Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2020
Дмитрий Стахов. Крысиный король: роман. — М.: ArsisBooks, 2019.
Главное в романе Дмитрия Стахова для меня — многоступенчатое авторское отчуждение: кажется, автору важнее всего спрятать свои связи с персонажами, скрыть мотивы трудной, многолетней работы (текст строился шестнадцать лет), воплотившейся в тонкой композиции.
Книги, даже самые сюжетные, любят комментировать себя. Потяни их за какую-нибудь второстепенную нарративную ниточку, найди проговорку — и вот: критический разбор, похожий на сеанс психоанализа (правда, без преобладания внимания к либидо), вытаскивает авторские намерения за ушко да на солнышко.
С «Крысиным королем» такие операции не проходят.
Стахов тщательно скрывает точку авторского входа в текст: для него проза обязательно должна быть застегнута на все пуговицы. Тем более, если главное действующее лицо книги — «дух времени» или «ветер перемен», бесконечно перекраивающий карту мира, но, в конечном счете, никуда не ведущий.
Умный, внимательный взгляд сверху, охватывающий сразу несколько времен (начало, середину и конец ХХ века, каждый раз застающие семейство Каморовичей, разбросанное по эпохам, врасплох войнами да революциями), соединяет «широкую историческую панораму» с обилием тщательно прописанных бытовых деталей. Словно Стахов снимает свое кино одновременным использованием макро- и микрооптики. Но при всех режимах эта камера постоянно, даже в пределах одного предложения, меняет ракурсы синтаксисом всезнающего человека.
«Шура слегла с давлением, Софья искала место в колумбарии, Шихман обещал, но урна уже третий месяц стояла у Шуры на подоконнике, и в пятнадцатом троллейбусе, по пути на Усачевский рынок, встретила Китаева, штамповщика из “Цветмета”, одного из двух уцелевших. По обыкновению, смотрела перед собой. Большие троллейбусные дворники вяло смахивали капли с ветрового стекла. Китаев был худ, засаленный пиджак, под мышкой что-то в газете, желтые сандалии, серые носки, мятые черные штаны, узловатые пальцы…»
Одна из историй «Крысиного короля» прокладывается в нашем времени, вторая — в эпоху Второй мировой войны, богатой геополитическими последствиями, расхлебываемыми до сих пор; третья — в предреволюционные и революционные годы, навсегда изменившие не только жизни отдельных семейств и даже целых народов, но и весь мировой ландшафт.
Основываясь на судьбах одной семьи, из поколения в поколение оказывающейся «на передовой исторического процесса», как это случилось с подавляющим числом людей, которых угораздило родиться и существовать в «эпохи перемен», Стахов разворачивает многоукладную панораму, состоящую, как на фасеточных картинах Павла Филонова, из многочисленных самодостаточных эпизодов и мизансцен.
Бомбист Андрей Каморович из начала ХХ века вроде бы не за немцев, не за петлюровцев и тем более не за большевиков (которым и править-то осталось всего ничего) служит святому делу абсолютной свободы, максимального равенства и будущего братства, постоянно ввязываясь, то в Петербурге, то в Киеве, в криминальные авантюры. Мастерит бомбы, готовит покушения, уходит от погони, маскируется от белых и от красных. Ближе к финалу из случайного разговора (а у Стахова все разговоры как бы случайные, самое важное мы узнаем у него впроброс) оказывается, что Андрею всего восемнадцать лет. Это самая историософская и, по всей видимости, трудоемкая часть романа.
Потомок бомбиста, Андрей-2 живет в современной Москве, разводит крыс-каннибалов, бизнес у него такой, все выживают как могут, то есть по-разному.
Крысы жрут крыс, Андрей-2 зарабатывает дератизацией у олигархов, озадаченных гигиеной, а еще есть у него сын Илья, подавшийся в террористы не по идейным соображениям, а по большой любви (история суда над ним в финальной части книги — самая горькая и отчаянная), чтобы предок срифмовался с потомком примерно как трагедия и фарс.
Между двумя Андреями загадывает желание выжить их дальняя родственница Рашель, пытающаяся сбежать от фашистов во глубине оккупированной Франции. Ее история в романе самая лапидарная.
Важно: три сюжетные линии «Крысиного короля» лишены симметрии, из-за чего каждая новая глава начинается с читательского подвисания в некоторой, э-э-э-э, дискурсивной неопределенности.
Мы привыкли, что в современной беллетристике обязательна симметрия частей, чаще всего идущих по очереди. То, что обычно называется «шахматным порядком»: если в книге три направления, они, как правило, регулярно чередуются, без сбоев, помогая ориентироваться во внутреннем устройстве произведения.
Стахов и начинает с этих неписаных беллетристических правил — истории бомбиста Андрея Каморовича из начала века, тетки Рашель из его середины и нынешнего дератизатора-рассказчика Андрея-2 некоторое время идут внахлест, однако примерно с середины книги перемешиваются. Читатель, настроившись на определенный порядок авторских действий, впадает в недоумение и в зоны чистого письма, отвлеченного от Истории и историй, пока Стахов, наконец, в очередной раз не говорит, в каком именно из времен и персонажных отсеков мы теперь находимся.
Эта игра запускает механизм расхождения между типовым бестселлером на исторические темы и экспериментальной конструкцией, ради которой, кажется, текст и воплощен.
Нынешний литературный авангард должен быть не революционным (отпугнет последних покупателей), а эволюционным. Главное в нем — этаж самого письма, созданного по музыкальным канонам. Но если Стахов не будет напирать на эти явные, будто бы подспудные установки, нынешний балованный читатель может и не заметить экспериментов, над ним учиненных.
Сегодня потребитель должен скользить по фабульным волнам, не задумываясь над тем, сколько труда вложено в, казалось бы, понятный нарратив, лишенный видимых усилий.
Но живое произведение актуального искусства («Крысиный король» как раз из таких), существующее в очевидном (коммерческом, невнимательном и не заинтересованном в новациях) контексте, должно отличаться от повторяемой, диетически доступной схемы.
Расхождения между валом однодневных, но модных новинок и исключительной прозой начинаются здесь уже на архитектурном уровне. Далее разница будет только нарастать, причем сразу на всех этажах текста.
Мне уже приходилось приписывать Стахова к прозаической плеяде тихих городских лириков, чье тонкое письмо становится важнейшим средством художественного выражения, когда тщательно прописанный, практически музыкальный фон порой оказывается роману нужнее всех осторожных фабульных приключений.
«Крысиный король» построен чуть иначе. Панорамный формат, взятый для изображения «широкого исторического контекста», требует постоянного вала событий, происходящих сразу в трех временных плоскостях и как бы исподволь перетекающих из эпохи в эпоху. Чтобы максимально наглядно сформировать своими отдаленными (и не очень) последствиями нынешнее тревожное настоящее.
Событий в романе много, персонажей (главных порой сложно отделить от второстепенных) еще больше, — не зря вспоминается Филонов. А если брать схожие творческие манеры в литературной синхронии, — еще Юрий Буйда и Владимир Шаров с их фантасмагорическими калейдоскопами дисперсных сцен, постоянно перетекающих друг в друга. Все связаны со всеми, события из разных эпох рифмуются, удваиваясь, но уже непонятно, где разыграна подлинная трагедия, а где кривляется фарс, — история «Крысиного короля» растет в оба конца, не только в будущее, а еще и в прошлое, оказывающееся тревожно живым, актуальным.
Роман Стахова оставляет гипертрофированно фантасмагорическое послевкусие, хотя, если разбирать текст на составляющие, все, что в нем происходит, — вполне правдоподобное сцепление причин и следствий.
Автор возвышается над героями не из-за высокомерия, но лишь оттого, что совпадает с порывами гегелевского «духа истории», который его текст призван выразить максимально полно.
Не только стихи, но и рисунки судеб растут из сора случайностей, пересечений и странных сквозняков непонятной этиологии.
Человек предполагает, а история, особенно после того, как бог умер, а затем его убили в окопах Первой мировой, располагает: слепая сила судьбы рифмуется у Стахова с истериками исторической обусловленности. Отныне случайности правят миром, и лишь набор их способен сплетаться в узы железобетонных закономерностей.
Стахов раскрашивает «Крысиного короля» полками проштудированных книг, извлекая оттуда не только «дух времени», но и детали — биографические сведения и бытовые подробности, работающие на выпуклую атмосферу. Чем тщательнее предписательская подготовка, тем легче должен стать «стиль изложения», возникающий словно сам по себе, почти «из воздуха».
Но персонажи «Крысиного короля» живут не только в истории, но и в «личном пространстве». У них образуются и распадаются семьи (порой при самых экзотических обстоятельствах фашистской оккупации или афганского плена), случаются долгосрочные романы и разовые «перепихоны», однако все они существуют вне обычной человеческой любви, а мама Андрея-2 и вовсе ненавидит все человечество, произнося незадолго до смерти мизантропический спич.
« — Как я их ненавижу! — сказала она.
Под “их” моя мать могла подразумевать кого угодно. Ее ненависть была адресована многим, обозначаемым “те”, “они”, “их”; в отдельно взятых людях она после колебаний и раздумий находила что-то, что делало ненависть невозможной, низводило ненависть до презрения, нелюбви, а иногда даже сочувствия. Я предпочел не спрашивать, кого она ненавидит на этот раз. Думаю — Никиту, Максима, Ирину, их куратора, других воинов, всех тех, кто увел от нее Илью, безгрешного, чистого, Илюшеньку, циничного и подлого, сказавшего на свидании родному брату, что на бульваре грохнули его папашу, из-за чего Петька, тогда еще совсем мальчик, попал в больницу, потом в санаторий, пропустил год, потом еще один, окончил школу экстерном, и так бывший со странностями, стал по-настоящему странным.
— Ненавижу!.. — повторила моя мать…»
Для аристократа, даже вышедшего из самых низов (особое внимание «Крысиный король» уделяет генеалогии героев), жалость — чувство не только унизительное, но и унижающее. Жалеть себя или иной расходный материал исторического процесса — дело бессмысленное и бесполезное.
Любовь у нас зачастую связана с жалостью («она его за муки полюбила») и c «милостью к падшим», но что делать, если все мы умрем? Тут Стахов предлагает единственно достойное решение: никого не жалеть. Быть ежесекундно и отчаянно трезвым. Даже в предельных ситуациях.
Мне-то отсутствие любви в романе кажется важным субъективным недостатком и даже архитектурным просчетом, на который автор, методично экспериментирующий с композицией и оригинальным решением «вечных тем», имеет право.
Но все книги делятся на те, где «про любовь», и те, что «про смерть», вот почему и возникает в культуре закономерность: если книге не хватает жизненных страстей, она обязательно получится про адовы экзистенциальные гонки. Понятно, что «Крысиный король» относится к текстам «адского» типа. Вроде бы «дух времени», складывающийся из бесконечного числа «плюсов» и «минусов», имеет нейтральный характер, однако понятно, что все, что ни делается, продвигает нас к худшему. Отрицательный отбор и антропологическая катастрофа — ситуативные определения и псевдонимы тотальной нелюбви к движущим силам истории, то есть ко всем нам, которые этот процесс невольно движут.
Только отчего-то кажется, что демонстративная, олимпийская, бесстрастность тона и отсутствие сочувствия к персонажам и антигероям мнится Дмитрию Стахову не промахом, но важнейшим достижением главного его творения.