Воинский опыт писателя Борахвостова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2020
Об авторе | Эвелина Дмитриевна Меленевская — библиограф, переводчик, литературовед. В 1982–2019 годах работала во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы им. М.И. Рудомино. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Это было лицо, на котором было сияние» (Анна Ахматова в воспоминаниях В.С. Муравьева) — № 4, 2020.
Василий Никитич Борахвостов, числившийся многообещающим в середине тридцатых, в наши дни совершенно забыт. Не раскрой автор этих строк, почти случайно, в хранении ВГБИЛ желтый томик — антологию рассказов, в 1936 году опубликованных американским издательством Макмиллан, не исключено, безвестным бы и остался. Но там, в оглавлении, рядом с такими иностранными авторами, как Стефан Цвейг и Генри Джеймс, и такими русскими, как Чехов, Бабель и Олеша, обнаружилось имя, никому не знакомое: V. Borohvastov, да еще и транскрибированное с ошибкой. История поисков его в интернете, почти детективная, была опубликована в первом номере «Вопросов литературы» за 2016 год1 .
На публикацию отозвались читатели, лучше автора владеющие поисковыми системами2 , удалось поработать в РГАЛИ и в Подольском военном архиве. Нашелся и тот шпиономанский рассказ, «Тигр», что угодил в американский сборник и в статье дан в обратном переводе с английского, — напечатан он был, как выяснилось, в десятом номере «Знамени» за 1934 год. Но главное, объявился сын писателя, И.В. Борахвостов, дипломат в отставке, который привез то немногое, что осталось у него от архива отца. Как ни удивительно, почти все, что сумел рассказать сын, потребовало уточнений, включая и даты жизни, — и, разумеется, подтвердилось, что архивные данные надежнее свидетельств даже самых близких людей.
В итоге на удивление подробно удалось восстановить жизненный путь человека, имевшего обыкновение, ссылаясь на Маяковского, представляться как «лучший бильярдист из писателей и лучший писатель из бильярдистов»3 . Царицынский казак из семейной артели грузчиков, Василий Никитич Борахвостов родился 4 февраля 1905 года, окончил трехклассную церковно-приходскую школу. Девятнадцати лет, в 1924 году, был послан в Москву на литературное отделение Единого художественного рабфака, откуда без вступительных экзаменов перекочевал в МГУ, каковой в 1931 году окончил. На старших курсах университета проходил практику в журнале «Красная новь», составил себе множество литературных знакомств, успешно вписался в творческую среду, стал печататься. «Красная новь» — первый советский толстый литературный журнал, выходивший в 1921–1941 годах. Александр Фадеев, возглавивший его в 1931 году, узнав, что жить практиканту негде, предложил ему ночевать в своем кабинете. Там и обнаружил его писатель Л.В. Никулин, свидетельством чему хранящийся в РГАЛИ альбом Алексея Крученых, надписанный «Василий Никитич Борахвостов, род. 1905, в Сталинграде. Материал за период 1926–46 гг. Собрал А. Крученых». Оттуда — характеристика, данная ему Львом Никулиным в декабре 1935 года: «Василий Никитич Борахвостов, найден в редакции Красной нови на столе, спящим. Ввиду беспризорности жил у меня два года, 1934–1935, до лета. Литературному воздействию не поддавался. Не пьющий. Сноб. Эстет, хотя и не интеллигент». И оттуда же — автограф Сергея Михалкова, с которым Борахвостов на равных занимался в литобъединении при «Молодой гвардии»: «С 1933-го <…> дружил я с сим типом русского писателя. Оригинален, даровит, нахален. Но… все же человек, видно, хороший. Таких на Руси всегда было много»4 .
За три года Борахвостов опубликовал в центральной периодической прессе с два десятка рассказов. В начале тридцатых, вплоть до первого съезда писателей, числился одним из «перспективных». В 1932 году журнал «Молодая гвардия» даже провел критический диспут «Обсуждаем творчество В. Борахвостова»5 — разгромный, но что за дело, главное, обсуждали всерьез. Лев Никулин в статье 1933 года так же всерьез проследил родство его с немецкими импрессионистами, упрекнул в подражании Олеше и злоупотреблении «выпуклым стилем»6 . Даже Горький поучаствовал, прислав письмо с критическим разбором новеллы «В комнате пахнет дыней»: «Рассказ Ваш неудачен… Тему взяли Вы многократно использованную, неинтересную… Язык рассказа плох, лишен простоты и ясности…. все-таки, мне кажется, что у Вас — хорошие способности… А главное, надобно понять основные требования эпохи и цели класса, который строит новый мир»7 . «В его рассказах порой есть оригинальность, непосредственность и художественность. Но наряду с этим — чрезмерная беспечность, ничем не вызванная и неоправданная шаловливость, которая <…> режет ухо», отчитываясь о работе с молодежью, в 1934 году писал Ефим Зозуля, редактор серии «Библиотека «Огонька», в которой у Борахвостова вышли две книжечки8 .
Он вписался в московскую элиту и как бильярдный ас: помимо Маяковского, среди многих его партнеров были поэты И. Уткин, Е. Долматовский, С. Васильев, а баталия с летчиком Чкаловым вошла в пособие по бильярду9 . Не говоря уж о том, что и сам по себе он был персонаж колоритный. Выходец из среды, где все вопросы принято было решать кулаками, где за вранье и выпивку пороли даже взрослых детей («казачья плеть… обычно висела у нас в переднем углу, рядом с иконами»10 ), он сохранил эту раскованную манеру, чем не раз навлекал на себя проблемы. Впрочем, те же «взрывные» замашки послужили ему охранной грамотой, и, шумно свидетельствуя о простодушии, открытости и неуправляемости, возможно, спасли от сотрудничества с органами. Простодушие то было, конечно, особого, совсем не простого толка. Не лишенный литературного дара (в этом, констатируя недостаток вкуса, стиля и мастерства, единодушны все рецензенты) и, несомненно, личного обаяния, он попал в столицу, эпицентр соцстроительства, именно в тот момент, когда новая власть отсеивала и пестовала свежие дарования, и сумел не только вызвать, но и удержать к себе интерес, разделенный не только его литературным опекуном, Л.В. Никулиным, но и И.А. Ильфом, Е.П. Петровым, Ю.К. Олешей, В.П. Катаевым и пр. Прозвища в этой компании у него были «босяк» и «грузчик». «Писатели относились к Борахвостову как к своеобразному и забавному явлению, нечастому в литературной среде»11 , пояснял В.Е. Ардов, на которого обаяние «босяка» не действовало, тогда как Катаев, по свидетельству самого Борахвостова, говорил: «Ну у вас, Вася, и жизнь! Стану стариком, напишу роман, и так его и назову — “Борахвостов”». Но, впрочем, не написал — и в «Алмазный венец» не вставил.
Приключений в жизни Борахвостова и впрямь хватало. Одно из них — предмет этой статьи: крайне неординарный эпизод военного времени, подробно ознакомиться с которым удалось в Центральном архиве Министерства обороны РФ12 .
От Союза писателей СССР рекомендованный А.А. Фадеевым Главному военно-политическому управлению (ГлавВоенПУРу) «для использования в качестве работника фронтовой газеты», 15 января 1942 года Борахвостов прибывает в 39-ю резервную армию «на должность писателя редакции газеты».
Как раз в этот момент 39-я армия, участвуя в Калининской наступательной операции, на узком участке северо-западнее Ржева прорвала немецкую оборону и, развивая наступление на Сычевку, обеспечила ввод в прорыв 29-й армии и 11-го кавалерийского корпуса. Однако к концу января 1942 года у железной дороги Вязьма — Смоленск противник встречными ударами остановил наступление советских войск, вынудив их перейти к обороне. В результате сложился обширный «Холм-Жирковский выступ» — по имени населенного пункта на границе Калининской и Смоленской областей названное вклинение в позиции противника, изобилующее лесами, болотами и реками и соединенное с нашей линией обороны коридором Нелидово — город Белый.
В таких обстоятельствах 28 февраля 1942 года, всего через полтора месяца после прибытия Борахвостова на фронт, в ГлавВоенПУР и Фадееву в Союз писателей под грифом «Секретно» приходит донесение, подписанное начальником политотдела 39-й армии бригадным комиссаром Юсимом и зам. редактора армейской газеты «Сын родины» батальонным комиссаром Лернером. Донесение, явно написанное (а скорей — надиктованное) последним, многословно и с жаром обвиняет Борахвостова в том, что «за полтора месяца пребывания на фронте Борахвостов проявил себя как явный бездельник и чуждый нашему делу человек» (курсив — подчеркнуто синим карандашом. — Э.М.).
По сути дела, это донос, изобилующий свойственными обстановке идеологически напряженными штампами:
«В условиях ожесточенных боев частей нашей армии с немецким оккупантом, непрерывным продвижением вперед и освобождения десятков и сотен населенных пунктов, Борахвостов не только не сумел найти свои темы для творчества, но и не нашел своего места в общем коллективе редакции.
К событиям относится как посторонний созерцатель. В многочисленных боях частей и подразделений нашей армии, давшей нашей стране немалое количество образцов героических действий бойцов и командиров, Борахвостов не нашел “ничего интересного”. Будучи командирован трижды в дивизии, Борахвостов оттуда ничего не вынес. Даже когда одна из частей в один день подбила 7 вражеских танков, Борахвостов поручение написать очерк не выполнил, заявив, что “в дивизии ничего не нашел”.
За полтора месяца пребывания в редакции газеты сумела напечатать лишь один слабенький очерк Борахвостова и по материалам, данным ему редакцией, одну статью. Причем она была настолько переделана, что трудно Борахвостова считать ее автором.
Борахвостов человек аполитичный, а по существу, чуждый делу нашей партии и советской власти. Иначе нельзя расценить неоднократные заявления Борахвостова “я политикой не занимаюсь и ее не касаюсь”. Этим и мотивировал Борахвостов отказ написать статью о лучших сынах нашей родины — о гвардейцах. Не ясно ли, что, отстраняясь от политики партии, Борахвостов объективно помогает врагу.
В коллективе Борахвостов нетерпим. По натуре эгоистичен, сварлив, крайний индивидуалист. Держится все время обособленно, с товарищами груб и нетактичен. В разговоре, кроме мата, иного обращения не знает.
Не желает считаться с условиями фронта, требует к себе особого отношения, спекулируя при этом заявлением о заботливом отношении партии к писателям.
Исходя из вышеизложенного дальнейшее пребывание Борахвостова в качестве сотрудника армейской газеты не считаю возможным и откомандировываю его в Ваше распоряжение.
Считаю необходимым перед оргкомитетом Союза советских писателей поставить вопрос о немедленном исключении Борахвостова из Союза советских писателей как человека явно чуждого военному делу освобождения народов СССР от ига немецких оккупантов, как бездарность и бездельника.
В дальнейшем Борахвостов может быть использован не как литературный сотрудник, а как интендантский работник, на несамостоятельной работе и под строгим контролем»13 .
По словам сына, Борахвостов не раз рассказывал ему, что во время войны по своей казачьей привычке избил какого-то подполковника. Думаю, есть все основания полагать, что этим подполковником был батальонный комиссар Лернер. Вследствие донесения Борахвостова немедленно отозвали в Москву. Там он поднял на ноги Союз писателей, и за него снова вступились Эренбург, Фадеев, Катаев и пр. Снова — потому что в 1937 году, когда его арестовали за «незаконное хранение оружия» и осудили на три года, он отсидел, в результате писательского заступничества, что зафиксировано в личном деле, всего «1/2 месяца»14 . Загадочная история… А в 1942-м, подобно Лернеру не упомянув о кульминации конфликта — драке, он написал от руки подробную объяснительную. На уровне школьного сочинения «Как я провел это лето» живописуется и ситуация на обочинах войны, и участники конфликта. Напомню — идут бои, 39-я армия входит клином в линию немецкого наступления. Привожу этот документ с небольшими сокращениями и сохранением особенностей правописания.
«Почти все, в чем меня обвиняют, неправда. Это, по-видимому, батальонный комиссар т. Лернер сводит со мной счеты. Вначале мы с ним были в хороших отношениях. Они немного испортились в г. Торжке. Мы останавливались ночевать. Вечером с нами пил чай командир автороты, вместе с которым мы ехали. Этот командир позабыл на столе складной нож. Хозяйка его посчитала своим. А т. Лернер выменял у нее этот нож на кусок мыла. На обратном пути командир автороты спросил у Лернера — не видал-ли он на столе ножа с изображением “ЗИС-101” на ручке. Лернер ответил, что он ничего не видел и ничего не знает. Когда командир роты ушел, я указал Лернеру на нетактичность его поступка, что нож надо было возвратить. Это ему не понравилось.
Дальше. В том же Торжке начальник продотдела т. Розенталь написал на одном из трех удостоверений: “Выдать продукты на 3-х человек.” Мы эти продукты получили. Тогда Лернер дал мне остальные два удостоверения, чтобы я подошел с ними и, пользуясь тем, что на них нет никакой резолюции, получил бы продукты еще раз. Я отказался. Это ему не понравилось.
В деревне Филипповка произошло следующее, что “поставило меня вне коллектива”. Из этой деревни мы вынуждены были уходить ночью. На типографскую машину были посажены сотрудница редакции Вольперт, а затем сел один Лернер. Потом, в виде охраны, приказал сесть мне и держать винтовку на-готове.
Остальные пошли пешком.
В деревне Середа кончилось горючее. Сотрудники редакции нас нагнали. Некоторые из них предложили машину бросить, а самим спешно уходить. Особенно на этом настаивал т. Иерихонов. Я его, действительно, обругал за это, мой… Но они, все-таки, все ушли.
Я остался с машиной. Мы с шоффером т. Колбиным решили вести ее до последней капли бензина. По дороге мы догнали сотрудников редакции. Потом машина застряла. Все помогали ее вытащить, но ничего не помогло. Тогда Лернер приказал оставить ее. Все снова ушли, бросив даже свои вещи.
Я остался около машины до последнего момента. Уже утром, когда по трассе стали курсировать немецкие истребители, мне удалось выпросить у обозчиков цепи, которыми они прикрепляли к саням ящики со снарядами. Этими цепями мы с шоффером обмотали колеса и довели машину до села Катергош (?), где все сотрудники сидели по хатам и грелись. (Мороз был около 40°). Они получили в этом селе продукты, оставили нам по два сухаря и ушли дальше, забрав свои вещи на сани.
Я снова остался у машины. Старался достать горючего, чтобы увезти машину. Пробыл около нее сутки. Ничего нигде не было. Только тогда я оставил машину. Проделав около 20 км пешком по заметенной снегом дороге, я добрался до деревни Марьино, где должна была остановиться редакция. Ее там не было, она была в деревне Променная, где сотрудники жили около двух суток, питались молоком и мясом, которое они сумели достать у местного населения. В этой же деревне Марьино я встретил Лернера, который сказал, что редакция будет переезжать в Клины15 , куда и мне надо отправляться.
Я пошел в Клины, а редакция туда не переезжала еще в течение двух суток.
Все это время (около пяти суток) я жил на 2 сухаря. Очевидно, поэтому обо мне написано в характеристике, что я “требую исключительного внимания”.
Об истребителе танков я писать не отказывался. Командир полка сказал мне, что у него ничего интересного нет. Тогда я написал о санитаре той же части, который вынес из-под огня 42 человека с оружием (“Спасенный взвод”).
У меня не было заявлений о том, что я политикой не занимаюсь. И не могло этого быть. Если я — писатель, то я уже занимаюсь политикой. Ибо искусства не бывает вне политики. Тем более — литературы. Достаточно почитать мои напечатанные вещи.
Склонность к индивидуальности (sic! — Э.М.) у меня, по-моему, есть. Это зависит от моего мрачного необщительного характера. У меня в течении жизни не было ни одного друга, и жена развелась со мной только из-за того, что я мрачен и не люблю никаких развлечений и хождений по гостям.
Я написал за полутора месяца следующее:
- “Медвежья болезнь”. Помещено не было по причине, не зависящей от редакции. Об этом после был фельетон в “Правде” В. Катаева.
- Статья о расстреле немцами 3х школьников (напечатана)
- “Сломанная спичка”. Не напечатана. Почему? Неизвестно.
- “Артиллерист Журавлев”. Напечатано.
- “Верх аккуратности”. Напечатано.
Прошу принять во внимание, что мы не сидели на одном месте, а почти все время переезжали из деревни в деревню. Кроме того, часто в избе нас было около 20 человек, а иногда и больше (дер. Филипповка, в хате помещалась вся редакция и отдел агитации и пропаганды политотдела). Все время стоит шум и непрерывное хождение, которое мешает сосредоточиться. И все-таки я написал 5 вещей. <…>
Бригадному комиссару, по-видимому, сообщались обо мне только теневые стороны и ничего положительного. Нет ни слова о деревенских пожарах, на которых я деятельно помогал колхозникам вытаскивать вещи из горящих хат во время бомбежки и обстрела из пулемета.
По-видимому, Лернер просто старался от меня избавиться.
12 марта 1942 года, подпись 16 ».
То ли объясниловка показалась убедительной, то ли, скорей, подействовало заступничество литературных генералов, но отделался Борахвостов, в общем, легким позором. 1 апреля 1942 года его исключили из кандидатов в члены Союза писателей «за недостойное поведение на фронте»17 , и уже 10 апреля благополучно направили в 27-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которая в июне 1942 года в составе 58-й армии Калининского фронта была передислоцирована на Сталинградский фронт — и наш герой, таким образом, оказался в родных царицынских местах.
Между тем 39-я армия, место его прежнего назначения, продолжала боевые действия в Холм-Жирковском «мешке», где отвлекала на себя большие силы противника. Вследствие этого 2 июля 1942 года немцы начали операцию «Зейдлиц», закрыли «мешок» и за три недели уничтожили 39-ю армию и сопутствующие ей соединения. По данным А.В. Исаева, в результате операции совокупные наши потери составили 61 722 человека, из которых 47 072 пропали без вести18 .
Судьба батальонного комиссара Лернера неизвестна, но начальник политотдела 39-й армии бригадный комиссар Рувим Абрамович Юсим погиб в окружении в июле 1942 года. Свидетелем его ранения в обе ноги оказался М.А. Брагинский, оставивший яркие воспоминания о выходе из «мешка»19 .
Таким образом, Лернер и, по его наущению, Юсим, своим донесением изгнав Борахвостова из 39-й армии, парадоксальным образом спасли ему жизнь.
Трудно сказать, понимал ли это сам Борахвостов. Насколько можно судить, нигде об этой коллизии он не высказывался, сыну о ней не рассказывал и был склонен скорее сетовать на судьбу, чем поражаться своей удачливости. Но в семье, помимо истории «про то, как капитан побил подполковника», бытует байка, будто, когда Ф.И. Толбухин (тогда еще не маршал, а генерал, командующий войсками) вручал ему медаль «За боевые заслуги», которая, «вы же понимаете, на фронте ни во что не считалась» (слова сына), Борахвостову хватило удали брякнуть ему что-то вроде «Привесь ее себе на…». За такое могли и расстрелять, но, по легенде, в очередной раз выручили писатели во главе с Фадеевым. Свидетельств такой эскапады в военном личном деле Борахвостова нет, и я не очень склонна в нее верить, даже учитывая отзыв генерала Штеменко о Толбухине «как об очень добром человеке и, пожалуй, самом скромном из всех командующих фронтов»20 , и уверения И.В. Борахвостова, что с рук отцу эта неслыханная выходка сошла потому, что Толбухин ценил его за остроумие (он, дескать, удачно придумывал подписи к рисункам, к примеру, «до гитлеровской ставки осталось две заправки»).
И все-таки, судя по личному делу, определенные выводы «вспыльчивый и своенравный» Борахвостов из истории с донесением в ГлавВоенПур все-таки сделал, так как единственная характеристика за все дальнейшее прохождение службы, датированная 1944 годом, удостоверяет, что капитан Борахвостов в редакции газеты «Советский воин» «проявил себя способным писать фельетоны, зарисовки, принимает активное участие в составлении “Веселого уголка”, выполняет оперативные задания редакции. Инициативен, энергичен в выполнении поручений. Дисциплинирован»21 . «Веселый уголок», превратившись в «Веселый разговор», фигурирует потом и в приказе о награждении его орденом Красной звезды (1944).
Вот одна из «зарисовок», машинописный отрывок «от первого лица», сохранившийся в архиве писателя. Это картинка разрушенного войной Сталинграда — трогательная, хотя репутации «лучшего писателя из бильярдистов» не подтверждает.
«От нашей родной школы теперь ничего не осталось. Даже воспоминания. Она была разбита во время уличных боев в Сталинграде, ибо стояла на самом бойком месте, у полотна железной дороги, идущей на Кавказ.
И когда, после разгрома немцев на Волге, я — капитан и военный корреспондент дивизионной газеты 27-й гвардейской пехотной дивизии — примчался в свой район города, чтобы посетить родное гнездо, то не нашел родного домишки. Даже того места, где он стоял.
Весь район Голубинки был так перепахан бомбами и снарядами, что нельзя было определить, где чей дом находился. Обычно, бывало так — все разбито, но остался телеграфный столб, дерево или печка от хаты. Тут же ничего не осталось. Все было перемолото. А деревья и столбы немцы пожгли в блиндажных печках.
Тогда я вспомнил о своей школе. От нее до моего дома было 864 шага. Это я знал точно. Высчитал не один раз, когда получал двойку. Обычно после этой отметки ученик не торопится домой, но странно, что весть о двойке обычно доходит до дому гораздо раньше самого виновника торжества.
А дома его обычно ждали отец или мать с ремнем в руке. Поэтому ученик и не торопился, хотя жрать чертовски хотелось.
Я был отличник. Но скажите мне, пожалуйста, у какого нормального отличника никогда не было ни одной двойки? Сейчас, может быть, и не бывает, а тогда, при царе, были. В то время учителя не боролись за отличные показатели и за каждый невыученный урок ставили двойку даже отличникам.
Были они и у меня.
Поэтому, не торопясь домой, чтобы отведать перед обедом сначала нашей казачьей плети, которая обычно висела у нас в переднем углу, рядом с иконами, на самом видном месте в назидание потомству, — я домой еле плелся, и, чтобы заглушить муки голода, считал шаги от школы до дома.
И вот, чтобы найти его среди руин, я начал танцевать от печки, от школы. Она тоже была разбита до основания, но ее руины легко найти. Она все-таки была кирпичной и стояла около железнодорожного полотна.
Я отсчитал от нее 864 шага и стал копаться в мусоре пожарища. И не нашел ничего, даже напоминающего о моем доме. Тогда я вспомнил, что 864 шага до дома было в детстве. А теперь у меня у взрослого шаг стал вдвое шире. И я снова отправился к школе, разделив цифру шагов надвое. Отсчитал 432 шага и снова стал копаться в пожарище.
И нашел.
Нашел осколок от своей детской, очень памятной чашки, обгорелый кусок материи от материнской юбки и казанки. Была такая детская игра при царе. Казанки и альчики — это фигурные кости из ног крупного рогатого скота и овец».
Военный путь В.Н. Борахвостова, без ранений и контузий, отмечен медалями «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», «За освобождение Белграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены»22 (медаль «За боевые заслуги» в личном деле не значится) — а в 1986 году еще и орденом Отечественной войны II степени.
Для чего судьба хранила этого человека, остается только догадываться. Сам он гордился тем, что во время боев в Сталинграде придумал закрывать окна, по которым велся обстрел, книгами, поставленными «обложкой к врагу», — ведь, в отличие от кирпича, бумага не дает осколков, способных серьезно ранить. Это «ноу-хау» пригодилось сыну Борахвостова, дипломату, когда в одной из африканских войн пришлось защищать наше посольство. «Даже автоматные пули из АК-47, легко пробивающие сантиметровое железо и кирпичную кладку, застревали в толще книг, поставленных на торец обложкой наружу. Ни одна пуля не смогла пробить 800-страничный том “Народное хозяйство СССР”, что в неэвакуированном дипкорпусе стало поводом для шуток о “пуленепробиваемости советской экономики”»23 .
Демобилизовавшись в 1946 году, В.Н. Борахвостов в дальнейшем играл в бильярд, зарабатывая этим на жизнь, и неутомимо писал, — в РГАЛИ на его труды, неизменно редакциями отвергаемые, хранится немало рецензий. Оставил 800-страничные воспоминания о многолетней дружбе с Л.В. Никулиным, В.П. Катаевым, И.А. Ильфом, Е.П. Петровым и пр., против публикации которых, упрекая их в «махровой пошлости» и «ожесточенном цинизме»24 , энергично возражал В.Е. Ардов. Дату смерти недавно удалось установить — это 12 апреля 1988 года, а где похоронен, с уверенностью сказать нельзя.
1 Меленевская Э.Д. Казус Борахвостова: Опыт интернет-разысканий // Вопросы литературы, 2016, № 1. С. 329–352.
2 В частности, я чрезвычайно признательна корреспонденту «Вечерней Москвы» М.А. Раевской.
3 Меленевская Э.Д. Василий Борахвостов: «…и снова стал работать писателем». Эскиз к биографии // Забытые писатели: Сб. науч. статей / Сост. и ред. Э.Ф. Шафранская. СПб.: Свое издательство, 2019. С. 172–184.
4 Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 1089. Л. 1–73.
5 Обсуждаем творчество В. Борахвостова // Молодая гвардия. 1934. № 6. С. 155–158.
6 Никулин Л. Василий Борахвостов // Смена. 1933. № 251. Ноябрь. С. 19.
7 Борахвостов В. Наедине со стуком сердца // Берегиня, 1991. № 1. С. 8.
8 Зозуля Е. Как мы работаем с молодыми // Молодая гвардия. 1934. № 6. С. 131–132.
9 Балин И.В. В мире бильярда. — М: АСТ, 2004. С. 352.
10 Борахвостов В.Н. Уличные бои в Сталинграде. Рукопись.
11 РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 19. Ед. хр. 238.
12 Центральный архив Министерства обороны РФ (ЦА МО РФ). — Л. д. № 0397651, л. 1–37.
13 Ibid., л. 24.
14 Ibid., л. 32.
15 Кроме деревни Клины Ржевского района Тверской области, на военных и современных картах указанных населенных пунктов найти не удалось. — Э.М.
16 Центральный архив Министерства обороны РФ (ЦА МО РФ). — Л. д. № 0397651, л. 27–29.
17 Ibid, л. 37.
18 Исаев А.В. Краткий курс истории ВОВ. Наступление маршала Шапошникова. — М.: Эксмо, 2005.
19 https://iremember.ru/memoirs/svyazisti/braginskiy-mikhail-abramovich/
20 Штеменко С.М. Генеральный штаб в годы войны. (Военные мемуары). — М.: Воениздат, 1968. С. 397–398.
21 Центральный архив Министерства обороны РФ (ЦА МО РФ). — Л. д. № 0397651, л. 15.
22 Ibid, л. 2.
23 Борахвостов И.В. «Об отце». Рукопись.
24 РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 19. Ед. хр. 238.