Михаил Айзенберг. Посмотри на муравьев
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2020
Михаил Айзенберг. Посмотри на муравьев. — М.: Новое издательство, 2020.
Есть поэты, подобные герметически замкнутым галактикам — кажется, что они появляются в противовес каким-то внешним обстоятельствам и существуют вне истории, времени, людей и прочих факторов. Они просто творят свои альтернативные миры по законам, ведомым только им. Михаил Айзенберг не из их числа: рожденный на стыке двух эпох, он вобрал в себя глубокую рефлексию одного, советского, и ничем не укротимую свободу другого, постсоветского, времени.
Феномен Айзенберга в том, что наряду с глубокой поэтичностью, тяготеющей к зоне неясных смыслов и непрямых высказываний, его речь отличается академизмом, свойственным взгляду естествоиспытателя, разносторонне изучающего объект наблюдения.
На протяжении своей книги автор задает себе и читателю бесконечные вопросы онтологического характера: что такое время и эпоха, как проявляет себя творческая личность в определенном историческом контексте и как история проявляется в ней. Кажется, что распределение стихов по четырем разделам достаточно произвольное, однако это не совсем так: в той или иной степени определенная тема оказывается доминирующей.
Доминанта первого раздела — тема времени и смерти. Во втором разделе акцент делается на человеке, призванном что-то оставить после себя в ходе ожесточенной борьбы световой и теневой сторон своей натуры. Третья и четвертая части логически выводят нас к проблеме творчества и поиска той единственно верной интонации, того универсального образа, в котором поэт сможет сохранить свой облик как «золотой сверкающий самородок».
Таким образом, соблюдается внутренняя последовательность непростого авторского повествования. Однако это не делает Айзенберга более понятным для своего читателя — по отношению к нему поэт довольно эгоистичен. Ни очевидных смысловых опор, ни более-менее внятных подсказок, ни даже отдаленных намеков, облегчающих «затрудненную» речь повествователя, мы не сможем найти в его стихах.
Тем не менее есть ярко выраженные стилеобразующие черты поэтики Айзенберга, которые делают его легко узнаваемым среди прочих современных (и не только современных) авторов.
Во-первых, это поэтический аскетизм, нарочитая бедность словаря и минимум эмоциональной составляющей, что делает голос автора слегка приглушенным, как бы дистанцированным от читателя. По мысли Дмитрия Бака, поэзия Айзенберга — это «ровный полет голоса по стиху, энцефалограмма произведения зачастую представляет собою ровное плато без единого пригорка, пуанта, смыслового скачка».
Во-вторых, что особенно важно, поэтическая речь Айзенберга всегда декларативная и диалогичная, драматургичная и притчевая — это развернутый речевой дискурс с разными векторами направленности, поскольку при внутренней обращенности к себе сохраняется и открытость для читателя. По сути, это ораторская речь, состоящая из вопросов и ответов. Автор то констатирует непреложные истины, то начинает свое высказывание внезапно, как разговор, прерванный на полуслове. При этом общение выстраивается как по горизонтали (человек — эпоха, человек — общество), так и по вертикали (человек — бог, творчество, судьба).
Глаголы первого и второго лица, а также местоимения «я», «ты», «мы» — обязательный языковой атрибут поэзии Айзенберга, превращающий строки в реплики-скрепы непрерывного акта говорения:
Но извини, я тебя перебью:
где и когда мы успели свою
точку пройти невозврата?
Ведь, извини, не на рыбьем клею
склеилась здешняя страта.
Мы не знаем, кто воображаемый собеседник автора — он сам или кто-то другой, но в любом случае создается атмосфера абсолютной вовлеченности читателя в диалог, даже если предмет диалога не до конца понятен. В этом парадокс поэзии Айзенберга: он соблюдает дистанцию, но при этом впускает нас в свое пространство подобно тому, как туристов пускают на территорию чужой страны. А далее тоном экскурсовода или профессора он начинает объяснять условия пребывания на своей территории — к слову сказать, довольно жесткие условия, предполагающие честные ответы на жизненно важные вопросы:
Ну хорошо, а чем поручишься
за плотность годовых слоев?
Нет, у деревьев не научишься.
Но посмотри на муравьев.
Понятно, что читатель пребывает в напряжении на протяжении всей «экскурсии», а в награду за это он становится зрителем или даже участником представления, в котором главные роли играют как сам автор, так и ключевые темы-образы его поэзии, обрастающие плотью и кровью, выходящие из театра теней на белый свет.
Все развивается по четкой схеме драматургии: сначала на поэтические подмостки выходит сам автор и произносит коронную фразу, которая является одновременно и экспозицией, поскольку знакомит читателя-зрителя с предметом разговора:
Всем показалось, что век с изъяном,
раз под шумок подсыпает порох
А дальше появляются персонажи, которые сами, а не по прихоти автора, едва ли захотели бы себя четко обозначить, поэтому их очертания всегда слегка расплывчаты. Например, смерть: ее как ребенка поставили в угол, сказали, «ты страшная», но автор берет ее за руку и выводит в центр зала — утешает. А все остальные при этом напуганы и ведут себя точно так, как слепые в знаменитой миниатюре Мориса Метерлинка: идут на ощупь, не зная, что их ждет впереди:
Как будто топчутся в дверях
и шепчутся в передней.
И страх не стряхивает прах,
чтоб стать еще запретней.
Далее обстановка нагнетается, близится кульминация с причудливой игрой светотени, борьбой темной и светлой сторон человеческой сущности:
Туча по небу летит и волокнами
распускается по краям;
распахнувшимися вдруг светит окнами
между сходов кучевых, между ям.
А в конце наступает долгожданный happy end, потому что противоядие от нечисти и одновременно эликсир бессмертия найден, — это язык, слово, печатный знак — то есть роспись в книге бытия и окончательное оправдание своего пребывания на земле:
Вот оно, готовое решенье, —
легкими подсказывал толчками
шум, идущий на опереженье.
Голос, покидающий пределы, —
только он укажет, где мы были,
если даже не были нигде мы.
Только убегающая строчка
переправит не было на было,
на полях рисуя ангелочка.
Магия звука и слова — ингредиент, превращающий «поэтическое блюдо», предложенное читателю, в настоящий изыск гурманов. Айзенберг настраивает свой поэтический камертон так, чтобы избегать прямых толкований слов и сохранять чистоту и подлинность поэтического эксперимента, тем самым помогая читателю погрузиться в неуправляемую стихию языка.
И в итоге читатель-зритель уходит ошарашенный, так до конца и не осознавший, что, в сущности, с ним произошло, но на каком-то глубинном интуитивном уровне принявший замысел творца и оставшийся благодарным ему за это. А особенно за то, что за неясными, нечеткими силуэтами смыслов, за едва очерченными контурами образов все-таки угадывается «знакомый образ настоящего».