Триптих. Вступление Гасана Гусейнова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2020
Марина Кедрова работает на философском факультете МГУ и преподает историю философии и философию культуры. В фокусе ее профессионального интереса — сложные, интеллектуально нюансированные конфликты первой половины ХХ века. Тексты, с которыми Марина Кедрова работает как философ, — это переходы с кода на код, рефлексия, усугубляемая взаимным цитированием, многозначностью слова с множественными, разбегающимися отсылками к прецедентным текстам. По-видимому, по контрасту с чужими литературно-философскими мирами, в собственной литературной работе Марине удается процедура максимального воздержания от других голосов. Ее текст возникает как прецедентный текст, нарочито отказывающийся от интертекстуальности, отсылок к чужому опыту. Это поэтическая предпосылка для предстоящего анализа собственной психеи, интересная и для того, кто понятия не имеет ни о том, что Марина Кедрова философ, ни что преподает этот предмет.
Гасан Гусейнов
Биполярное расстройство
Я пытаюсь вспомнить свой сон и не могу. Во сне ты что-то говоришь мне. Я отчетливо вижу твое лицо. Слышу слова. Но просыпаюсь и сразу забываю. Почему-то это очень тяжело. Мне важно вспомнить их. Но не могу.
Я единственная поняла, что у тебя биполярное расстройство. Это удивительно. Ни твои родные. Ни друзья. Ни многочисленные жены до меня. Никто не понимал, что значат эти резкие перепады в твоем состоянии.
Фазы чередуются каждый день. Я называю их «темными» и «светлыми» днями. Теперь я знаю точно. Я могу по календарю рассчитать, какого числа в каком состоянии ты будешь.
Сегодня светлый день. Ты смотришь на меня с обожанием. Подходишь, чтобы коснуться меня. Ласково дотронуться. Провести рукой по волосам. Поцеловать. Я ловлю каждое твое движение. Каждый сияющий взгляд. Я знаю, что скоро это закончится. Но сегодня мой день.
Тебе нужно вести дневник. Я снова и снова говорю тебе об этом. Раньше ты всегда вел дневник. Свои дневники ты называл «засеками». Я говорю, что из-за провалов в памяти вести дневник нужно обязательно. Ты соглашаешься со мной и начинаешь писать очередной засек.
Мы едем на Каширку. Поезд метро выезжает в город. За окном какие-то маленькие одинаковые строения. Ты смотришь на них и смеешься:
— Посмотри, какая красота!
Я тоже смеюсь. Я думаю о Наталье Дмитриевне. Она доктор медицинских наук, профессор. Она должна помочь.
Мы идем мимо стройки, мимо какой-то столовой и заходим на территорию больницы. Здесь много деревьев. Снег лежит на скамейках. Ты смотришь на синицу, сидящую на березе. Я не мешаю тебе. Мы приехали заранее, можно не торопиться.
Наталья Дмитриевна смотрит на меня сквозь очки.
— Да, это она и есть.
Я верю и не верю одновременно. Я переспрашиваю:
— Это болезнь Альцгеймера?
— Да. Раннее начало.
Мы едем домой. Мы говорим, что это не может быть. Ты смеешься:
— Ну какой же это Альцгеймер? Нет, это не Альцгеймер!
Дневник Андрея (Засек)
06.02.14 Психиатрическая больница № 15 на Каширке. В чудовищном окружении «промзоны» островок за забором из бетонных плит: парк, тишина, только уродливые облезлые корпуса. Долго ждали, 45 минут.
Москва-река вся подо льдом.
Врач, симпатичная блондинка, назначила препараты и внутримышечные уколы, но главное — работать и работать. Что я и собираюсь делать.
Реликтовая советская столовая.
Сегодня темный день. Ты даже не смотришь на меня. Не говоришь со мной. Твое лицо как каменное. Я тоже молчу. Говорю совсем мало, негромко. Осторожно подбираю слова. Смотрю на часы. Этот день закончится. Нужно терпеть.
Я стала часто думать о качелях. Кач-кач. Туда-сюда. У Беккета кресло-качалка. Я вспоминаю его. И воображаю качели. Туда-сюда. Светлое-темное. Это называется «ритм».
Мы гуляем около пруда. Лысый дядька зачем-то колотит лед у берега. Я говорю:
— Форель разбивает лед!
Ты смеешься. Обнимаешь меня и говоришь:
— Мне так легко с тобой!
Дневник Андрея (Засек)
02.01.14 Три башни Москвы-Сити: глаз Саурона горит почти круглосуточно.
Отличная кулинария на Ленинском.
Асфальт совсем не держит снега: лежит голый. Снег тонким слоем только на земле, да и то не везде, а где есть — там пробивается сухая трава. «Зимы ждала, ждала природа». Пока не дождалась.
Скиддхи каждый день.
Сегодня темный день. Я устала. Он тянется бесконечно. Ты не говоришь со мной. Даже не смотришь в мою сторону. Это тяжело. Я не могу больше терпеть. Я говорю:
— Андрюша, скажи мне что-нибудь!
Ты подходишь ко мне близко-близко. В твоем взгляде ненависть. Ты тяжело дышишь. Твое лицо становится красным. Ты тихо, медленно говоришь:
— Что тебе от меня надо? Я сына бросил ради тебя. Что тебе еще от меня надо?
Ночь. Я лежу в постели одна. Лежу в темноте и думаю. Ты на кухне читаешь книгу. Ночь — это остановка. Промежуток между темным и светлым днем. Между светлым и темным. Во сне ты все забываешь. Каждое утро я рассказываю тебе, что было вчера. Что было в последние дни. Я называю это «сводка». Ты внимательно слушаешь меня. Ты ничего не запоминаешь, но я все равно рассказываю. И буду рассказывать.
Мы приехали на Каширку. Наталья Дмитриевна пригласила психолога Ирину Федоровну. Они по очереди говорят с тобой. Сегодня светлый день. Ты смеешься над их вопросами и заданиями. У тебя не получается по памяти повторить набор слов. Тогда ты читаешь начало «Ригведы» на санскрите. Я слушаю твой голос и разглядываю бородавку на лице Ирины Федоровны.
Дневник Андрея (Засек)
06.03.14 У психоневролога.
Декорация хоть стой хоть падай: психушка на большой территории в промышленном районе, за бетонным забором; обшарпанные корпуса, включая деревянные. (Но на территории хотя бы растут деревья.)
Врач, добросовестная благорасположенная блондинка лет 45. Давала дурацкие задания: рисовать всякие фигурки, я справлялся так себе… Попросила прочесть наизусть, я — из Ригведы…
Вечер. В комнате темно. Только горит маленький свет. Мы с тобой лежим рядом на диване. Ты долго молчишь, потом говоришь:
— Пообещай мне одну вещь.
— Да.
— Когда я умру, издай книгу моих стихов. Это самое главное в моей жизни.
— Андрюша, а зачем для этого умирать? Давай, я издам ее сейчас!
Ты смотришь на меня с нежностью. С благодарностью.
Ты хочешь работать. Готов переводить какие-то убогие технические тексты за копейки. Эти тексты кидает тебе по почте твоя «подруга». Ты переводил их с итальянского, она давала тебе за это три-четыре тысячи. А потом она продавала твои переводы от своего имени кому-то в итальянском посольстве за большие деньги. Мне это не нравится. Я заставляю тебя прекратить общение с этой женщиной. Я говорю о тебе с Вадимом. Говорю, что переводчик, владеющий более чем двадцатью языками, переводчик Умберто Эко и Игнатия Лойолы, сидит без работы. Вадим обещает поговорить с Дмитрием.
Мы с тобой каждый день ходим по Ленинскому проспекту. В «Азбуку Вкуса», в универмаг «Москва», в аптеку на ВЦСПС, в «Дом технической книги», в кулинарию… В светлые дни ты восхищаешься тем, что видишь вокруг себя. Сталинские кирпичные дома, широкий проспект, деревья. Все вызывает у тебя восторг. Ты повторяешь:
— Все-таки это лучший район в Москве!
Дневник Андрея (Засек)
03.12.13 В универмаге «Москва», на втором этаже, редкие фигурки людей среди бесконечных лабиринтов одежды: курток, пальто и т. п. На первом этаже, в ювелирном отделе, невероятная пошлятина chinoiserie: золотая, пространная и дорогущая.
Примерно раз в месяц мы с тобой ходим гулять на Воробьевы горы. Ты говоришь:
— Воробьевы горы — это лучшее место в Москве, а возможно, в мире!
Мы разглядываем крошечный зоопарк наверху. Несколько клеток с птицами и животными. Рядом — скамейки. Затем спускаемся к Москве-реке. Идем от Андреевского моста все дальше и дальше по набережной к Университету. Ты смеешься:
— Здесь все андреевское: Андреевский мост, Андреевские пруды, Андреевский монастырь. Даже хлеб продается «Андреевский батон»!
Дневник Андрея (Засек)
20.01.14 Набережная почти совсем безлюдна. Москва-река вся под заснеженным льдом; в полынье средних размеров, прямо на середине реки, кишат утки. Через некоторое время мини-ледокол прошел прямо по фарватеру, прорезая лед. А по этому льду расхаживают вороны — в поисках ЧЕГО?
В клетке фазан с фазанихой, под клетку протискивается крыса. Белки давят массу в гнезде. Стайка чечеток ненадолго обсыпала березу. И множество разнообразных синиц — с диктатурой больших.
Тебе хочется вспоминать детство и юность. А мне хочется говорить с тобой о литературе. Я говорю, что не люблю Набокова. И слышу в ответ твой презрительный смех. Я упрямо повторяю:
— Набоков — совершенно вторичный писатель! Его «Приглашение на казнь» — это слабое подражание Кафке!
Ты смотришь на меня и с расстановкой говоришь:
— Запомни. Набоков — великий русский писатель.
Мне не нравится, что ты говоришь со мной, как с маленькой.
Сегодня светлый день. Мы идем по Ленинскому проспекту. Ты говоришь:
— Мне так легко! Такое чувство, что еще чуть-чуть, и я полечу!
Твое лицо сияет. Я говорю:
— Я люблю тебя.
Ты улыбаешься мне в ответ:
— И я тебя.
По твоей реакции я чувствую, что у меня не получилось сказать то, что я хочу.
Нам нужно проверить твою карточку. Вдруг на ней есть какие-то деньги. На Ленинском проспекте есть отделение банка Уралсиб. Холодно, но мы идем туда пешком. Долго идем по Ленинскому проспекту. На карточке, конечно, ничего нет. На обратном пути заходим в зоомагазин. Я помню его с детства. Когда-то он был большой. Сейчас от него почти ничего не осталось. Лишь какой-то закуток в подвале. Дольше всего ты смотришь на птиц.
Дневник Андрея (Засек)
30.01.14 Ходили в Банк Уралсиб. На моем счету ровно 79 копеек.
Из-за сильного мороза и любопытства ради зашли в зоомагазин: он теперь ютится в подвале. Ужасная теснота, не развернуться. Птицы: канарейки, мелкие попугайчики и один среднего размера попугай. Кролик, морские свинки. Несколько аквариумов с красными рыбками.
Очень тесно, бестолково. Пророческий плач Окуджавы о: «И ходят оккупанты в мой зоомагазин». Густые краски зим и впрямь полыхают: Сурья жарит вовсю, несмотря на мороз. Так было когда-то на Дальнем Востоке.
Днем приезжал Тадэуш. Долго сидели на кухне. Говорил о разном холодном оружии. Об отличии театрального фехтования от реального.
Вечером позвонил маме. В Одессе холодно, она никуда не ходит, кроме магазина. Не зоо.
Вадим нашел для тебя хорошую работу: перевод книги Дэниела Деннета. Книга называется «Sweet Dreams». Ты очень рад. Я тоже. Все врачи в один голос говорят, что работа тебя спасет. Ты и сам не можешь сидеть без дела. Перевод Деннета — лучшая новость за последние дни.
Сегодня темный день. Мы в «Азбуке Вкуса» покупаем продукты. Я замешкалась на кассе, и ты резко кричишь на меня. Это так неожиданно, что вздрагиваю не только я, но и кассир, и упаковщик. Мы выходим из магазина. Я говорю:
— Если еще хоть раз в жизни ты крикнешь на меня в присутствии других людей, я уйду от тебя! Ты понял?
Ты молчишь. Я вижу, что ты в бешенстве и сдерживаешься с трудом. Но ты молчишь.
В издательстве «Языки славянских культур» выходит мой перевод книги Ричарда Суинберна «Существование Бога». Мне нужно подписать какие-то документы. Мы едем в издательство. Встречаемся с Леной Морозовой и с главным редактором. Заодно рассказываю им про альманах, который я готовлю к изданию. Они обещают сделать калькуляцию расходов. Ты вглядываешься в лица. Вслушиваешься в разговоры. О чем-то молча думаешь.
Дневник Андрея (Засек)
27.01.14 Издательство «Языки славянских культур», первый этаж небольшого особнячка — бывшего флигеля для прислуги — слева от здания музея.
Я там уже раньше бывал когда-то: помнится, встречался тут, возле галереи, на ступеньках с Лешей… Да и в самом издательстве тоже бывал, не помню когда и зачем. Но точно, точно бывал. Летом, вот как.
Отсек, занятый издательством, весьма убог. Узенький коридор с просторными окнами во двор. В коридоре стенд с плакатиками-распечатками издательства… и больше ничаво. Рабочих комнат две: одна просторная, в ней «народ» (всего человек шесть); другая — вроде «кабинета начальства».
Был там давноооо, когда имел дело со своей статьей «Обзор работ по востоковедению».
Написала Брагинской, что в твоих дневниковых записях появился элемент рефлексии. Что это меня радует. Она ответила: «Чай не для публикации дневничок-то! Не нужна там никакая рефлексия». Мне это обидно. Я так радуюсь малейшему твоему успеху. Каждый шажок вперед — это надежда на спасение. Брагинская все время пишет мне про какую-то «лабораторию памяти», но я уклоняюсь от этого разговора. Хватит с нас НЦПЗ.
Дневник Андрея (Засек)
18.01.14 Брагинская перевела деньги на карточку и просит вернуть ей книги.
Наконец Гриша перевез к нам твои вещи. Все твои «вещи» — это одна сумка с одеждой и бесконечные коробки, сумки, чемоданы с книгами и рукописями. Весь коридор заставлен ими. Осталась только узенькая дорожка для прохода.
Во всем этом множестве ты выделяешь несколько сумок, плотно набитых книгами и рукописями. Это архив советского тибетолога Бадараева. Ты говоришь:
— Когда Бадараев умер, его архив хотели выбросить, и я взял его себе. Иначе бы он пропал.
Мы аккуратно складываем его книги, дневники и письма в несколько больших пакетов. Каждый пакет ты подписываешь фломастером по-тибетски. Потом эти пакеты ты ставишь на антресоли.
Сегодня я проснулась раньше тебя. Сегодня светлый день. Ты открываешь глаза и улыбаешься мне. Я говорю:
— Андрюша, пойдем, выпьем чаю!
Ты с обожанием и благодарностью смотришь на меня:
— Как давно я не слышал эту простую фразу: «Андрюша, выпьем чаю!»
Мы гуляем на Воробьевых горах. На реке огромное множество уток. Почему-то одни только селезни. Они ходят по снегу. Плавают в полыньях. Летают над рекой. Один селезень долго и громко крякает. Это очень веселит тебя. Ты пытаешься ему подражать. Ты смеешься, и я смеюсь вместе с тобой.
Дневник Андрея (Засек)
09.02.14 Москва-река подо льдом, но за мостом открытая вода и дальше, за поворот. В полыньях плавают утки, по льду ходят вороны. Прошел небольшой ледокол, пустое грузовое судно, в сторону центра. В клетке сидят фазаны, белки прыгают.
Один селезень долго и старательно оглашал окрестности размеренным, долгим, неутомимым и очень громким хохотом: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха… Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…
Мы договариваемся с Володей Дорофеевым об издании твоей книги. Я плачу Дорофееву сразу всю сумму. Ты возбужден и взволнован. Много говоришь об этом. Забываешь и переспрашиваешь одно и то же по восемь–десять раз подряд. И я каждый раз отвечаю тебе, как в первый.
Я спрашиваю, почему твоя книга называется «Тризнание». Ты говоришь мне, что это и три знания (отсылка к индийской традиции), и тризна, и признание, и знание как таковое… Я очень хочу, чтобы ты снова писал стихи. И мечтаю, чтобы ты мне посвятил стихотворение. Ты смеешься:
— Напишу, напишу…
Мне почему-то больно это слышать.
Дневник Андрея (Засек)
08.01.14 Только что отредактировал статью Вертоградовой и отправил ей ссылку на мое сочинение про сны Махавиры.
Любопытно мы с ней пересеклись, с моей пальмой первенства.
Дорофеев получил текст «Тризнания» и попросил уточнить тираж (500), формат (карманный), мягкий переплет.
Мы на Каширке. Наталья Дмитриевна говорит, что нужны ежедневные тренировки памяти. Она дает нам комплекс упражнений. Говорит, что в интернете тоже много таких тестов. Их можно использовать. Теперь мы будем каждый день тренироваться. Все результаты тренировок я буду записывать в специальный дневник.
Мне нравится смотреть, как ты работаешь. Ты можешь сидеть и переводить часами. Я рада, что тебе нравится Деннет. Рада, что ты чувствуешь, что приносишь пользу. Я вижу: ты счастлив, что снова можешь сам зарабатывать, что ты снова работаешь.
Дневник Андрея (Засек)
23.02.14 Перевел 4-ю главу Деннета.
Вечером потрясающий салют, огромные пунктирные шары набухают, катятся в нашу сторону и рассыпаются бесследно.
Спугнутые салютом утки, несчастные, в темноте, вслепую просвистели совсем рядом, над самой крышей, в никуда.
Мы приехали в какой-то медицинский центр. Наталья Дмитриевна сказала, что в Москве лучше всего МРТ делают именно в этом центре. Мы долго сидим в очереди в коридоре. В большом аквариуме, освещенном электрическим светом, ползают три черепахи. Одна большая, другая — чуть поменьше и третья — совсем маленькая. Мы с тобой долго разглядываем этих черепах. Вечером я, как всегда, прошу тебя рассказать о сегодняшнем дне. Ты говоришь вопросительно:
— Мы куда-то ездили?
— Да. Мы ездили в центр делать МРТ. Помнишь, там был аквариум?
— Помню.
— Кто там был?
— Пять тритонов.
Мне становится страшно.
Каждый день я занимаюсь с тобой упражнениями для тренировки памяти. В комплексе десять упражнений, на них уходит ровно час. Ты говоришь, что недостаточно заниматься только этим. Говоришь, что будешь делать и физические упражнения тоже. Теперь каждое утро ты начинаешь с того, что отжимаешься от пола, делаешь стойку на голове, бегаешь по лестнице с нашего последнего этажа на первый и обратно, принимаешь ледяную ванну.
Дневник Андрея (Засек)
26.01.14 Хорошо бегать по лестнице. Ступени сталинского дома довольно высокие, проемы просторные… Надо вот со временем и на руках по ним бегать.
Мы приехали на Каширку. Ждем своей очереди в длинном коридоре. Мимо нас проходят несколько мужчин — пациентов этой больницы. Они худые и изможденные. В ужасных советских пижамах. Небритые. С застывшим взглядом. Я смотрю на них. Потом смотрю на тебя. Ты сидишь в кресле. Красивый. С умным живым лицом. Чистенько и хорошо одетый. С аккуратно подстриженной (мною) бородой. Ты ловишь мой взгляд и улыбаешься в ответ. Мне становится больно и страшно.
Сегодня темный день. Обычно в такие дни ты хранишь тяжелое мрачное молчание. Но сегодня все по-другому. Ты язвителен. Цепляешься к каждому моему слову. Обидно высмеиваешь и передразниваешь меня. Я не выдерживаю и говорю:
— Ну какой ты!..
Ты остро смотришь на меня:
— Какой есть! Не обратно ж лезть!
Дневник Андрея (Засек)
03.01.14 Дедушка умер нынче ночью. Его кремируют. Мама пока там.
Поездка на вокзал: везде безлюдно, в кассе всего один человек перед нами. Университетский проспект безлюден и безмашинен. Повсюду свежий снег.
Москва как вымерла.
Ты много рассказываешь мне о своей юности. Как ты учился в театральном институте и после играл в театре. Как ходил в летную секцию и прыгал с парашютом. О своих многочисленных женщинах. Как ты служил в армии на Дальнем Востоке. Как учился в МГУ на филфаке в нашем первом ГУМе. Ты всегда забываешь и каждый раз поражаешься, когда я говорю тебе, что мы учились в университете в одно и то же время в одном и том же корпусе.
Ты каждый день подолгу жонглируешь теннисными мячиками. Ты делаешь это везде. Дома, на улице. Ловко подбрасываешь три желтых мячика. Иногда жонглируешь одной рукой. Иногда — об стену. Иногда подбрасываешь их локтем. Иногда роняешь их. Я всегда немного нервничаю, когда ты жонглируешь.
Дневник Андрея (Засек)
04.12.13 Ум как хорошо отсиженная ягодица: может работать только в пассивном залоге, то есть откликом, отражением (напр., перевод). К самостоятельным движениям не способен.
Хорошо бы погулять, но уже темно.
Мы говорим о Джойсе. Ты смеешься и говоришь:
— Джойс пишет, как хочет. Вот Эко — другое дело. Он очень хочет понравиться читателю. Прямо видно, как он старается. А Джойс намного свободнее. Он вытворяет, что хочет.
Ты коллекционируешь бесов. И смешно показываешь их. В твоей коллекции их десятки: бес совестный, бес трепетный, бес смертный, бес сильный, бес страшный, бес заветный, бес семейный, бес сердечный, бес словесный, бес конечный… Особенно смешно у тебя получается бес трепетный. Мы оба хохочем, когда ты его изображаешь.
Мы идем по Университетскому проспекту. И вдруг я слышу славку. Это ты научил меня различать ее песенку. Ты удивленно смотришь на меня:
— Услышала? Молодец!
Ты начинаешь искать ее взглядом среди ветвей. Славка — маленькая серая неприметная птичка, похожая на соловья. Заметить ее в листве очень трудно. Но ты все-таки находишь ее. В этот момент я фотографирую тебя. Я часто тебя фотографирую. Я знаю, тебе это не очень нравится, но ты терпишь.
Ты рассказываешь мне про Сандырево. Однажды в раннем детстве ты провел целое лето в этой деревне. Вы снимали комнату в доме бабы Шуры. Ты говоришь, что это был твой первый опыт живого русского языка. Ты смешно изображаешь бабу Шуру, как она говорила:
— Жара! В кармане деньги тают…
Маришка боится спать в комнате одна. Ты на минуту задумываешься, а потом говоришь:
— Нужно купить ночник!
Мы идем на площадь Гагарина. Там большой ряд хозтоваров. Мы долго ходим и ищем ночник. Ты с удовольствием и любопытством разглядываешь смесители, инструменты, лампы, выключатели…
Над нашим балконом, под самой крышей, свили гнезда стрижи. Они постоянно стайками носятся перед нами со страшной скоростью и визгом. Ты любишь подолгу стоять на балконе и смотреть на них. Иногда я выхожу и стою вместе с тобой. Ты смеешься:
— Представь себе, вот так носиться — весь день!
Две большие красные птицы кружат над нашим домом. Садятся на крышу, на карниз. Затем опять кружат и громко мелодично кричат. Я смотрю в интернете и выясняю, что это огари — самец и самка. Я говорю:
— Они тут впервые! Видишь, они узнали, что ты любишь птиц, и прилетели к тебе!
Ты смеешься. Каждое утро огари летают над нашим домом и мелодично клекочут.
Ты очень чуток к пространству. Ты говоришь, что тебе нравится наш двор. Нравится своей закрытостью, почти полной замкнутостью. Говоришь, что это хорошо и уютно. Тебе нравится, что из Маришкиной комнаты видны Воробьевы горы. И даже Москва-Сити, похоже, тебя не раздражает. Тебе нравятся высокие потолки нашей квартиры. Прямой и широкий Ленинский проспект. Старая аптека на ВЦСПС. В светлые дни все это вызывает у тебя восторг и любование.
Дневник Андрея (Засек)
14.12.13 Внутреннее пространство двора сталинского дома. Дело не в том, что рядом соседские окна, в которые «все видно»: такое в Питере сплошь да рядом, причем куда неуютнее. Дело в общем очерке, в букве «П».
Сегодня светлый день. Ты балагуришь и веселишь меня. Ты очень смешно изображаешь Ленина:
— Какая глыба! Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник!.. И знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было! Кого в Европе можно поставить рядом с ним?.. Некого!
Я смеюсь. Больше всего мне нравится, с какой интонацией ты произносишь слово «некого!». Ты говоришь его с удивлением и почти растерянно.
Мы гуляем на Воробьевых горах. Возвращаемся домой. Поднимаемся по крутому склону наверх. И вдруг видим прямо перед собой на асфальте птенца дрозда. Это слеток. Он сидит посреди дороги и явно не понимает, что ему делать. Ты осторожно берешь его в руку и уносишь в траву.
Иногда ты говоришь:
— Расскажи о своем детстве!
И почему-то каждый раз эта просьба ставит меня в тупик.
Дневник Андрея (Засек)
19.12.13 М. просит меня описать мое состояние, а я затрудняюсь за отсутствием оного.
Ты пересказываешь мне «Футурологический конгресс» Лема. Самое смешное место — как герой, который не умеет управлять космическим кораблем, взмывает в небо, а ему снизу кричат:
— Азимут на Полярную-у-у-у-у!..
Как будто это знание его спасет.
В Маришкину комнату залетела синица. Она бьется в окно и не может найти выход. Маришка испугалась, прибежала к нам. Ты бережно берешь синицу в руку и аккуратно сажаешь на внешний подоконник. Я вижу, что ты загрустил. Я говорю:
— О чем ты думаешь? Что залетевшая птичка — к смерти?
Ты молча киваешь.
Я хочу тебя утешить:
— Ну что ты! К нам столько раз залетали синицы! И зеркало я разбивала много раз!
Ты молчишь и только грустно смотришь на меня.
Дневник Андрея (Засек)
05.12.13 Аптека в сталинском доме. Высоченные потолки, строгий очерк окошечек.
Смех Цымбурского. Его квартирка.
Интересно, кто будет на моих похоронах? Очень интересно.
Иногда мне кажется, что четкое, монотонное, ритмичное чередование темных и светлых дней сведет меня с ума. Раньше я думала, что предсказуемость и знание — это всегда хорошо. Теперь я понимаю, что незнание — основа свободы.
Ты часто задумчиво смотришь на меня и тихо говоришь:
— Как же ты меня любишь… Я не достоин такой любви.
Дневник Андрея (Засек)
13.01.14 На Ленинском проспекте мало машин, мало людей. Снег убрал большинство острых углов, все сгладил и продолжает сглаживать.
Тебе тяжело, когда ты чувствуешь провалы в своей памяти. Пытаешься вспомнить и не можешь. В эти минуты ты беспомощен, и я всегда говорю тебе:
— Не страшно, что ты не помнишь. Теперь я — твоя память. Я помню все.
Воробьевы горы
Я узнала, что ты очень любишь Воробьевы горы. Я прочитала об этом в твоем ЖЖ. Поэтому я решила, что первая наша встреча будет на Воробьевых горах.
Сегодня 8 мая. День нашей первой встречи. Мы договорились встретиться в полдень на станции метро «Воробьевы горы».
Я надела длинную черную юбку и черные туфли на высоких каблуках. Я ненавижу каблуки.
Мы должны встретиться в полдень. Я пришла за сорок минут. Я стою наверху, около выхода из метро, и жду.
Я больше не могу стоять наверху. Мне хочется хоть чуть-чуть приблизить твой приход. Я спускаюсь в метро и жду тебя около турникетов.
Я издали вижу тебя. Ты идешь быстрым размашистым шагом. За плечами у тебя черный рюкзак. Мы обнимаемся и идем на эскалатор.
Чистое небо. Солнце припекает. Я сняла куртку. Ты берешь ее и перебрасываешь через плечо. Мы идем по дорожке среди деревьев. Уже пробивается первая листва. Ты смотришь на деревья как зачарованный. Ты счастлив. Я не знаю, чему ты больше рад — встрече со мной или встрече с Воробьевыми горами. Ты говоришь:
— Я так давно здесь не был!
Все-таки встрече с Воробьевыми горами ты рад больше.
Мы идем по дорожке и вдруг видим на склоне снег. По этому снегу какой-то старик спускается на лыжах. Участок снега совсем небольшой. Он быстро доезжает до травы и поднимается наверх, чтобы снова скатиться вниз. Ты смотришь на него и смеешься.
Мы доходим до канатной дороги. Она еще не работает. Ты долго смотришь на меня и говоришь:
— Не зря Наташа ревнует.
В небе раздается какой-то крик. Мы смотрим вверх и видим, как сокол бьет ворон. Ты долго стоишь, задрав голову, и смотришь на них.
Мы поднимаемся еще выше по склону. Ты встаешь передо мной на колени и крепко прижимаешься лбом к моим стопам. Я чувствую тебя сквозь туфли. Много раз потом ты делал это. Ты называешь это «бухнуться в ноженьки».
Мы садимся на скамейку около родника. Солнце светит прямо на нас. Ты пьешь воду из родника и умываешься. Я тоже пью из него воду. Она чуть-чуть ржавая на вкус. А может быть, мне показалось.
Я смотрю наверх. Каждый листочек на дереве светится. Я смотрю на тебя. На твою золотую бороду. Она кажется мне прекрасной. Я чуть-чуть прикрываю глаза и вижу золото. Сплошное золото.
Мы сидим на скамейке. Я разглядываю капельки воды на твоей бороде, а ты мне рассказываешь о какой-то своей давней любовнице. Как сильно ты ее любил, и какая она была хорошая. Я не понимаю, зачем мне об этом слушать. Я вижу, что ты очень увлечен рассказом. Мне не хочется это слышать, но я все равно слушаю тебя.
Мы идем по Воробьевым горам все дальше и дальше от центра. Я смотрю на противоположный берег Москвы-реки. Строений там становится все меньше. Мы останавливаемся напротив какого-то здания на том берегу. Ты рассказываешь мне, как в армии стрелял из огнемета, и в шутку целишься в это строение.
Мне не нужно было надевать туфли на каблуках. Ноги очень устали и болят. Я говорю тебе, что сделала глупость, надев каблуки. Ты смеешься надо мной. Мне это не нравится.
Мы поворачиваем назад и начинаем долгий путь в обратную сторону. Я предлагаю спуститься на набережную. Ты соглашаешься.
Мы идем по набережной. Здесь много людей. Река блестит на солнце. Мимо нас проходят цыгане, они громко говорят между собой на своем языке. Я говорю:
— Я диких песен не люблю.
Ты смеешься и отвечаешь:
— Это неправильно.
Я фотографирую тебя своим стареньким телефоном. Кажется, тебе это не очень нравится, но я не могу удержаться. Ты терпишь это.
Мы гуляем уже пять часов. У меня страшно болят ноги. Я говорю тебе, что мне пора домой. Ты огорчен. Я вижу, что ты готов гулять со мной до ночи. Ты говоришь, что проводишь меня до дома. Тебе нравится, что я живу на Воробьевых горах, и до моего дома можно дойти пешком.
Около моего дома мы прощаемся. Вдруг у меня возникает сильное чувство, что мы больше никогда в жизни не увидимся. Я говорю тебе об этом. Ты удивлен. Ты говоришь:
— Увидимся еще много раз.
Мы договариваемся, что созвонимся и что скоро снова погуляем по Воробьевым горам.
Мы созваниваемся на следующий день. Ты ничего не помнишь. Ты смутно-смутно припоминаешь, что мы встречались, но даже не помнишь, где именно. Я в отчаянии. Я начинаю тебе напоминать какие-то подробности нашей встречи. Ты молча слушаешь меня. Я кричу:
— Неужели для тебя все это исчезло? Неужели нашей встречи как будто и не было?
Тебе хочется как-то меня успокоить, и ты говоришь:
— Все это осталось, но глубоко внутри. Потом все это снова проявится в памяти.
Я знаю, что ты просто успокаиваешь меня. Все стерто, ничего нет.
Я начинаю прокручивать нашу встречу в своей собственной памяти. Я вижу много солнца. Солнце отражается повсюду: листва, река, твоя борода — все золотое. Вспоминая нашу первую встречу, я вижу только золото. Сплошное золото.
Мы созваниваемся почти каждый день и подолгу говорим. Я очень хочу тебя снова увидеть. Ты тоже этого хочешь, но твои провалы в памяти не дают нам это сделать. Много раз мы накануне договариваемся о встрече, но за ночь твоя память стирается. На следующий день ты уже ничего не помнишь. Я прихожу в условленное время, долго жду тебя и, не дождавшись, ухожу.
Каждый день мы говорим по телефону по многу часов подряд. Ты говоришь мне:
— Я весь полон тобой, дышу тобой. Хочу видеть тебя, ласкать тебя.
Когда нет возможности созвониться, мы переписываемся в фейсбуке. Ты пишешь мне:
Как я могу забыть о тебе?
Ты, кажется, ни на миг меня не оставляешь.
Все летит куда-то кувырком, что дальше делать, не имею представления.
Но странно: при этом какое-то спокойствие.
Кажется, спокойно умер бы сейчас, без особых сожалений.
Но это… как бы сказать… положительно, ты не пугайся.
Все впечатления, мысли, чувства — все обращается вектором к тебе.
Как будто ты здесь вот, рядом…
Только не отвечаешь, и обнять тебя не получается.
Что дальше будет — не имею ни малейшего представления.
Но знай: ты как будто… словно вот во мне, все впечатления мои тебе адресую.
Какая сочная листва… Дрозд пел всю ночь… Я не спал ни хрэна.
Марина. Сказать, что хочу тебя — будет, конечно, правдой, но лишь частью оной. Остальное не умею назвать. Все, что вижу, слышу, думаю — делю с тобой.
Не знаю, что будет. Чувства самые… неопределенные. Страшно ли мне? Ну, во всяком случае, не за себя. За тех, кого люблю, — конечно. В частности, за тебя.
Все время к тебе, все, что вижу, слышу, думаю…
Как это назвать? Я не знаю…
Это только стихами можно.
Уже июнь. Твоя жена уехала на две недели на какой-то фольклорный фестиваль. Теперь я могу позвонить тебе непосредственно перед встречей, и ты уже про нее не забудешь. Мы договариваемся встретиться на станции метро «Шаболовская». Ты называешь эту станцию «Шамбалавская».
Мы доезжаем до станции «Ленинский проспект» и идем в Нескучный сад. Там стоит старое выброшенное кем-то пианино. Ты подходишь к нему, открываешь крышку и нажимаешь на клавиши. Пианино не издает ни звука.
Мы идем по Воробьевым горам. Ясный, солнечный день. Вокруг нас совсем нет людей. Мы останавливаемся на пригорке около огромного старого дерева. Мы целуемся, и я прижимаю тебя спиной к этому дереву. Я говорю:
— Ты это запомнишь.
Мы гуляем уже много часов. Ты рассказываешь мне, как служил в театре и играл на сцене. Говоришь, что это было ужасно. Что ты почти сразу почувствовал, что это совсем не твое. И именно в театре ты решил, что хочешь поступить в МГУ на филфак.
Мы видим открытое летнее кафе на набережной. Я покупаю тебе зеленый чай и гамбургер, а себе — черный чай и кусочек яблочного пирога. Пока ты ешь гамбургер, ты умудряешься испачкать кетчупом всего себя и свою половину столика. Я смотрю, как ты ешь, и думаю: «Это мой мужчина».
Мы поднимаемся повыше и идем по Воробьевым горам дальше. Перед нами канатная дорога. Мы садимся и начинаем подниматься вверх. Мы поднялись уже выше деревьев. Я достаю телефон и фотографирую твое счастливое лицо.
Мы поднимаемся на самый верх. Теперь можно второй раз купить билет и спуститься вниз. Ты отговариваешь меня, но я говорю, что в этот раз мы будем лицом к Москве и к Москве-реке, это же так здорово. Ты соглашаешься. Мы садимся и медленно едем вниз. Вся огромная Москва перед нами. Ты смотришь на Москву, а я смотрю на тебя.
Почти каждый день мы гуляем по Воробьевым горам. Мы часами ходим по дорожкам среди деревьев. Иногда спускаемся на набережную. Сидим в летнем кафе и пьем чай с яблочным пирогом. Владельцы кафе — муж и жена — нас уже знают и улыбаются нам. Они говорят, что этот яблочный пирог испечен по их старинному семейному рецепту.
Мы сидим за столиком. Я смотрю на пароходы, которые плавают туда-сюда по реке, и говорю:
— Давай сядем на пароход?
Ты говоришь:
— Нет. Давай сделаем это осенью, когда Воробьевы горы будут стоять золотые.
У меня сжимается сердце. Я думаю, что этого не будет никогда.
Мы идем по набережной по направлению к центру. Внезапно после некоторого молчания ты говоришь:
— Знаешь, а ведь у меня никого нет, кроме тебя.
Я молчу. Я не знаю, что сказать.
Сегодня последнее, июньское, заседание кафедры. Мы с тобой договорились встретиться около Первого гуманитарного корпуса. После кафедры я бегу к тебе. Вижу тебя издалека. Ты сидишь на бордюре, который окружает фонтаны, и читаешь книгу. В любую свободную минуту ты читаешь. Я бегу к тебе.
Мы идем по проспекту Вернадского вдоль яблоневой аллеи к Воробьевым горам. Ты говоришь:
— А знаешь, ведь именно про эти яблони мое стихотворение!
Я с радостью читаю наизусть:
— Эх, эти яблони: нету на них Хокусая…
(Что-то японское, да? — в этих эхэ и ниххо…
Нет? Не согласны? Ну что же, немедля исправим):
Яблони, яблони: нету на вас Хокусая.
(Также отсутствуют листья, цветы и плоды).
Ты с нежностью смотришь на меня и говоришь:
— Ты знаешь, чем меня взять.
Сегодня жаркий-жаркий июньский день. Утро, но солнце печет так, как будто уже полдень. Мы поднимаемся на мост и идем на другую сторону Москвы-реки.
Мы идем по противоположному берегу. Ты наслаждаешься видом Воробьевых гор, раскаленным воздухом, солнцем, которое шпарит прямо на нас. Глядя на солнце, ты одобрительно говоришь:
— Сурья!
Душно и жарко. Я не могу больше идти. Мы садимся на скамейку. Ты говоришь:
— Как же все это прекрасно: лето, солнце, Воробьевы горы, ты.
— Меня ты на последнее место поставил.
— Наоборот, я все выстроил по восходящей.
— Я в твоей иерархии ценностей где-то рядом с Воробьевыми горами!
Ты смеешься.
Ранний вечер. Мы идем по крутому склону Воробьевых гор. Прямо на склоне стоит беседка. Мы садимся в беседку, и ты начинаешь петь ирландские баллады по-английски. У тебя красивый уверенный баритон. Ты распеваешь баллады во весь голос, мимо идут люди и смотрят на нас. Ты вроде бы не обращаешь на это внимания. Но мне кажется, тебе это нравится.
Мы поднялись наверх и идем по улице Косыгина. Мягкий летний вечер. Ты подробно и с каким-то непонятным чувством рассказываешь мне, как однажды переспал с монашкой. Мне неприятно, что ты говоришь о ней с теплым чувством и почти с нежностью:
— Представляешь, она нарушила обет ради меня! Она так переживала!
— Наверняка она была уродиной!
Ты хохочешь.
— Да, она вовсе не была красавицей. Но в ней было что-то милое.
Меня раздражает этот разговор. Но я вижу, что тебе хочется делиться со мной всем. И этим тоже.
Ты пропал и долго не звонишь мне. Я думаю, что ты меня забыл. Я еще не знаю, что у тебя начало болезни Альцгеймера. Я не понимаю, с чем связаны эти ужасные провалы в памяти, но они пугают меня. Я боюсь, что ты полностью забыл обо мне. Мобильного телефона у тебя нет. Я пытаюсь позвонить на домашний телефон, но не могу дозвониться: никто не берет трубку.
Сегодня 22 августа. Вечер. В который раз с чувством безнадежности я набираю твой номер, и вдруг ты берешь трубку. Я предлагаю встретиться, и ты сразу соглашаешься.
Мы встречаемся на «Шаболовской» и едем на станцию «Ленинский проспект». Ты сильно хромаешь. Я спрашиваю, что случилось, и ты рассказываешь мне, что твоя жена отправила тебя к каким-то своим знакомым строить им дачу вместе с таджиками. Там ты упал со строительных лесов и сильно ударился головой. И еще там ты пролил себе на босую ногу кипяток. Ты показываешь мне сильный ожог на ступне. Я в ужасе от всего этого. Я понимаю, что тебя нужно спасать.
Мы приходим в Нескучный сад и тихонько идем по направлению к Андреевским прудам. Около одного из прудов мы садимся на скамейку. Пруд имеет вытянутую продолговатую форму. От множества деревьев, растущих вокруг, вода в пруду кажется совершенно зеленой.
Вокруг нас много народу. На скамейках сидят люди. Вокруг пруда люди прогуливаются туда-сюда. Но самое оживленное движение на воде. По пруду на катере катают всех желающих на водных лыжах.
Мы долго сидим и смотрим на катающихся людей. Очередной неудачник, немного проехав по воде, плюхается в пруд. Прямо в его зеленую воду. Ты смеешься, глядя на это. А я смотрю на тебя и думаю, что больше не могу с тобой расстаться.
Уже совсем темно. Зажглись фонари. Я говорю:
— Пойдем домой?
И ты отвечаешь просто:
— Пойдем.
Поздним вечером мы приходим домой. Старшая дочка быстро собирает вещи и уезжает в Питер. Я почти не замечаю этого. Начинается гроза.
Мы впервые с тобой в постели. Я слушаю, как мощные потоки воды хлещут по крыше прямо над нами. Слышу раскаты грома. Вижу вспышки молний. Ты вспоминаешь Гомера и читаешь мне из него по-гречески.
Мы идем по Воробьевым горам. Сегодня последний день лета. Ранний вечер. Ты срываешь цветок цикория и протягиваешь его мне. Я не знаю, что с ним делать. Иду и верчу в руках голубенький цветок.
Мы идем по Андреевской набережной. У меня тяжелое предчувствие. Мне кажется, что скоро я потеряю тебя навсегда. Я бросаю цикорий в реку. Ты с грустью смотришь на него.
Твоя жена звонит мне и просит тебя к телефону. Ты очень долго о чем-то говоришь с ней, сидя на кухне. Потом приходишь ко мне в комнату и говоришь, что послезавтра должен вернуться к жене.
2 сентября. Ты уехал от меня. Я кругами хожу по комнате и думаю, что больше никогда в жизни тебя не увижу.
Мучительная, страшная осень. Впервые в жизни я начинаю принимать антидепрессанты.
В начале ноября я стираю и глажу все твои рубашки и футболки, которые остались у меня. Аккуратно складываю их в пакет. Я звоню тебе и говорю, чтобы ты пришел и забрал свои вещи.
Ближе к вечеру ты приходишь ко мне. Мы долго сидим на кухне и говорим. Я прошу тебя остаться, но ты твердо говоришь, что не можешь. Глубокой ночью, в начале второго, ты уходишь от меня.
Спустя неделю ты снова приходишь ко мне вечером и приносишь большой торт «Прага». Мы с тобой пьем чай, едим этот торт. Я вижу, что ты колеблешься. Я ничего не говорю. Ты уходишь.
22 ноября. Ты приехал ко мне рано утром. Весь день мы делаем какие-то обычные дела, как будто живем друг с другом всю жизнь. Вечером ты говоришь мне, что должен идти. Я чувствую, что больше так не могу. Я говорю:
— Андрей, хорошо, уходи. Но я должна тебе сказать одну вещь. Если ты сейчас уйдешь, ты уже больше никогда в жизни меня не увидишь.
Ты долго смотришь на меня. Говоришь, что должен подумать. Спустя час ты говоришь, что останешься со мной навсегда.
«Навсегда» — это ровно восемь месяцев. Это очень много. Мы прожили целую жизнь вместе. Последний прожитый нами день — это 22 июля. Мы провели его вместе в реанимации. Но сегодня 22 ноября. У нас впереди целая жизнь.
Мы идем на Воробьевы горы. Очень холодно. Дует ледяной ветер. Вообще нет людей. Мы идем одни. Ветер все заметает, стирает наши следы.
Я простудилась, гуляя по Воробьевым горам, и заболела. Мне очень плохо, высокая температура, все болит.
Наша жизнь стала размеренной и однообразной. Темные дни чередуются со светлыми днями. В светлый зимний день я предлагаю тебе пойти на Воробьевы горы. Ты с радостью соглашаешься.
Мы идем мимо Дворца пионеров, огибаем пруд. Переходим улицу Косыгина, и вот мы уже на Воробьевых горах. Тебя всегда радует это, как волшебство. Казалось бы, мы только что были дома, прошло минут десять, и вот они, Воробьевы горы.
Наверху, прямо на улице, стоят полки с книгами. Это «книжная карусель». Ты не можешь пройти мимо книг. Мы стоим и разглядываем содержимое полок. Оно ужасно. Какие-то старые советские учебники, давно никому не нужные. Пара советских сборников рассказов никому не известных, давно забытых писателей. Ты смеешься, разглядывая все это.
Мы проходим чуть дальше и видим маленький «зоопарк» — несколько клеток с птицами и зверюшками. В одной из клеток беличье гнездо. Одна белка в нем спит. Другая бегает по клетке. В следующей клетке сидят две совы. Они дремлют. Мы видим, как, мелькнув длинным хвостом, под клетку с фазанами забежала крыса.
Мы идем по набережной в пустоте. Вокруг нас ни души. Москва-река затянута льдом, но не сплошным. В полыньях плавают утки. А по льду вышагивают вороны. Ты долго смотришь на них.
Мы продолжаем идти по набережной. Вдруг посреди пустоты и тишины прямо перед нами из реки взмывает столб ледяной воды. Он взмывает намного выше человеческого роста, а затем с грохотом падает вниз, на набережную. Я настолько ошеломлена этим зрелищем, что замираю. Ты спокойно идешь дальше, как ни в чем не бывало.
Мы идем, и ты рассказываешь мне, как в старших классах школы ты ходил в парашютную секцию. И два раза прыгал с парашютом с высоты восьмисот метров. Ты говоришь:
— На такой высоте ты ее совсем не чувствуешь. Земля под тобой выглядит как карта. Ты как будто прыгаешь в карту. Высоту начинаешь чувствовать гораздо ниже. Знаешь, бывает такой прыжок с парашютом в тандеме. Я бы с тобой прыгнул. С Останкинской башни.
Зимой мы уже нечасто ходим на Воробьевы горы. Но когда приходим, ты каждый раз счастлив. Ты говоришь, что Воробьевы горы — это лучшее место в Москве, а возможно, и в мире.
Сейчас начало февраля. Мы идем по набережной и видим огромное множество уток на реке. В основном это селезни. Они сбиваются в небольшие стайки по три-четыре птицы и кружат над рекой, а потом с размаху, с лету садятся на лед и едут по нему, как на коньках.
В полыньях столпотворение селезней. Один селезень долго, громко и очень смешно крякает. Кажется, как будто он кричит: Ха-ха-ха-ха-ха!.. Тебя это очень веселит.
Мы приходим домой. Вечером я прошу тебя сделать очередную запись в дневник. Ты садишься перед компьютером, долго сидишь и ничего не можешь вспомнить. Я прихожу на помощь:
— Помнишь, сегодня, когда мы гуляли, селезень на реке как будто хохотал?..
Ты обрадован. Ты это вспомнил. С радостью ты начинаешь писать дневник.
В Маришкиной комнате огромное окно во всю стену. Из него открывается вид на Воробьевы горы, на Москву-Сити, далеко-далеко… Ты иногда любишь подолгу стоять перед этим окном и смотреть на Воробьевы горы.
Ясный, солнечный, весенний день. Мы идем от станции метро «Воробьевы горы». Поднимаемся наверх. Вдруг ты спрашиваешь:
— Если бы у тебя был свой ресторан, как бы ты его назвала?
Я, не задумываясь, отвечаю:
— Лингам!
Ты хохочешь. А потом говоришь:
— Представляю, какие фотографии и картины можно было бы развесить на стенах!
Мы идем по набережной. Ты жонглируешь тремя теннисными мячиками. Ты всюду носишь их с собой. Иногда ты начинаешь жонглировать рядом с шоссе, и мне сразу становится тревожно.
Мы гуляем на Воробьевых горах. Медленно поднимаемся по крутому склону. У обочины дороги копошатся дрозды. Какой-то мужчина спрашивает у нас:
— Не подскажете, что это за птицы?
Ты с презрением смотришь на него и не удостаиваешь ответом. Я говорю:
— Это слетки дроздов.
Мужчина смотрит на меня с непониманием. Он явно не знает слово «слеток».
Мы идем по тропинке и видим белку на ветке дерева, застывшую в странной умиротворенной позе. Ты смеешься и говоришь:
— Надо же! Белка в позе сиддхи!
Сегодня 8 мая. Это годовщина нашей первой встречи. Я хочу ее отметить, и мы идем гулять на Воробьевы горы. Когда мы подходим к станции метро, я говорю:
— Здесь я впервые тебя увидела год назад…
Ты смеешься:
— Надо на стене мемориальную табличку повесить!
Мы целуемся.
Сережа хочет встретиться с тобой. После развода ты еще ни разу с ним не виделся. Он написал тебе, что хотел бы с тобой где-нибудь погулять. Ты предлагаешь ему встретиться и погулять по Воробьевым горам.
Вы с Сережей договорились встретиться около метро «Воробьевы горы». После того как прошлым летом ты упал со строительных лесов, тебе стало хуже, ты перестал ориентироваться в пространстве. Даже в совсем знакомых местах ты можешь заблудиться. Я боюсь, что при расставании ты убедишь Сережу, что не нужно тебя провожать, и он оставит тебя одного. Поэтому я предлагаю, что буду ждать тебя наверху, пока ты будешь гулять с Сережей. А затем я встречу тебя, и мы пойдем домой.
Мы встречаемся с Сережей, ты обнимаешь его. Сережа немного смущен. Ты сразу спасаешь ситуацию и говоришь, обращаясь ко мне:
— Ты смотри, какой он стал высокий! Выше меня!
Вы с Сережей уходите, а я поднимаюсь наверх, к маленькому «зоопарку».
Я сижу на скамейке около клеток с фазанами. Я не знаю, что делать. Достаю из сумки записную книжку и начинаю писать стихи.
Неожиданно звонит Гриша. Я говорю ему, что ты с Сережей гуляешь по Воробьевым горам. Гриша обрадован:
— Мы тоже совсем недалеко. Скоро подъедем.
Уже прошло много времени. Я начинаю волноваться и звоню Сереже. Он говорит:
— Мы дошли до МГУ. Вам проще будет доехать на метро до станции «Университет». Встретимся там.
Я бегу к метро.
Я выхожу из метро. Стою на перекрестке и жду, когда загорится зеленый свет светофора. И вдруг вижу, что напротив подошли ты, Сережа, Гриша и Алена. У Гриши на руках маленькая Даша. В какой-то момент ты замечаешь меня. Я вижу, как ты обрадовался.
Мы все вместе идем по проспекту Вернадского, по яблоневой аллее, по направлению к Университетскому проспекту. Гриша дает мне немного подержать на руках Дашу. Она начинает стесняться, и я отдаю ее Алене. Ты смотришь на Дашу, улыбаешься и говоришь:
— Пойдешь к дедушке?
Даша смотрит на тебя голубыми глазами, такими же, как у тебя.
Ребята садятся в Гришину машину и уезжают. А мы идем домой по Университетскому проспекту. Теплый вечер поздней весны. У тебя счастливое лицо. Я говорю:
— Нужно будет Сережу обязательно пригласить к нам. Я что-нибудь вкусное приготовлю.
Ты с благодарностью смотришь на меня.
Мы возвращаемся домой. Ты заходишь в Маришкину комнату и смотришь в окно. На улице Косыгина зажигаются фонари. По улице едут машины с зажженными фарами. А за улицей Косыгина начинаются огромные Воробьевы горы. Место нашей любви.
Реанимация
Сегодня 12 июля. Мы уже четвертый день отдыхаем на Волге в санатории «Карачарово». Мы здесь втроем: ты, Маришка и я. Тебе здесь все нравится. Твоя любимая река. Прекрасный смешанный лес. Старые корпуса санатория. Еда, которой нас кормят. Ты счастлив.
После завтрака мы идем гулять в лес. Маришка быстро устала и ушла в номер. А мы с тобой бродим по лесу. Он заросший, густой. Ты говоришь:
— Надо будет мне здесь одному походить.
Мне становится тревожно. Ты стал плохо ориентироваться в пространстве и можешь легко заблудиться. Но я молчу.
Мы возвращаемся в корпус. Я сажусь за ноутбук поработать. И вдруг ты говоришь:
— У меня очень сильно болит живот.
Боль в животе не прекращается. Я звоню и вызываю в номер санаторного врача. Мы ждем его два часа. Ты стонешь от боли. То пытаешься прилечь, то мечешься по комнате. Я не знаю, чем тебе помочь. Я снова и снова звоню и спрашиваю, где врач. Мне отвечают, что врач на вызовах, территория санатория очень большая, врач скоро придет.
Приходит пожилая женщина в белом халате. Она сразу говорит, что тебя нужно везти в Конаково в больницу. Но «Скорую» вызывать бессмысленно, потому что на все Конаково только две машины. Их вызвать почти невозможно. Нужно везти на такси. Я говорю Маришке, чтобы она никуда не уходила из номера, и вызываю такси.
Вечер. Мы приехали в Конаково. Перед нами крошечная старая советская больница. В приемном покое нам говорят, что твой медицинский полис давно просрочен. Врач осматривает тебя. Я слышу, как он звонит куда-то и говорит:
— Привезли мужчину. Тяжелый. Нужно положить.
Ужасно неудачно, что сегодня суббота. В субботу вечером тебе в этой больнице даже не могут сделать УЗИ. Просто некому. Тебя кладут в палату и делают обезболивающий укол. Это все, что они делают. Я даю деньги какой-то санитарке и прошу последить за тобой ночью. Я говорю тебе, что приеду завтра утром. И уезжаю в Карачарово к Маришке.
Утро 13 июля, воскресенье. Я приезжаю в больницу. Тебе по-прежнему плохо. В палате кроме тебя лежат еще пятеро мужчин. У одного из них на ноутбуке идет фильм «300 спартанцев». В этом фильме все время кричат. Я вижу, что тебе это тяжело, но не знаю, что делать.
Боль в животе не проходит, хотя тебе делают уколы. Ты говоришь:
— Давай походим?
Мы тихонько идем по больничному коридору и доходим до бокового окна. За окном растут деревья. Ветви бьют прямо в стекло. Ты говоришь:
— Какая листва!..
И долго смотришь на эти деревья.
Мы возвращаемся в палату. Приходит молодой хирург и осматривает тебя. Он говорит:
— Андрей Николаевич, где вы были?
— Немного прошелся по коридору.
— Да что ж вы делаете? Вам не ходить, а лежать надо!
Старик, лежащий на соседней кровати, все время присматривается к нам. Узнав, что мы из Москвы, заводит какой-то длинный разговор. Тебе тяжело говорить, ты больше слушаешь. Старик говорит мне:
— В Конаково больница ужасная. Вот если бы его отвезти хотя бы в Тверь…
Мне больно это слышать.
Первый день
Сегодня 14 июля, понедельник. Я все время жду, когда же тебе будут делать операцию. Ясно, что без операции не обойтись. Я жду эту операцию как избавление от всего. Как решение всех проблем. Мне кажется, как только тебе сделают операцию, сразу все станет хорошо.
Молодой хирург говорит, что сам сделает тебе УЗИ. Мы поднимаемся на лифте на третий этаж. Ты ложишься на кушетку. Врач говорит, что аппаратура очень старая, еще советская. Он почти ничего не видит.
Время идет. Уже середина дня, а за тобой никак не придут. Ты мучаешься от боли. Мне кажется, будто о тебе забыли. Я нервничаю. Я спрашиваю у кого-то, и мне отвечают, что ждут основного хирурга. Он до сих пор не приехал на работу.
Наконец приходит молодая медсестра и начинает прямо в палате готовить тебя к операции. Затем ты садишься на коляску, и медсестра толкает ее в коридор к лифту, чтобы спустить тебя на первый этаж в операционную. Я вижу, что ей очень тяжело, и помогаю ей. Меня удивляет, какой ты тяжелый. Вдвоем мы еле двигаем коляску.
Мы ждем лифта. Я говорю:
— Ну вот, сейчас тебя прооперируют, а там, глядишь, скоро и в Волге плавать начнешь!
Ты изумленно смотришь на меня:
— Что ты! После операции нельзя!
Я понимаю, что сказала глупость. Мне становится стыдно.
Операционная и реанимация в одном блоке на первом этаже. Я сажусь в коридоре около этого блока и жду. Слышу, как по лестнице со второго этажа спускаются хирурги и операционная сестра. Как они шутят между собой и смеются.
Операция длится страшно долго. Я хожу взад-вперед по коридору. Наконец, ко мне выходит молодой хирург. Он говорит:
— У него почти полностью разрушена поджелудочная и перитонит. Я делал такую операцию второй раз в жизни. Гной мы откачали, поставили отводные трубки. Вероятность, что он выживет, не больше пятидесяти процентов.
Хирурги и операционная сестра уходят по лестнице на второй этаж. Я слышу, как они точно так же смеются и шутят. Мне больно это слышать.
Я плачу. Я звоню Грише и рассказываю обо всем. Гриша говорит:
— Мы сейчас приедем.
Я сижу в том же коридоре и плачу. Ко мне выходит врач-реаниматолог. Он садится рядом со мной, записывает мое имя и мой номер телефона. Затем он говорит:
— Достаньте бумагу и ручку, я скажу вам, что нужно купить.
Я записываю, что нужно купить специальные пеленки, памперсы, что-то еще… Потом врач говорит мне, где находится аптека. Она находится совсем недалеко, но он подробно объясняет, как туда пройти, и при этом внимательно смотрит мне в лицо. Я говорю:
— Я сейчас все куплю. Я быстро.
Врач уходит в реанимационный блок, а я бегу в аптеку.
Я приношу все, что купила в аптеке, и отдаю врачу. Он говорит:
— Можно на пять минут к нему зайти. Наденьте халат.
Я не знала, что в реанимацию пускают. Я надеваю специальный голубой халат и захожу в реанимацию.
Ты лежишь на койке. На лице у тебя кислородная маска. У тебя счастливые глаза. Ты смеешься и показываешь мне большой палец. Я немного стою около твоей кровати, затем выхожу к врачу. Врач говорит мне:
— У него эйфория. Такое бывает после операции. Сейчас он на искусственном дыхании. Важно, чтобы легкие заработали. Ближе к ночи я отключу его.
Я сижу в коридоре около реанимации. Уже вечер. Ко мне выходит врач и говорит:
— Поверьте, от того, что вы тут сидите, ему лучше не станет. Поезжайте домой и отдохните. В десять часов вы можете позвонить и узнать, начал ли он самостоятельно дышать.
Видя, что я сомневаюсь, уезжать или нет, он повторяет:
— Поезжайте домой!
Я иду по улице Энергетиков и дохожу до автостанции Конаково. Оттуда на автобусе я еду в Карачарово. Маришка весь день была одна. Я еду и думаю, что нужно ее отправить в Москву к моим родителям.
Ко мне в санаторий приезжают Гриша, Алена и маленькая Даша. Мы сидим в номере и говорим о тебе. Маришка спряталась в другой комнате нашего номера, Даша побежала к ней. Гриша пытается меня успокоить, но я вижу, что он сам очень взволнован. Я плачу. Алена с болью смотрит на меня. Посидев полчаса, они уезжают.
В десять часов вечера я звоню в реанимацию. Врач говорит, что отключил тебя от аппарата, и ты начал самостоятельно дышать. Я почти счастлива. Я звоню Грише и говорю, что тебя отключили от аппарата искусственного дыхания, и ты в сознании. По голосу Гриши я слышу, что он тоже чувствует сильное облегчение.
Я собираю почти все вещи в сумки. Себе оставляю минимум вещей. Звоню Эрику и прошу завтра забрать Маришку и увезти ее к родителям. Эрик обещает приехать. Мариша сильно волнуется за тебя. Но я почти не замечаю ее испуганное личико. Все мои мысли сейчас — о тебе.
Второй день
15 июля, вторник. Мы завтракаем с Маришкой в столовой и ждем приезда Эрика. Я нервничаю. Мне хочется как можно скорее приехать к тебе.
Приезжает Эрик. Маришка садится в его машину, я почти не смотрю на нее. Они уезжают, а я вызываю такси, чтобы сразу поехать в Конаково.
В коридоре надеваю бахилы, в реанимационном блоке надеваю халат и захожу в реанимацию. Тебя переложили на другую кровать. Медсестра говорит:
— Он всю ночь бегал, вырвал все трубки.
Я подхожу к тебе. У тебя стоит три капельницы: к одной руке, к другой руке и к ноге.
Ты все такой же веселый, как и вчера. Ты говоришь, что живот больше не болит. И спрашиваешь:
— Зачем я здесь лежу?
Я говорю тебе, что была сложная операция, теперь нужно восстанавливаться. Прошу тебя лежать спокойно, не вставать с кровати и не выдергивать отводные трубки. Ты смотришь на меня веселыми глазами. У меня сжимается сердце.
Я иду на второй этаж, чтобы поговорить с основным хирургом, который тебя оперировал. Иду по коридору мимо палат. Чувствую сильный запах рвоты. Прихожу в ординаторскую. Усатый хирург выходит ко мне в коридор и смотрит на меня с какой-то непонятной злостью. Он говорит:
— В ближайшие дни увозите его в Москву!
— Почему? Разве его можно перевозить в таком состоянии?
— Вы понимаете разницу между больницей в Москве и нашей деревенской больничкой?! Еще один-два дня можете подождать, но не больше! Перевозите его обязательно!
Я захожу в палату, где ты лежал первый день. Забираю твои вещи, которые остались в тумбочке. Молодой мужчина спрашивает меня о тебе. Я говорю:
— Врачи сказали, что вероятность, что он умрет, пятьдесят процентов.
Старик с соседней кровати говорит:
— Ну что же. Значит, такая его судьба.
Мне хочется сказать ему что-то резкое, но я молчу.
Молодой мужчина хочет поддержать меня и говорит:
— Да хирурги всегда так говорят! На той неделе одного оперировали, тоже говорили, что не выживет, но у него все в порядке, уже поправляется!
Я ухожу в реанимацию.
Ты лежишь на кровати у окна. Рядом с тобой на соседней койке лежит очень худой старик. У него безумные черные глаза. Он часто вскрикивает, издает какие-то звуки, стонет. Тебе очень хочется пить, но нельзя. Через капельницы в тебя литрами заливают физраствор и закачивают антибиотики.
Я говорю тебе, что, наверное, нужно ехать в Москву. Ты начинаешь усиленно кивать и смотришь на меня с благодарностью. Ты говоришь:
— Моя спасительница!
Мне становится страшно.
Третий день
16 июля, среда. Около семи часов утра я сижу на автобусной остановке у санатория и жду автобус. Это первый по расписанию автобус, который поедет в Конаково.
Автобус сперва едет по поселку Карачарово. Затем выезжает на Конаковское шоссе и едет через лес. Затем въезжает в Конаково и долго едет по улице Свободы. Проезжает по мосту через какой-то водоем. Вскоре за водоемом начинается улица Энергетиков. Примерно в середине этой улицы находится районная конаковская больница.
Я сажусь на банкетку в коридоре и надеваю бахилы. Затем протираю руки влажной салфеткой и захожу в реанимационный блок. Надеваю халат. Захожу в реанимацию. Меня встречает медсестра. Она говорит:
— Он опять ночью бегал! Выдернул дренаж и бегал по палате!
Я вижу кровь у тебя на животе. Все отверстия, из которых торчат трубки, разодраны.
Твои руки и ноги крепко привязаны к койке. Я спрашиваю:
— Как ты себя чувствуешь?
Ты молчишь и грустно смотришь на меня. Я сажусь на стул в изножье твоей кровати. Я боюсь сесть в изголовье. Ты очень ослаблен, и я боюсь случайно занести какую-нибудь инфекцию, хоть я и здорова.
Я молча сижу около тебя и смотрю на твои ноги. Тебе жарко. Я беру пеленку, иду к раковине и смачиваю ее прохладной водой. Затем обтираю тебе лицо, шею и грудь. Ты вздыхаешь с облегчением.
Я не знаю, что мне делать. Чем тебе помочь. Я только время от времени протираю тебя влажной пеленкой. Я сижу в ногах твоей кровати и смотрю на тебя. Смотрю в окно. Оно занавешено белой полупрозрачной шторой. Сквозь нее видна тень от листвы. Ты подолгу смотришь на контуры листьев. Я вспоминаю платоновскую пещеру и говорю тебе о ней. Ты отрицательно качаешь головой и говоришь:
— Нет. Это другое.
Я сижу рядом с тобой и молчу. Потом говорю:
— Ты только не бойся! Главное — не бойся!
Ты спокойно отвечаешь:
— Я не боюсь.
И я понимаю, что боюсь я, а не ты.
Худой старик на соседней кровати срывает памперс, срывает повязки и начинает ногтями раздирать себя. Он лежит совершенно голый. У него идет кровь. Она заливает пеленку. К нему никто не подходит. Я выхожу из реанимационной палаты и зову медсестру.
Я целую тебя и говорю, что приеду завтра. Ты киваешь и тихо говоришь:
— Иди, иди.
В дверях палаты я оборачиваюсь и смотрю на тебя. Ты лежишь, глядя прямо перед собой. Я ухожу.
Четвертый день
17 июля, четверг. Рано утром я приезжаю в больницу. В реанимации меня встречает новый врач, я его раньше не видела. Он высокий, полный, в очках. Он выводит меня в коридор. Мы садимся на банкетку. Врач говорит:
— Поджелудочная — очень коварный орган. Человек может всю жизнь правильно питаться, не пить, не курить, а потом вдруг поесть шашлык и умереть. Обычные анализы крови не показывают, что с поджелудочной что-то не так. Поэтому часто обнаружить болезнь можно только на последних стадиях. Вам нужно везти его в Москву. Есть такая служба, называется «реанимобиль». Это реанимация на колесах. Я дам вам телефон.
Он уходит в свой кабинет. Затем возвращается и дает мне памятку, на которой напечатан телефон службы реанимобилей и имя врача, который работает на реанимобиле.
Я надеваю халат и захожу в реанимацию. С первого взгляда я вижу, что тебе стало хуже. Ты едва смотришь на меня. Руки и ноги у тебя по-прежнему привязаны к кровати. Из живота торчат трубки. К рукам поставлены капельницы.
Из-за того, что ты уже третьи сутки ничего не пьешь, во рту у тебя пересохло. Весь рот и язык у тебя облеплены какой-то толстой липкой пленкой. Медсестра достает стерильный бинт, смачивает его в воде из-под крана и показывает, как очищать тебе рот. Тебе страшно хочется пить, и ты пытаешься высосать воду из бинта. При этом ты чуть не кусаешь пальцы медсестры. Она отдергивает руку.
Я подхожу к дежурному реаниматологу и говорю:
— Ему хуже.
Врач говорит:
— Да. Хуже.
И молча смотрит на меня. Затем говорит:
— Увозите его в Москву.
Я иду на третий этаж, чтобы поговорить с главврачом. Захожу в просторный кабинет. Главврач, пожилой лысоватый мужчина, усаживает меня на стул рядом со своим письменным столом. Он говорит мне, что сейчас каждый прожитый тобой день — это победа. Что поджелудочная любит голод, холод и покой. Что неизвестно, как пойдет восстановление, но все идет своим чередом. Не нужно паниковать. Не нужно трогать тебя с места. Нужно просто ждать. Он смотрит на меня и говорит:
— Он молодой! Должен справиться!
Я говорю:
— Но почему же мне хирург, который его оперировал, сказал, чтобы я как можно скорее перевезла его в Москву?
Главврач улыбается и говорит:
— Он просто еще не очень опытный врач. Не нужно его трогать. Главное, что он молодой!
Я смотрю на главврача и чувствую, что начинаю нервничать еще больше.
Я звоню Грише и говорю, что нужно перевезти тебя в Первую градскую. Прошу узнать номер телефона, чтобы я сама туда позвонила. Гриша обещает перезвонить и говорит, что скоро приедет.
Я возвращаюсь в реанимацию. Говорю тебе, что скоро приедет Гриша, а я пока поехала в санаторий. Ты киваешь. Сегодня ты совсем мало говоришь, и от этого мне еще тревожнее. Я ухожу.
Вечером ко мне в санаторий приезжает Гриша. Он говорит, что довольно долго посидел с тобой в реанимации. Говорит, что ты выглядишь совсем неплохо. Что все обойдется. Я говорю, что нужно везти тебя в Москву. Мы долго сидим с Гришей и говорим об этом.
Я звоню в Первую градскую и говорю с заведующим отделением. Объясняю ему ситуацию. Он говорит:
— Ну почему вам нужно положить его именно в Первую градскую?
Потом он говорит, что раз у тебя нет московской прописки, то положить тебя бесплатно не удастся. Один день госпитализации будет стоить 115 тысяч.
Пятый день
18 июля, пятница. В семь часов утра я сажусь на автобус. Я уже привыкла к этому автобусу. Знаю, на каком сиденье меньше трясет. Знаю, с какой стороны будет светить солнце. Знаю, что в углу автобуса к стеклу прилеплена картинка.
Автобус едет до больницы ровно полчаса. Я уже запомнила все остановки, которые он делает в Конаково. Меня удивило название одной улицы. Она называется Постоянная. Я думаю, что нужно тебе рассказать об этом. Ты любишь всякие смешные названия. Ты любишь слова.
Сегодня ты выглядишь немного лучше. У тебя веселый взгляд. Мы разговариваем. Я говорю, что скоро будет опубликована книга твоих стихов. Книга, которую ты ждешь больше всего на свете. Ты улыбаешься мне, качаешь головой и тихо говоришь:
— Как же ты меня любишь!..
Ты быстро устаешь, и я прошу тебя поспать. Но ты говоришь, что не хочешь спать. Тебе жарко, и я обтираю тебя влажной пеленкой. Я даю медсестре деньги и прошу почаще подходить к тебе, когда меня нет.
Я говорю тебе про Постоянную улицу. В обычное время тебя бы это рассмешило. Я хорошо представляю, как бы ты хохотал над этим названием. Но сейчас ты просто молча смотришь на меня.
Я сижу на стуле около твоей кровати. Я говорю:
— Хочешь, я почитаю тебе стихи?
Ты отрицательно качаешь головой. Долго молчишь. А потом произносишь:
— Хлебников вот так…
Я понимаю, о чем ты. Я говорю:
— Андрюша, я перевезу тебя в Москву, обещаю!
Ты с благодарностью смотришь на меня.
Я вижу, что тебе тяжело быть привязанным к койке. Я прошу медсестру отвязать тебя. Она подходит и снимает широкие полосы белой материи, которыми ты привязан. Ты говоришь медсестре:
— Я уже успокоился.
Я выхожу в коридор, звоню Грише и рассказываю про ситуацию с Первой Градской. Говорю, что нужно срочно сделать тебе новый медицинский полис. И нужно что-то решать с твоей перевозкой в Москву. Гриша обещает заняться твоим полисом. Я слушаю Гришу и думаю, что твоя бывшая жена за семнадцать лет совместной жизни так и не прописала тебя в Москве. Ты прописан в какой-то крошечной деревне в Ярославской области. Из-за этого тебя могут не положить в московскую больницу.
Сегодня мы довольно много с тобой говорим. Ты говоришь о литературе, о стихах. Вспоминаешь свою юность. Меня это немного успокаивает. Я чувствую надежду.
С каждым днем я сижу с тобой в реанимации все дольше и дольше. Я ничего не ем. Не хожу в туалет. В углу реанимации есть раковина, там из-под крана я пью воду. Лишь вечером успеваю поужинать в санаторской столовой, уже перед самым ее закрытием.
Вечером после ужина я захожу в корпус. Администратор спрашивает меня, как ты себя чувствуешь. Я говорю, что плохо. Что ты по-прежнему в реанимации, и улучшения пока нет. Администратор говорит:
— Вот бы ему попить нашу Карачаровскую воду! Она очень полезна для поджелудочной!
Я молчу.
Шестой день
Сегодня 19 июля, суббота. Все эти дни стоит удивительно хорошая погода. Ни разу не шел дождь. Нет ветра. Все время светит солнце. Очень тепло, но нет сильной жары. Ты любишь такую погоду. Один раз я думаю, как жаль, что Маришка лишилась летнего отдыха. И сразу же острый стыд обжигает меня. Я запрещаю себе так думать.
Я захожу в реанимацию и вижу, что рядом с тобой на стуле сидит главврач. Он учит тебя осторожно сгибать колени, ворочаться с боку на бок. Он говорит:
— Нельзя залеживаться. Нужно потихоньку делать упражнения.
Я говорю:
— Когда реаниматолог смотрел его живот, ему было больно.
Главврач говорит:
— Конечно, это же реаниматологи! Разве они умеют как следует смотреть живот? Это только мы, хирурги, умеем.
И он мягким движением плавно нажимает тебе на живот. Ты лежишь спокойно. Главврач доволен:
— Вот видите? Только мы, хирурги, правильно это делаем!
Тебе убрали дренаж из живота, и меня это тревожит. Я знаю, что у тебя по-прежнему остается перитонит. Я боюсь, что без отводных трубок гной начнет скапливаться у тебя в животе. Я спрашиваю у реаниматолога про перитонит, и он отвечает:
— Да перитонит — это ерунда! Главное, чтобы тот кусочек поджелудочной, который у него остался, заработал.
Я сижу около твоей кровати. Ты задремал. Проснулся и вдруг стал звать худого старика на соседней кровати:
— Володь! Володь!
Это ты подумал, что там лежит Володя Дорофеев. Я говорю тебе:
— Володи здесь нет.
Ты успокаиваешься.
Я смотрю на худого старика. У него совершенно безумные глаза и судорожные движения. Он все время сдирает с себя повязки, памперс… Он лежит голый и в крови. Медсестры привыкли к этому и подолгу не обращают внимания.
У тебя заканчиваются пеленки и памперсы. Мне нужно сходить в аптеку. Я говорю тебе, что скоро приду, и выхожу из реанимации.
Я выхожу на улицу и чувствую вокруг себя тепло и свет. Я начинаю идти медленно-медленно. Я иду и смотрю на чистое небо. На деревья. На пятиэтажки. Эти пятиэтажки кажутся мне прекрасными. Аптека совсем близко, но мне хочется идти до нее бесконечно. Я двигаюсь внутри тепла. Я чувствую свое живое тело и наслаждаюсь этим.
Я возвращаюсь в реанимацию, складываю на подоконнике упаковки с памперсами и пеленками и выхожу в коридор, чтобы позвонить Грише.
Гриша мне говорит, что занимается оформлением твоего полиса. И еще говорит, что сходил к адвокату. Гриша считает, что Первая градская не имеет права отказывать тебе в бесплатной госпитализации. Он говорит, что можно будет привлечь их к ответственности, если они откажут тебе. Я думаю, что не стоит сейчас тратить время и силы на адвокатов и тяжбы с больницей. Но я не спорю с Гришей. В конце разговора Гриша говорит, что хочет приехать и поговорить с главврачом.
Я возвращаюсь в реанимационную палату. В этот момент привозят какую-то старуху после операции и укладывают на кровать. Подключают ее к аппарату искусственного дыхания. Врач просит меня выйти и посидеть в коридоре. Я выхожу в коридор и сажусь на банкетку.
Я думаю о том, что на такси ехать до Карачарово пятнадцать минут, а на автобусе — полчаса. Но автобус иногда приходится долго ждать на автостанции. Думаю, что нужно успеть приехать до окончания ужина, чтобы хоть один раз за день поесть.
Седьмой день
20 июля, воскресенье. Я еду с первым автобусом в больницу. В Конаково я проезжаю мимо какого-то дома, на котором висит большой рекламный щит. На этом щите изображен пес-далматинец. Я вспоминаю, как, когда Маришка была совсем маленькая, у нас с ней была такая примета: если увидишь далматинчика, значит, все будет хорошо. Мне становится очень грустно от этой мысли.
Я приезжаю в больницу. Привычным движением достаю из сумки новые бахилы и надеваю их поверх босоножек. Протираю руки антисептической салфеткой. Надеваю халат и иду к тебе.
Тебе стало хуже. Ты почти не реагируешь на мой приход. Я целую тебя в щеку. Ты с трудом говоришь:
— В губы!
— Андрюша, я боюсь тебя чем-нибудь заразить.
Я еще раз целую тебя в щеку. Ты с грустью смотришь на меня.
Я беру у медсестры стерильный бинтик, смачиваю его холодной водой из-под крана и стараюсь отчистить липкую пленку у тебя во рту. Ты морщишься и вскрикиваешь от боли.
Я зову медсестру и прошу помочь. Она берет бинтик и говорит:
— Не будешь меня кусать?
Ты с усилием отвечаешь:
— Буду целовать!
Я вижу, как тяжело тебе было произнести эти два слова.
Медсестра говорит, что тебя нужно помыть. Для этого в аптеке нужно купить губку, специальную жидкость и крем от пролежней. Я слышу слово «пролежни» и пугаюсь. Я бегу в аптеку.
Я мою тебя и чувствую пальцами какие-то неприятные бугорки у тебя на спине. Медсестра говорит:
— Это начинаются пролежни. Нужно почаще поворачивать его на бок.
Я с трудом переворачиваю тебя. Беру подушки и подтыкаю их тебе под спину. Я вижу облегчение у тебя на лице.
В реанимацию заходит какой-то очень молоденький врач. Он говорит, что приехал на реанимобиле за той старушкой, которую прооперировали вчера. Он садится рядом со старушкой и тихо разговаривает с ней, измеряет ей давление, потом говорит с врачом-реаниматологом. Через полчаса старушку увозят в Москву.
Худой старик на соседней кровати снова все с себя сорвал и разодрал свои раны. Он лежит весь в крови. Медсестра приходит и начинает его мыть. Затем перестилает ему постель, тщательно и аккуратно забинтовывает все раны. Она любуется своей работой и говорит:
— Какой ты теперь чистенький, хорошенький!
Худой старик молча смотрит на нее безумными черными глазами.
Я хочу, как обычно, протереть тебя влажной пеленкой, но ты отрицательно качаешь головой. Я вижу, что ты дрожишь, тебе холодно. Но в палате очень тепло. Я понимаю, что у тебя поднялось давление. Иду к дежурному реаниматологу и говорю, что у тебя подскочило давление. Врач смотрит на меня и говорит:
— Ну да, поднялось. И что?
В реанимацию привозят мужчину после операции. Он без сознания. Меня просят выйти в коридор. Я выхожу и сажусь на банкетку. Долго сижу. Слышу какой-то шум в реанимационной палате. Наконец, ко мне выходит врач и говорит:
— Вам сейчас туда нельзя. Поезжайте домой.
— Можно я попрощаюсь с мужем и заберу сумку?
— Там труп. Вы не боитесь мертвых?
— Нет.
Я захожу в реанимацию. Мельком вижу мертвого мужчину на кровати. Беру с подоконника сумку и подхожу к тебе. Целую тебя и говорю, что приеду завтра утром. Движением век ты показываешь, что понял меня. Я ухожу.
Я иду по улице к автостанции. Сегодня жарче, чем вчера. На автостанции собралось довольно много людей. Автобусы стоят в отдалении пустые, без водителей. Я захожу в помещение автостанции, чтобы посмотреть расписание. Ближайший автобус поедет через двадцать минут. Я выхожу наружу, сажусь на скамейку и жду.
На одну из скамеек садится худой мужчина в шортах. На ногах у него огромные страшные язвы. Я никогда в жизни таких не видела. Все отходят от него. Я тоже отхожу подальше и стою на солнцепеке. Он один сидит на скамейке, широко расставив изъязвленные ноги.
Автобус подпрыгивает на колдобинах, стекла в его окнах дребезжат. Солнце светит прямо на меня. Я чувствую, как по моему телу стекают струйки пота. Единственное, чего я сейчас хочу, — окунуться в Волгу.
Я не могу противиться этому желанию. Захожу в номер, быстро переодеваюсь в купальник, беру полотенце и бегу на Волгу. Через пять минут я уже в воде.
Я погружаюсь в прохладную воду по подбородок и просто неподвижно стою. Я чувствую свое тело. Чувствую, как ему приятно. Я думаю, что ты сейчас лежишь и умираешь в реанимации, а я наслаждаюсь прохладной речной водой. Я быстро выхожу из реки.
Прихожу в номер и звоню Грише. Он говорит, что съездил к главврачу и очень хорошо с ним поговорил. Гриша говорит, что главврач ему очень понравился. Что перевозить в Москву тебя опасно, потому что в реанимобиле, пока везут, вводят в искусственную кому, из которой потом можно не выйти. Гриша говорит, что лучше тебя не трогать. Я слушаю Гришу и узнаю выражения главврача в его речи. Я не выдерживаю и говорю:
— Оставить его с этими костоломами и ветеринарами?! Да он умрет здесь!
Гриша секунду молчит. Потом возмущенно говорит, что я неуважительно отзываюсь о врачах, которые тебя лечат. Он говорит:
— В Москве думают только о деньгах, а здесь, в Конаково, хорошая больница.
Мы напряженно прощаемся.
Восьмой день
21 июля, понедельник. Рано утром я приезжаю в больницу. Захожу в реанимацию. Ты лежишь на боку, под спиной у тебя подушка. Медсестра с гордостью говорит мне:
— Он уже давно так лежит!
Я подхожу к тебе. Ты с усилием говоришь:
— Поверни!
Я понимаю, что ты устал и хочешь лечь на спину. Я убираю подушку.
Ты почти перестал говорить. Каждое слово стоит тебе огромных усилий. Я вижу, что твои силы заканчиваются. Я выхожу в коридор и звоню твоему врачу Наталье Дмитриевне. Она говорит:
— Я только что вернулась с конференции, сейчас еду на такси из аэропорта. Подождите немного, я вам перезвоню.
Через сорок минут мне звонит Наталья Дмитриевна и говорит, что договорилась с заведующим реанимационным отделением больницы № 23, и тебя туда положат. Она говорит, что это хорошая старая московская больница. Я говорю, что у тебя нет московской прописки. Наталья Дмитриевна озадачена. Она говорит, что еще раз созвонится с врачом и перезвонит мне.
Я звоню Грише и рассказываю о разговоре с Натальей Дмитриевной. Гриша говорит, что сам съездит в эту больницу и посмотрит, какая там обстановка. И еще он говорит, что нужно вызвать твою маму из Одессы. Я сомневаюсь, нужно ли ее волновать, но Гриша твердо говорит, что он сейчас ей позвонит и купит для нее билет на самолет.
Я захожу в реанимацию и сажусь, как всегда, у тебя в ногах. Ты смотришь на меня долгим взглядом. Ты молчишь. Я говорю:
— Андрюша, я только что говорила с Натальей Дмитриевной. Она договорилась с врачом из двадцать третьей больницы в Москве. Ты помнишь старую больницу около Иностранки? Помнишь, она там на пригорке стоит?
Ты начинаешь усиленно кивать, твой взгляд меняется. Я вижу, что единственное, чего ты сейчас хочешь, это чтобы тебя перевезли в Москву. Меня поражает перемена в твоем лице. Я говорю:
— Я перевезу тебя в двадцать третью больницу! Ты будешь лечиться в Москве!
Ты с надеждой смотришь на меня.
В реанимацию привозят парня после операции. Он без сознания. Его кладут напротив тебя.
Я выхожу в коридор и звоню Наталье Дмитриевне. Она говорит, что для двадцать третьей больницы нужно обязательно сделать заключение. И еще говорит, что там в реанимации только что умер инфекционный больной, и сейчас туда никого не кладут, ее должны обработать. Я спрашиваю, как долго будут обрабатывать реанимацию. Наталья Дмитриевна говорит, что скорее всего сутки.
Я иду к врачу-реаниматологу и прошу подготовить заключение. Врач говорит, что сейчас он его напишет. Заключение будет готово через два часа. Я возвращаюсь к тебе в реанимационную палату.
Я сижу около тебя и смотрю на твои капельницы. Мне кажется, что в одной капельнице уже совсем закончился раствор. Я бегу в коридор реанимационного блока и зову медсестру. Она приходит, смотрит на капельницу и говорит:
— Ой, да тут еще минут на десять хватит.
Она убирает старый флакон с физраствором и ставит новый.
Парень, который лежит напротив, уже пришел в себя. У него ножевое ранение в живот. Он говорит, что девушка, с которой он был на пикнике, ударила его ножом. Парень смеется:
— Мне повезло! Нож прошел в нескольких миллиметрах от жизненно важных органов. Я потом полтора часа шел пешком, зажимая рану, до больницы.
В палату заходит врач и говорит, что твое заключение готово. Он дает мне несколько листов, исписанных не очень разборчивым почерком. Он говорит, что нужно обязательно сделать ксерокопию. В больнице ксерокса нет. Врач говорит, что ксерокс должен быть на строительном рынке недалеко от больницы.
Я выхожу из больницы на поиски строительного рынка. Довольно быстро нахожу его. Мне говорят, что ксерокс есть на втором этаже в отделе бытовой техники. Я поднимаюсь на второй этаж.
Я подхожу к девушке, которая работает в отделе бытовой техники. Говорю ей, что у меня муж лежит в больнице в реанимации, и мне нужно сделать ксерокопию его истории болезни. Я протягиваю ей тысячу рублей. Девушка внимательно смотрит мне в лицо, а потом говорит:
— Не надо. Я вам бесплатно сделаю.
Я возвращаюсь в реанимацию. Рядом с парнем сидит молодая женщина-полицейский. Она говорит:
— Чего она тебя пырнула-то? Ты ее бил?
Парень взволнованно отвечает:
— Нет! Когда она достала нож, я ей только сказал: «Убери нож, пожалуйста!»
— Так и сказал?
— Да! Сказал: «Убери нож, пожалуйста!»
Женщина-полицейский улыбается, молча что-то записывает и уходит.
Тебе разрешили немного пить. Медсестра приносит железную кружку с прохладным чаем и ставит на тумбочку. Она говорит, что можно давать тебе пить по две-три чайные ложки. Я заливаю в твой рот чай и вижу, с каким блаженством ты его пьешь.
Вечер. Я собираюсь ехать в санаторий. Ты почти не смотришь на меня. Я говорю тебе:
— Андрюша, ты хочешь еще попить?
Ты отрицательно качаешь головой. Я говорю:
— Я поехала. Завтра утром приеду.
Ты молчишь. И только смотришь на меня долгим взглядом.
Я сижу на автостанции уже сорок минут. В отдалении стоят пустые автобусы. Наконец в один из них садится водитель, но автобус не двигается с места. Я подхожу к автобусу и спрашиваю у водителя:
— Вы поедете в санаторий «Карачарово»?
Водитель внимательно смотрит мне в лицо и говорит:
— Садитесь в салон, посидите. Мы поедем через десять минут. Когда будет ваша остановка, я вам скажу.
Автобус едет по Конаковскому шоссе. Я смотрю в окно. Вдоль дороги растут большие борщевики. От закатного солнца они кажутся розовыми. Эти борщевики кажутся мне прекрасными.
Я приезжаю в корпус. Беру памятку, которую мне дал реаниматолог, и звоню врачу, который работает на реанимобиле. Я долго расспрашиваю его, как происходит перевозка. Бывают ли случаи смерти в пути. Врач терпеливо и подробно отвечает на все мои вопросы. Говорит, что ни разу в пути никто у него не умирал, всех довозили живых. Я обещаю ему позвонить, когда мы будем тебя перевозить, и договориться о перевозке.
Поздно вечером в дверь моего номера стучат. Заходят Гриша, Сережа и твоя мама. Они только что были в реанимации. Я вижу Веронику Анатольевну впервые. Она сразу обнимает меня. Гриша говорит, что может заказать гостиницу в Конаково для Вероники Анатольевны. Я говорю, что живу сейчас одна в двухкомнатном номере, и у меня есть место для нее. Мы решаем, что твоя мама будет жить со мной.
Мы долго сидим вчетвером и говорим о тебе. Гриша и Сережа наперебой уверяют меня, что ты не так уж плох. Я молчу. Я знаю, что ты очень плох. Вероника Анатольевна тоже молчит. Гриша с Сережей уезжают. Мы остаемся с твоей мамой вдвоем.
Последний день
22 июля, вторник. В восемь часов утра мы с Вероникой Анатольевной завтракаем в столовой. Затем я вызываю такси, и через пятнадцать минут мы подъезжаем к больнице.
Мы с твоей мамой заходим в палату. Ты почти не смотришь на нас. Вероника Анатольевна говорит:
— Кажется, ему хуже, чем вчера.
Я киваю. Мы берем два стула и садимся около твоей кровати.
Нужно помыть тебе спину. Для этого надо повернуть тебя на бок. Ты так ослаб, что не можешь нам помочь. Вдвоем с Вероникой Анатольевной мы с огромным трудом поворачиваем тебя. Я мою губкой тебе спину и вижу какие-то дырочки на коже. Медсестра говорит:
— Это пролежни.
Мне становится страшно. Я боюсь, что у тебя начнется заражение крови.
У тебя заканчиваются памперсы и пеленки. Я бегу в аптеку, а Вероника Анатольевна остается с тобой.
Когда я возвращаюсь, Вероника Анатольевна мне говорит:
— Как же здесь душно и жарко!
Я вижу, что она устала. Я убеждаю ее поехать в санаторий, а сама остаюсь в реанимации.
Я сижу около тебя. Неожиданно медсестра обращается к худому старику на соседней кровати:
— Виктор Михайлович! Виктор Михайлович!
Мне странно слышать это. Я привыкла видеть его голым, в крови и с безумным взглядом. Ему не подходят слова «Виктор Михайлович». Медсестра говорит:
— Виктор Михайлович, к вам пришли!
Его навещают впервые за эти дни. В палату заходит пожилая женщина. Худой старик все так же безумно смотрит на нее. Женщина несколько минут молча стоит около него. Потом уходит.
Я сижу около тебя. Ты молчишь. Я знаю, что тебе очень плохо и тяжело. Что болит спина. Что ты очень ослаб. Но ты ни разу не пожаловался. Ни одной жалобы, ни одного стона не слышно от тебя. Стонет только худой старик на соседней кровати.
Я сижу у тебя в ногах. Мне хочется услышать от тебя хоть слово. Я говорю:
— Андрюша, скажи мне что-нибудь!
Ты молчишь. Ты просто молча смотришь на меня. Я почти кричу:
— Скажи! Скажи!
Ты делаешь над собой чудовищное усилие и говоришь:
— Люблю… тебя…
У меня текут слезы. Я быстро вытираю их, чтобы ты не увидел.
Я сижу и смотрю на твои ноги. Думаю, какие они родные. Я хочу сказать тебе что-то хорошее и говорю:
— Я уже договорилась с врачом двадцать третьей больницы и с врачом на реанимобиле. Завтра я перевезу тебя в Москву!
Ты молча смотришь на меня. Твое лицо не выражает ничего.
Вечер. Парень с ножевой раной спрашивает меня о тебе. Я говорю, что ты поэт. Парень удивляется:
— Настоящий?
— Да, настоящий.
— А им хорошо платят? Выгодно быть поэтом?
И тут внезапно ты с усилием говоришь:
— Да!
Оказывается, ты прислушивался к нашему разговору. Из последних сил ты произносишь это слово.
Уже поздно. В палате включают свет. Приходит дежурный реаниматолог. Он осматривает тебя. Я спрашиваю врача:
— Как он?
— Очень тяжелый.
— Сколько ему осталось?
— Один-два дня.
И тут меня обжигает мысль, что ты это слышишь. Я в ужасе смотрю на тебя. Ты лежишь с таким же спокойным и отсутствующим взглядом, как все последнее время.
Парень с ножевой раной говорит мне:
— Вам бы поесть чего-нибудь. Вы же весь день не ели.
— Да я не хочу.
— Любовь кормит?
Я не знаю, что на это сказать. Я молчу. Парень говорит:
— Уже поздно, вы устали. Поезжайте домой, завтра утром приедете.
Я молчу и думаю. Я думаю, что, возможно, этот парень прав. Если я останусь на всю ночь, у меня не хватит сил на завтрашний день. Но я продолжаю сидеть.
Я сижу в изножье твоей кровати. И вдруг вижу, что ты смотришь на меня и чуть-чуть качаешь головой. Я хорошо знаю, что значит этот взгляд. Ты всегда так смотришь на меня, когда произносишь: «Как же ты меня любишь!..»
Медсестра меняет флаконы в твоей капельнице, гасит свет и уходит куда-то к себе. Ты лежишь с закрытыми глазами. Я не понимаю, спишь ты или нет. Я сижу в полутьме и думаю, что мне нужны силы на завтра.
Я встаю, целую тебя в щеку, говорю тебе, что приду завтра. Ты чуть-чуть шевелишь веками. Ты слышишь меня. У дверей реанимации я оборачиваюсь и смотрю на тебя. Ты лежишь неподвижно с закрытыми глазами. Секунду поколебавшись, я ухожу.
Я приезжаю на такси к санаторию. Иду по территории к нашему корпусу. Иду и чувствую, что не могу сейчас сразу пойти в номер. Я иду на Волгу.
Солнце уже село. Последние лучи отражаются в воде. Вода какого-то удивительного молочного цвета. Река ошеломила меня своим абсолютным спокойствием. Нет, не так.
Я смотрю на реку. Смотрю на эти молочные отблески. Слушаю тишину и мягкие всплески реки. Какой-то удивительный покой наполняет меня. Нет, невозможно.
Я сажусь на скамейку над Волгой. Сижу какое-то время. Потом достаю телефон и звоню Татьяне Юрьевне. Услышав ее голос, я начинаю плакать. Татьяна Юрьевна пугается:
— Мариночка, вы плачете?! Что случилось?!
— Андрюша умирает!
— Это вы сами так решили? Или это вам врачи сказали?
— Врачи сказали.
Татьяна Юрьевна говорит со мной. Я обещаю звонить ей. И иду в номер.
23 июля, среда. Я просыпаюсь в шесть часов утра. Лежу в постели и думаю о тебе. В полседьмого у меня звонит телефон. Я беру трубку. Мужской голос говорит:
— Марина Олеговна, ваш муж умер. Сегодня в шесть часов утра.
Я кричу:
— Господи! Я сейчас приеду! Я сейчас приеду!
На мой крик прибегает из соседней комнаты Вероника Анатольевна. Я рыдаю. Я кричу:
— Зачем я вчера уехала?! Зачем я вчера уехала?!
Вероника Анатольевна плачет и говорит:
— Тебе было бы еще тяжелее, если бы он умер у тебя на руках.
Я вызываю такси, и мы едем в Конаково. Я захожу в реанимационный блок. Врач-реаниматолог смотрит на меня отстраненно и зло. Я говорю:
— Где он?
— В морге. Там вам дадут заключение о смерти.
Врач объясняет, как пройти в морг.
Ко мне подходит медсестра и говорит:
— Вы будете забирать его вещи?
Я киваю. Я собираю в пакет твои шорты, футболку, тапки. Медсестра спрашивает:
— Вы будете забирать памперсы, пеленки?
— Нет.
Мы с Вероникой Анатольевной выходим из больницы. И в этот момент к больнице подъезжает на машине Гриша.
Мы втроем идем по тропинке к моргу. Светит солнце. Стоит ясный, теплый день. Мы идем мимо каких-то растений. Вероника Анатольевна говорит:
— Боже, какой день! Андрей так любил такую погоду!
Мы подходим к маленькому одноэтажному зданию. Я говорю:
— Я должна его увидеть. Вы пойдете со мной?
Гриша и Вероника Анатольевна в один голос говорят:
— Нет.
Я захожу в здание морга.
Я говорю работнице морга, что хочу увидеть своего мужа. Она внимательно смотрит на меня и говорит:
— Но ведь он там с трупами. Вы не боитесь трупов?
— Нет.
Она подводит меня к какой-то затемненной комнате с открытой дверью. Я вижу мертвую женщину, лежащую на каталке. Она голая и вся желтая. Ее длинные волосы свисают с каталки к полу. Работница морга выкатывает каталку с тобой. Я кричу:
— Я вижу! Вижу!
Она толкает каталку обратно. Я рыдаю.
Мы с работницей морга возвращаемся в предбанник. Она выдает мне заключение о смерти. В нем написано: причина смерти — панкреонекроз и сепсис. Я выхожу из морга.
Мы втроем идем по тропинке к Гришиной машине. У меня звонит телефон. Это заведующий реанимационным отделением двадцать третьей больницы. Он говорит, что дано разрешение на твою госпитализацию, место в реанимации готово и тебя ждут в Москве.