Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2020
Об авторе | Михаил Юрьевич Кукин (07. 10.1962, Москва) поступил в МИФИ на факультет кибернетики, но круто изменил жизнь, ушел в армию. Служил на Западной Украине недалеко от города Хотин. После армии поступил на филфак МГПИ им. Ленина, позже защитил диссертацию в Институте мировой литературы РАН по специальности «теория литературы». В настоящее время читает лекции по истории культуры, преподает в вузах Москвы. В «Знамени» печатается с 1993 года, постоянный наш автор. Недавняя публикация — «Свободный день» (№ 1, 2018).
Живет в Москве.
* * *
— Что у вас нового? — Да ничего.
Нового нет ничего.
Старого — много, а нового нет.
Нового нет ничего.
Те же истории, та же всё хрень,
из году в год, изо дня в день,
та же судьба, дело — труба,
а нового нет ничего.
Та же, как спел нам мёртвый поэт,
красная, красная кровь,
та же планета меж тех же планет,
та же капуста-морковь.
Те же — пора бы заткнуться — слова,
те же дожди у окна моего.
Красная, красная кровь.
Жизнь — и любовь. Смерть — и любовь.
А нового — нет ничего.
* * *
Поговори со мной, сквозь эту ночь,
со стороны другой земного мира,
негромкий голос может мне помочь
остаться здесь — не глас трубы и лиры,
но голос — сквозь светящийся экран,
под стук, точнее, шелест, быстрых клавиш,
сквозь бред политики, через границы стран
(через границу тонкую стекла лишь),
сквозь болтовню и прения в сетях,
сквозь новостные мутные потоки —
так, словно мы на даче, мы в гостях,
сидим в тени, и видно: на припёке,
над шапками гортензий, столь проста
и столь легка, капустница витает,
цветком — цветком и только — занята,
что проще, да и легче, не бывает.
* * *
Добрёл. Нажал на кнопку. Постоял.
Шагнул, вошёл и за собою запер.
Всё. Тишина. Свобода. Интернет.
Вот старый друг, вживую восемь лет
не виделись.
Не пил, но снова запил.
«Пора валить!»
Вот новости…
О, нет.
Играй, YouTube, в моей ночной квартире.
А ты, вино, не лейся на палас.
Мир лжив, но представления о мире,
как ты ни скролль их, лживей в десять раз.
* * *
Ржавые пятна, бурые пятна,
серые блоки многоэтажек,
Франкфурт как будто, а вроде обратно
мы воротились, и под фюзеляжем
мир вырастает в подробностях частных,
в сцепках и спайках бетона-железа,
скоро проглотит гостей безучастных,
чуждых друг другу, бессонная бездна
аэропорта-левиафана,
по эскалаторам в недра потащит,
мимо прилавков, кафе, ресторанов,
выходов, входов и мест для курящих.
Буду шагать в ожидании чуда,
выйду на площадь, не понимая,
где эта ночь нас настигла, откуда
прибыли мы. И куда убываем.
* * *
По низкому небу ползёт самолёт,
а снизу осень цветёт,
оранжевым, жёлтым и золотым,
там бродит октябрь по лесам пустым,
озябшую воду пьёт.
А ты в самолёте в кресле сидишь,
по низкому небу летишь,
и пьёшь минералку с вином сухим
и мыслями шелестишь,
пытаясь остаться собой самим —
всего лишь и только лишь.
* * *
Вот в этом доме я любил.
Высокий серый дом.
Любил-любил — и разлюбил?
Забыл? О чём? О ком?
Так вышло — мимо окон тех
я часто прохожу
и — нет, не слышу прежний смех,
в те окна не гляжу.
Мы переехали теперь,
и чай теперь не пьём.
У нас другого цвета дверь,
живём за ней вдвоём.
Не чай, а кофе по утрам
мы полюбили пить.
Но как делить на времена
простой глагол «любить»?
* * *
Дворник с воздушной метлой здесь проходит, смотри, с ветродуем ревущим.
Жёлтые листья летят на газоны, бордюры, авто, тротуары, витрины.
Мимотекущее время становится вечнотекущим.
Вынул смартфон и нажал — ну и вот же, готова картина.
В этом случайном всегда освещеньи, в случайном движеньи — текущего века
вдруг и ухвачена суть, в эмпирическом этом и личном.
«Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков», —
в юности я прочитал у Гомера. И помню отлично.
* * *
Сверкает солнце. Лёд хрустит. Асфальт блестит.
Лазурь и ржавчина! — ноябрьский этот вид,
сегодня, как хрусталь, насквозь прозрачный,
пронзает нас, а завтра — нет его.
Здесь храм сиял — теперь стоит невзрачный
микрорайон обшарпанный, и в нём
мы шлёпаем по слякоти, мы пьём,
собачимся с родными, тычем в кнопки
клавиатур.
Всё непролазней быт.
Чем ни займись — тоска внутри сидит.
Рука привычно пальцами стучит.
Привычно водку наливает в стопку.
Помпейская фреска
Знакомьтесь, хозяин пекарни Теренций и Хлоя, его жена.
Они смотрели из глубины комнаты во двор,
он со свитком, с дощечкой и стилусом она,
наивно и прямо.
Так они и смотрят, в упор,
на нас в музее Неаполя, среди Аполлонов и Федр,
честные, грамотные люди, да и художник не подкачал —
грек, скорее всего, то есть и ритор, и геометр,
и философ, естественно, хотя и провинциал.
Так побеждается смерть. Её победить нельзя.
Но мы видим эти глаза, эту надежду идти вперёд.
Утренний луч, пролившись в атрий, позолотил, скользя,
ткань на плече у Хлои.
Узкий луч, но Теренций жив, и она живёт.
* * *
Кому? Тебе. О чём? О том, что мы
стоим с рожденья у порога тьмы,
как бы сквозь листья видя некий свет,
хоть, если присмотреться, листьев нет.
Я максимально точно… Ты послушай:
волна качает нас, нигде не видно суши,
но и сама волна становится как твердь,
и хоть проворна, но — не успевает смерть
схватить идущего. Куда? К Тебе. Мой голос
меня опередив, растёт к Тебе, как колос.
Коснись его рукой. Есть зёрна? Срежь его.
Пусть перемелется для хлеба Твоего.
* * *
Тяжёлая вода, и снег в траве клоками,
повыцвела трава и по утрам хрустит.
Задумчиво пройти спокойными шагами
прислушиваясь: что? Болит? Нет, не болит.
Ты видишь: всё мертво. Земля похолодела.
А голос там, внутри: и хорошо! Вот так
и нам бы надо жить — стоять окаменело
и созерцать декабрь:
бурьян, забор, барак.
* * *
Велик был Веспасиан. И сын его Тит — тоже был знаменит.
Но лучше б их не было, так мерзок третий Флавий — Домициан.
(Слог античных историков спрессован и ядовит —
взял бы слово в кулак и запихнул в карман).
Поглядывая вперёд, в то, что ещё ничто,
поэт стоит над рекой, в воду плюёт.
Будущее — вот-вот, но пока за чертой.
По реке, сверху, колотый лёд плывёт.
* * *
О, полчаса ходьбы и чтение молитв,
и утром свежий снег, и крепкий кофе в полдень —
и через это всё Господь нам говорит
о Царствии Своём.
Отчётлив глас Господень.
Витает в воздухе свободы вещество —
его легко вдохнуть, но не возьмёшь руками.
На ослике в Москву въезжает Рождество,
в московский Вифлеем, невидимое нами.
* * *
Не пой, красавица, при мне…
И ты не пела.
Сдвигался, падал мир в окне,
а ты смотрела,
как вечер зажигал окно,
потом второе,
сгущалось в сумерках вино,
пьянило втрое,
ты видела, как плавно вбок
сносило зданья,
и расширялся твой зрачок
и был — зиянье,
как рваным кружевом метёт
как время клинит —
сквозь два стекла и воздух тот,
что между ними.