Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2020
Об авторе | Лев Семенович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор многих научных публикаций, а также исторических исследований «Американская мечта русского сектанта», «Полтора часа возмездия», «Коротким будет приговор», «Его повесили на площади Победы», «Собибор/Послесловие». Постоянный автор «Знамени».
На имя инженера Зары Виткина наткнулся в Национальном архиве в Вашингтоне профессор экономики из Стэнфорда Энтони Саттон (1925–2002). В конце шестидесятых годов он изучал там отчеты американских инженеров, работавших в СССР в довоенное время. Зачем американскому экономисту и историку это было надо? Для подтверждения его теории, что Запад сыграл ключевую роль в сталинской индустриализации — на свою голову. Одна из книг Саттона так и называется — «Национальное самоубийство: военная помощь Советскому Союзу».
В Штатах профессор авторитетом не считается, там его числят конспирологом. Зато у нас книги Саттона издаются в разы большими тиражами, чем в США. Его труды в последнее время полюбили «патриоты». Им импонирует выдуманная Саттоном теория заговора американских банкиров, будто бы специально помогавших Советской России, дабы столкнуть ее с Европой — разумеется, в своих тайных интересах. Разве что тот полагал, что Запад своими руками вскормил будущего врага, а они — что Сталин воспользовался глупостью американцев и не дал себя провести.
Не стану встревать в спор конспирологов между собою, скажу лишь, что вряд ли со стороны американцев тут было что-то личное — только бизнес. Во всяком случае, миллионер Альберт Кан (1869–1942), которого называли «архитектором Детройта», куда больше обогатился на проектировании советских предприятий, нежели заводов Форда. Этот человек, чье имя у нас мало кому известно, спроектировал и оснастил оборудованием едва ли не всю советскую военную промышленность.
Будущая война из двадцатых годов виделась «войной моторов». Маршал Тухачевский планировал довести до 40 тысяч количество стоящих на вооружении в РККА танков, и это при практическом отсутствии в СССР танковых заводов. Танковые заводы, они же тракторные — так фирма «Альберт Кан Инк» из Детройта в апреле 1929 года получила заказ на проектирование Сталинградского тракторного завода. Проект СТЗ был выполнен в рекордно короткие сроки. Строительные конструкции были изготовлены в США, перевезены и смонтированы в течение полугода под наблюдением американских инженеров. Они же помогли наладить и запустить в новых заводских корпусах доставленное оттуда же оборудование. За несколько лет фирма Кана спроектировала больше пятисот промышленных предприятий, включая самолетостроительные, автомобильные и станкостроительные, общей стоимостью в 2 миллиарда долларов. Сразу после Сталинграда Кан получил следующий заказ — на проект гигантского Челябинского тракторного завода. Сотрудники его детройтского бюро начали проектирование с того, что купили трактор «Катерпиллер 60» и разобрали его на части. До сих пор у проходной ЧТЗ стоит первый выпущенный там трактор, копия американского. Правда, на заводе теперь немодно вспоминать «американский след». Да и от самого завода мало что осталось, на его территории теперь по большей части жилой район.
В Москву
Среди старых бумаг Саттон обнаружил запись беседы с инженером Зарой Виткиным, сделанную американским дипломатом, встречавшимся с ним в посольстве США в Варшаве в 1933 году. Зара родился в Калифорнии в 1900 году в семье еврейских эмигрантов, незадолго до начала нового века бежавших из России в Штаты за лучшей жизнью. Способный юноша в 16 лет поступил в Беркли, в 20 — окончил университет, в 23 — стал главным инженером крупной строительной фирмы в Лос-Анджелесе. Но, по его мнению, главное происходило по другую сторону океана, в СССР — стране архитектурного будущего, куда Зара уехал в 1932 году. Саттон заинтересовался судьбой Виткина и связался с его родственниками выяснить, не остались ли после него какие-нибудь записи. Была, сказали ему, целая рукопись, написанная Зарой после возвращения из России, два экземпляра, но больше нет, их сожгли после смерти Виткина в числе других ненужных бумаг. Саттон, однако, на этом не успокоился и обратился к другу Зары, известному американскому журналисту Юджину Лайонсу (1898–1985). Евгений Натанович Привин — так того звали с рождения — в девятилетнем возрасте был перевезен родителями в США, а на рубеже тридцатых годов работал в Москве в качестве корреспондента United Press International в течение пяти лет, два из которых совпали с пребыванием там Зары. И он, представьте, нашел в своем архиве копию объемной рукописи, которая чудом сохранилась после трех десятилетий забвения.
В 1967 году Лайонс передал ее Саттону. Тот, прочитав рукопись, ничего для себя интересного там не обнаружил, никакой, мол, особой роли Виткин в помощи СССР не сыграл, и сдал ее в архив Института Гувера в Стэнфордском университете, где в то время работал. Вскоре по причине неполиткорректных взглядов Саттона вынудили покинуть Стэнфорд, и больше он на этих страницах не появится. Тем более в оценке рукописи с ним трудно согласиться, в ней было немало интересного. О вычитанном мною у Виткина и пойдет разговор, хотя и не только об этом — для полноты картины придется кое в чем дополнить ее свидетельствами других «иностранных консультантов».
Как Зара Виткин оказался в СССР? Осенью 1931 года, еще не помышляя об отъезде, он зашел в Инженерное общество в Лос-Анджелесе послушать доклад о первой советской пятилетке. Зара полагал, что это самый многообещающий эксперимент в истории человечества. Заметив его интерес, к молодому человеку обратился Альфред Зайднер из «Амторга». Так называлось акционерное общество, учрежденное в штате Нью-Йорк еще в 1924 году. Формально оно занималось закупками оборудования для нужд СССР, фактически же, вплоть до осени 1933 года, то есть до открытия советского посольства в США, «Амторг» выполнял его функции.
И, главное, «Амторг» рекрутировал инженеров. «Интеллектуалы, мужчины и женщины, имеющие специальность, от чистого сердца приглашаются в Россию… страну, в которой проводится величайший в мире эксперимент, страну с созвездием народов, чудесной природой, восхитительной архитектурой…» — это выдержки из объявления, опубликованного в журнале The Nation 16 января 1929 года. В ответ «Амторг» получил больше 100 тысяч заявлений.
Время для подбора кадров для советской индустриализации было самое подходящее. На 1931 год пришелся пик Великой депрессии. Именно депрессия, а не советская пропаганда стала главным мотивом для эмиграции части американских инженеров в Советскую Россию. Четверть трудоспособных жителей страны сидела без работы, а тут — не только работа, их дети могли получить бесплатное образование, семьи — бесплатно пользоваться медицинской помощью.
«Зайднер попросил меня выступить в качестве технического консультанта «Амторга», — вспоминал Зара после возвращения в Америку. — В этом качестве я оказал помощь в подборе квалифицированных инженеров-строителей для московского метро». Виткин полагал, что «инженеры были жизненно необходимы Советскому Союзу. Их творческие силы, извращенные грубой эксплуатацией при капитализме, должны были использоваться на благо обществу». Они с Зайднером обсуждали «огромные возможности применения в СССР методов сборного жилья», разработанные в его компании. К тому же Россия была вовсе не чужой страной для Зары, там оставались его родственники, в том числе родная тетка, которую он никогда не видел.
Виткин не знал ни идиш, ни русский, и все же этническая общность, вероятно, облегчала общение с вербовавшим его Зайднером. Большинство новоприбывших из относительно небольших волн реэмиграции из Америки в Россию составляли евреи. В первую волну (двадцатые — начало тридцатых годов) возвращались бежавшие от царизма до революции подпольщики, позже их сменили инженеры, ехавшие с намерением помочь проводить сталинскую индустриализацию. Одна только группа из одиннадцати американских инженеров-«иноспецов», прибывшая для работы в Метрострое, состояла из евреев, перед Первой мировой войной эмигрировавших из России. Они уезжали из дореволюционной России не только за лучшей — в материальном смысле — жизнью, многие стремились в Америку в надежде воплотить там свои мечты о справедливом устройстве общества. Вот они-то или же их дети и собрались обратно, к новой мечте.
Думаю, движущие мотивы у тех реэмигрантов, которые вернулись уже на нашей памяти (вторая волна реэмиграции случилась в девяностые) были немного иными. На словах они тоже ринулись обратно для того, чтобы помогать новой России, но главной целью было все же подзаработать, не говоря уже о том, что это были уже не инженеры, а по большей части финансисты (не считая мошенников, этих — тоже хватало).
Первомай
26 апреля 1932 года Виткин прибыл в Москву. До Первомая оставалось пять дней, намеченных им для встреч с советским начальством. Он рассчитывал за это время договориться о новой работе — с тем чтобы приступить к ней сразу после праздников. Но не тут-то было — ни в Госплане, ни в других ведомствах никого из руководителей не было на месте. «Русские не могли вести какие-либо дела за несколько дней до праздника, — так он объяснил свою неудачу. — Было невозможно увидеть ни одного из важных чиновников». Ну как тут не вспомнить немецкого инженера Заузе из «Золотого теленка». Помните, тот никак не мог пробиться к Полыхаеву. «Дорогая Тили, — писал инженер своей невесте в Аахен, — вот уже десять дней я живу в Черноморске, но к работе в концерне “Геркулес” еще не приступил». Он еще кричал Остапу о бюрократизме и волоките, да собирался жаловаться, так что геркулесовцы сочли его просто склочником.
В мае 1932 года в Москву приехал еще один иностранец — молодой немецкий архитектор Рудольф Волтерс, специалист по проектированию вокзальных зданий. У себя в Берлине он случайно узнал, что представительство советского Наркомата железнодорожного транспорта давно и безуспешно ищет как раз такого специалиста, и предложил свои услуги. В Германии работы для архитекторов в это время практически не было. Но когда Волтерс прибыл в Москву, в наркомате сильно удивились и вообще приняли его, архитектора, за инженера-строителя. В конце концов, Волтерса отправили в Новосибирск, где собирались построить новый вокзал, правда, так и не построили. Вернувшись в Германию, он описал свои впечатления в книге «Специалист в Сибири. Немецкий архитектор в сталинском СССР» (1933 год).
Только после окончания майских праздников у Зары начались встречи с советскими чиновниками, сверху для этого подобрали «опытных товарищей», владевших английским. В их числе был заместитель народного комиссара труда Михаил Бородин (Грузенберг), с которым Виткин не раз общался впоследствии. По совместительству Бородин занимал пост главного редактора англоязычной газеты Moscow News, созданной для ведения пропаганды среди американских инженеров и рабочих, приехавших строить московское метро. Тех самых «Московских новостей», которые спустя чуть больше полвека станут рупором перестройки. Это человек с фантастической биографией — революционер, агент Коминтерна, один из создателей компартии США, политический советник Гоминьдана. Его сын Норман Бородин пошел по стопам отца и стал советским разведчиком (между прочим, он один из прототипов Штирлица).
День 1 мая 1932 года выдался ясным и ярким. Виткин пишет об огромных портретах Ленина и Сталина на фасадах Красной площади, маршале Ворошилове, принимавшем парад на гигантском черном коне. «Над головой летят сотни самолетов, мимо проходит пехота, скачет кавалерия, громыхают танки. Нигде в мире не было такого парада, как этот! Потом началась демонстрация. Тысячи людей вливались на Красную площадь со знаменами и плакатами о своих достижениях в промышленности». Охваченный всеобщим энтузиазмом, Зара присоединился к одной из рабочих колонн и прошел с нею мимо Мавзолея. При этом он по привычке («когда я не занят, у меня есть подсознательная привычка считать») подсчитывал количество участников демонстрации. Прикинув примерное число людей в каждом ряду, скорость и время марша, он получил приблизительное количество участников. В тот же вечер Виткин решил удивить своими способностями новых московских знакомых, с которыми ужинал в «Метрополе». Совершенно невинно он поинтересовался, сколько человек, по их оценкам, прошли в тот день по Красной площади. Все трое назвали одну цифру — миллион.
«Я был удивлен таким единодушием. “Знаете ли вы, что цифра в триста тысяч была бы куда ближе к истине?” Атмосфера за столом мгновенно изменилась, наступила мертвая тишина. Затем раздался голос одного из присутствующих, высокого партийного аппаратчика: “Это контрреволюционная математика!”»
Словом, все как у Коржавина, «идейная таблица умноженья»:
Как памятник — прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха.
«Мой опыт в России был по сути борьбой против советской бюрократии»
В середине мая Виткин вышел на работу в Союзстрой — Всесоюзное государственное объединение строительной промышленности и промышленности строительных материалов.
Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она». —
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
объединение Тео и Гукона».
За десять лет до появления Виткина в Москве Маяковский написал стихотворение «Прозаседавшиеся», высоко оцененное Лениным. Сразу после революции началось обюрокрачивание большевиков. Да иначе, вероятно, и быть не могло, ведь основным критерием подбора кадров стала преданность партии и готовность выполнить ее любой приказ. В 1921 году Ленин назвал трех главных врагов — комчванство, безграмотность и взятка. В масштабе взяточничества тоже ничего удивительного — за любой смутой следует передел собственности.
Новые бюрократы сразу повесили на свои кабинеты табличку «Без доклада не входить». Булгаков взял ее в заголовок одной из глав «Дьяволиады» («Вы, товарищ… настолько неразвиты, что не понимаете значения самых простых служебных надписей»). Правда, в Союзстрое было не так — Виткина удивило, что вместо того, чтобы по очереди под руководством секретаря по одному входить в кабинет директора и решать вопрос, посетители заходили по двое-трое и, обращаясь к нему, старались перекричать друг друга.
Зара Виткин должен был заняться проектированием жилья для рабочих. В СССР практически не имелось своей школы проектирования, а нужда в ней была большая. Вторая половина двадцатых годов ознаменовалась строительством новых городов и рабочих поселков, и для массового их проектирования пришлось обращаться к зарубежному опыту, так как отечественный попросту отсутствовал. Все это оказалось возможным благодаря заимствованию американского и немецкого методов «конвейерно-поточного производства проектной документации».
1 мая 1932 года был пущен первый агрегат Днепрогэса. Шестерых из участвовавших в строительстве американских специалистов наградили советскими орденами. Они жили с большим комфортом — в кирпичных коттеджах, в каждом кухня, ванная, центральное отопление, для них построили шесть теннисных кортов и отвели поле для игры в гольф. Даже еду везли морем из США через Одессу. Впрочем, Виткина при посещении Днепростроя поразило не это, а валявшиеся под открытым небом «ценные инструменты и оборудование», стоимость которых он оценил в 200 тысяч долларов. По возвращении в Москву Виткин сообщил об увиденном Бородину. Тот равнодушно сказал: «Что за мелочь, подумаешь, пустая трата двухсот тысяч долларов? Зато мы можем объявить всему миру, что построили Днепрогэс!» Этот большевик во главу угла привык ставить пропаганду, вскоре газета для иностранцев стала ему мала, и все сороковые годы он был главным редактором Совинформбюро, покуда не был разоблачен как «космополит» и не избит до смерти в Лефортовской тюрьме в 1951 году.
Виткин пишет в своей рукописи о том, какое впечатление произвела на него опубликованная официальная информация, согласно которой к январю 1933 года использовалось лишь семь процентов от общей суммарной мощности Днепрогэса, и это после нескольких месяцев эксплуатации! Как это так, удивляется Виткин, «93% капиталовложений в это гигантское предприятие были заморожены?»
Подобные безобразия, понятно, возмущали не только иностранных, но и русских инженеров-профессионалов. В 1933 году Виктор Кравченко стал начальником трубопрокатного цеха на Никопольском комбинате, а затем — его директором. По подсчетам Кравченко, на строительство комбината было затрачено на 35–40 процентов больше средств и усилий, чем это было необходимо. «Мы жили в лабиринте анкет, бумажных форм и докладов в семи копиях, — пишет он в изданной на Западе книге “Я избрал свободу”. — При нашей советской системе каждый шаг требовал формального решения бесконечных инстанций, каждая из которых ревниво относилась к своим правам и смертельно боялась взять на себя инициативу».
В тресте Виткин спроектировал стандартное жилье для рабочих в Ефремове (Тульская область), ангар для дирижаблей. Когда он узнал, что тресту дали премию за его (Виткина) проект огромных складов древесины для авиастроения в Люберцах, и от него это держали в тайне, то обиделся. Ведь это он предотвратил принятие неверных решений, предложенных инженерами треста. И, главное, он продвигал идею строительства при помощи стандартных блоков и натыкался на тихое сопротивление чиновников, видевших в нем человека, способного разоблачить их безделье. «Враги нового общества не делают бомбы и не замышляют падение Сталина, — писал Зара. — Они тихо, хитро, упрямо ничего не делают и мешают другим делать что-либо».
Имя Сталина здесь упомянуто не случайно. 15 июня 1933 года Виткин обратился прямо к вождю. В своем письме Зара отмечает, что его «жизнь стала невыносимой из-за безответственного, безразличного, бюрократического управления». Он заботится не о себе, ничего личного, а об иностранных инженерах как таковых, «чьи способности в значительной степени утрачены для Советского Союза». Куда бы Виткин ни обращался, в профсоюзы ли, в партийные органы, бесполезно: это привело его к горькому выводу — к использованию иностранных инженеров они безнадежно равнодушны, и это разрушает его веру в социализм. Если в его услугах не нуждаются, — заключает Виткин свое письмо, — он вынужден будет уехать обратно.
Думаю, это Юджин Лайонс посоветовал ему обратиться с письмом к Сталину, перед которым он в те годы преклонялся. Еще до своего приезда в 1928 году в СССР Лайонс прославился защитой американских анархистов Сакко и Ванцетти, казненных за убийство инкассатора и охранника, везших зарплату работникам обувной фабрики. Лайонс, как и многие другие — Альберт Эйнштейн, Бернард Шоу, Томас Манн, — полагал, что Сакко и Ванцетти осудили из-за их политической позиции, и пусть те были близки к вооруженным подпольным анархистским группам, их вина судом доказана не была. В Советском Союзе имена Сакко и Ванцетти были известны каждому школьнику: карандашами фабрики, названной в их честь, писала вся страна, не говоря уже о десятках улиц их имени. Московское издание своей книги о них Лайонс лично подарил Сталину в ноябре 1930 года, он стал первым из иностранных корреспондентов, которому позволили взять интервью у вождя. «Мой пульс зашкаливал, — писал Лайонс, вспоминая, как вошел к нему в кабинет. — Но, как только я перешагнул через порог, неуверенность и волнения прошли. Сталин встретил меня у дверей и, улыбаясь, пожал руку. …Он был удивительно не похож на хмурого, самодовольного диктатора, как его обычно изображают. Каждый его жест был упрек тысяче мелких бюрократов, которые в эти российские годы поражали меня своим жалким величием».
Обращение к вождю помогло. В новом письме Зара благодарит Сталина за то, что ему удалось, наконец, «запатентовать в СССР свои блоки».
«Соцгород»
Приглашение зарубежных архитекторов и инженеров стало на рубеже тридцатых годов официальной линией советского правительства. Правда, те приезжали создавать новую архитектуру, воплощать свои мечты о будущем, а от них ждали другого — проектировать города как «средство прикрепления рабочих к производству».
«Соцгород» — этот термин изобрели в двадцатые годы для обозначения жилых массивов вблизи крупных заводов. В начале индустриализации горячо обсуждалось, как подобные новые города будут выглядеть. В дискуссии были вовлечены работавшие в СССР немецкие архитекторы.
Почему именно немецкие? В двадцатые годы советские делегации не раз ездили в Германию для изучения планирования городов. Особенно их заинтересовал опыт Франкфурта-на-Майне, главный архитектор которого — Эрнст Май — одним из первых в Западной Европе воплотил на практике принципы рационализма в масштабах массового строительства. Он проектировал доступные по цене поселения на городских окраинах, отвечающие высоким стандартам, с зелеными насаждениями вокруг. В мае 1930 года Эрнст Май вместе с группой единомышленников (всего семнадцать сотрудников с их семьями) отправился в СССР.
Бригада Мая спроектировала жилые кварталы почти в двадцати советских городах. В их числе был Магнитогорск. На фотографиях, которые сделал Эрнст Май в 1930 году на месте будущего города в заснеженной холодной степи, — палатки, юрты и землянки, где жили горняки и строители. Немцы добирались туда четыре дня. Когда локомотив ломался, — вспоминал Май, — им приходилось ждать в неотапливаемом вагоне по полдня, пока не придет другой. Первые наброски будущего города они рисовали самоварным угольком на куске фанеры — вместо чертежной доски, превратив купе в архитектурное бюро. Во время пребывания в Москве Зары Виткина члены «бригады Мая» жили в Большом Каретном, по две семьи в одной квартире, что было немцам непривычно. Эрнст Май, единственный из бригады, занимал с семьей отдельную квартиру.
У них был высокий стимул. Конструктивизм как левое направление в архитектуре ассоциировалось с левой государственной политикой. Это подогревало симпатии к советскому строю. «Пока существует частная собственность и политика предпочитает частные интересы общественным, все разговоры о плановом строительстве городов останутся без продолжения, — писал Эрнст Май в статье “Социалистический город Магнитогорск” (1931 год). — Совершенно по-другому относятся к этим вещам в Советском Союзе. Впервые в истории у нас есть возможность систематического градостроения».
Это градостроение отличалось от того, о котором мечтали на заре советского социализма, — речь уже не шла о домах-коммунах. Немецкие архитекторы противостояли радикальным коммунистическим взглядам о полном обобществлении жизни. Май предложил строить в Магнитогорске многоквартирные дома для семей рабочих в простом и функциональном стиле баухаус, с фасадами, окрашенными в теплые тона. И расположить дома перпендикулярно улице, а не вдоль — уже в 1920-е годы было ясно, что надо оградить людей от шума от автомобилей и запаха бензина.
В жилых кварталах должны были располагаться столовые, клубы, библиотеки и детские сады, школы, которые проектировала Маргарете Шютте-Лихоцки из Вены — создательница «Франкфуртской кухни» (первой встроенной), единственная женщина в коллективе немецких архитекторов. Правда, она была сильно разочарована, приехав в Магнитогорск для того, чтобы увидеть построенные по ее проекту детские учреждения. Отклонения от проекта были огромные. Стены возводили киргизские девушки, которые еще недавно жили в степи, а ими руководил прораб, тоже не понимавший по-русски.
Виткин сталкивался с тем же в Москве. Зара был неприятно удивлен, увидев, как строятся четыре жилых дома на Донской улице, в проектировании которых он участвовал. Качество строительства было нижайшим: отопление и водопровод были плохо сделаны, отделка, включая паркетные полы, — неудовлетворительной. Деревянные полы в США обычно делались из коротких кусков паркета, а тут — из длинных, слишком сложных и дорогих для укладки. Одна электрическая ручная пила, по его словам, могла бы решить проблему, но ее на стройке не оказалось.
Строительная технология в СССР находилась на ином уровне, нежели тот, который был привычен европейцам и американцам. Архитекторы Эрнста Мая были вынуждены проектировать жилье не столько из кирпича и бетонных панелей (по образцу франкфуртских разработок Мая), сколько из дешевых местных материалов. Иностранцы не хотели привыкать к бесхозяйственности, к нерациональной организации проектных работ, участвовать в «авралах» и недоумевали, зачем нужна гонка, если есть реальный запланированный срок изготовления проекта.
Зара приводит в своей книге услышанный им от Эрнста Мая рассказ о встрече с Орджоникидзе, где решался вопрос, на каком берегу реки Урал будет построено жилье. Наркомтяжпром собирался строить на одной стороне, а Наркомжилкомхоз — на другой. В итоге дома были построены безотносительно плана в третьем месте.
В Магнитогорске сохранились четырехэтажные дома по Пионерской улице, построенные по тем проектам, между ними — просторные территории с зелеными насаждениями. Увы, вместо хорошо спроектированного жилья на 160 тысяч жителей были построены дома для 12 тысяч. Остальные жили во «временных» бараках, которые стали постоянными. Причем сразу выяснилось, что рабочие жили в ядовитой атмосфере, так как на бараки шли промышленные выбросы (доменные газы).
…Американец Джон Скотт приехал в Советский Союз в том же 1932 году, что и Виткин. Он со своим университетским образованием выучился на сварщика и добился работы в Магнитогорске на строящемся металлургическом комбинате, спроектированном американцами. В своей книге «По ту сторону Урала», изданной после возвращения в США с женой Машей и двумя детьми в 1942 году, Джон Скотт приводит такую статистику. В 1938 году в построенном по проектам группы Эрнста Мая «соцгороде» (из пятидесяти 3–5-этажных домов, каждый на 75–200 комнат) жили всего 15% населения. В бараках — 50%, в землянках — 25%, в «частном секторе» — 8% населения. И, наконец, 2% — высокое партийное, советское и энкавэдэшное начальство — в «виллах» района Березки и гостинице «Центральная». Гостиницы сразу после революции стали привычным жильем для партийной элиты — так было и в Москве, где центральные гостиницы, переименованные в Дома Советов, заселили партийными чиновниками.
Примерно так же обстояло дело и в других местах. «Самыми роскошными жилищами Новосибирска были две современные трехкомнатные квартиры, которые занимали командарм и начальник местного ГПУ, — рассказывает Волтерс. — Отдельные двухкомнатные квартиры занимали только высшие чиновники и партийцы, так же как немногие женатые иностранные специалисты. Русские инженеры, если они были женаты, имели одну комнату, с очень большой семьей — две, и делили с соседями одну кухню. …Мне никто не поверит, если я скажу, что холостые рабочие живут по 20–30 человек в одной комнате в бараках, многие семьи делят одну комнату. Я это видел сам и всегда поражался тому, с какой невероятной наглостью русская пропаганда работает за границей, и как ей удается пару новых поселков в Москве и Ленинграде сравнить с берлинскими дачными колониями. В России пропаганда грохочет уже 15 лет так сильно и непрерывно, что товарищи действительно верят, будто по сравнению с немецкими рабочими они живут в раю».
Дважды два — пять
«Пятилетка — в четыре года!» В конце 1932-го было объявлено об успешном выполнении первой пятилетки за четыре года и три месяца. В октябре Виткина пригласили в Народный комиссариат Рабоче-крестьянской инспекции, той самой, которую предлагал реорганизовать Ленин в статье, какую наше поколение заставляли конспектировать в вузе. Работавший там американский коммунист по фамилии Кларк выступил переводчиком. Высоким начальством Виткину было предложено участвовать в разработке второго пятилетнего плана — в части строительной индустрии. Вот почему он получил доступ к истинным цифрам итогов первой пятилетки — для расчетов строительства во второй.
По его словам, к Виткину обратился за помощью старый большевик Валериан Осинский, возглавивший воссозданную статистическую службу и выступивший «в поход за верную цифру». Многие понимали: что-то пошло не так. «Пятилетка-то провалилась», — эти слова Бухарина передавались среди партработников шепотом из уст в уста, о чем свидетельствует Григорий Померанц.
В марте 1933 года Зара закончил отчет из сотен страниц, над которым корпел целых полгода. Сделанные Виткиным выводы были ошеломляющи. Победные рапорты оказались абсолютным враньем. По его подсчетам, общий объем строительства за все четыре года пятилетки не превысил объема строительства в дореволюционной России за один только 1913/1914 год.
Зара не мог держать это сенсационное открытие в себе. Как ты думаешь, — спросил он у Лайонса, — сколько лет нужно Америке, чтобы построить тот объем, который выполнен в СССР за первую пятилетку? Лет пятнадцать, — ответил тот. На это Виткин заметил, что все строительство первой пятилетки меньше того, что построено в США за любой год из этих пяти. Лайонс, как вспоминает Виткин, побледнел. Он к тому моменту уже не был яростным апологетом советского режима, но еще не превратился в его критика, каким станет позже. Полагаю, не без влияния Зары Виткина.
«Два плюс два — пять» — так назовет Лайонс одну из глав своей книги «Командировка в Утопию», написанной после отъезда из СССР и изданной в 1937 году. «В конце концов, партия объявит, что дважды два — пять, и придется в это верить», — это уже из знаменитого романа «1984». Биограф Оруэлла Вячеслав Недошивин полагает, что книга Лайонса стала для него внутренним толчком к роману. Он даже написал на нее рецензию (которая, в отличие от самой книги, давно переведена на русский), где выделяет ее среди тех книг о сталинском режиме, «которые либо настолько тошнотворно “за”, либо так ядовито “против”, что запах предубеждения слышен за милю». Выведенная Лайонсом «формула 2+2=5» видится ему олицетворением «трагического абсурда на советской сцене». Это было еще до его будущего романа, от героя которого, Уинстона Смита, будут добиваться абсурдного признания, что дважды два — пять, тогда как «свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре».
Зара Виткин был свободным человеком, двоемыслие ему было чуждо. В своих мемуарах он назвал бессмыслицей официальный тезис советской пропаганды о «лихорадочных темпах труда», рассчитанный на западных корреспондентов: «Большевистский темп в целом является одним из самых медленных в мире, сравнимым с темпами в Мексике, Китае и Индии».
Виткин поделился своим открытием и с Эрнстом Маем. Тот сказал, что чувствовал: именно так и должно было быть.
Как могло так случиться, неужели в Советском Союзе не было нормальной статистики? Представьте, не было. В начале 1930 года ликвидируется ЦСУ СССР, взамен создается отдел в Госплане — статистиков подчиняют плановикам. В 1932 году при подготовке второго пятилетнего плана нарком земледелия Яковлев воскликнул на одном из совещаний: как можно планировать, если нельзя верить ни одной цифре! Так, во всяком случае, вспоминал об этой сцене занимавший видный пост в советской промышленности в начале тридцатых немецкий коммунист Альбрехт в вышедших в 1938 году в Швейцарии мемуарах.
Авторы первого пятилетнего плана были осуждены по делу «Союзного бюро меньшевиков» в марте 1931 года. Не надо было им возражать против спущенных из политбюро высоких заданий на пятилетку и критиковать высокие темпы индустриализации. Уцелевшие специалисты-статистики жили в соответствии с афоризмом, приписывавшимся Станиславу Струмилину из Госплана, будущему академику и Герою Соцтруда: «Лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие». Прав Наум Коржавин:
Наука объективной быть не может —
В ней классовый подход всего дороже.
…Высокий орган радостно считает,
Что нам ее размаха не хватает,
И, чтоб быстрее к цели продвигаться,
Постановляет: «Дважды два — шестнадцать!»
Остается понять, каким путем Виткин пришел к сделанным им выводам о ложности официальных цифр. Он сравнил реальные объемы построенного за первую пятилетку с данными о выполнении планов строительства в денежном выражении. Причем объем выделенных средств на строительство измерялся разными, несравнимыми величинами: рублями 1926 года и «рублями фиксированного 1933 года». Прогнозируемые показатели для второй пятилетки — рост капитального строительства почти втрое — были основаны на сопоставлении этих «рублевых» ассигнований.
Прочитав этот пассаж у Виткина, и не очень-то в нем разобравшись, я обратился за разъяснениями к Дмитрию Орешкину. Его в прочитанном отрывке больше всего заинтересовало указание на два типа расчетного рубля. Относительно первого — рубля 1926 года, он объяснил, что большевики пересчитывали объемы своих планов в доллары по административно установленному курсу рубля, фиксированному по золотому стандарту 1925–1926 годов. К началу первой пятилетки объем пустой денежной массы вырос примерно в два-три раза, в то время как долларовая стоимость строительства продолжала рассчитываться по замороженному обменному курсу, цена построенных заводов в рублях (только за счет их эмиссии) вырастала — без изменения их рыночной стоимости в независимой системе счета. Если бы рубли конвертировались по реальному курсу, они за это время упали бы по отношению к доллару, и никаких сталинских достижений не получилось бы. В первой пятилетке при умозрительном переводе в долларовый эквивалент стоимость построенного, по словам Орешкина, завышалась до пяти раз. В качестве примера он привел железнодорожное строительство — его объем, выраженный в натуральных величинах (километрах пути), по сравнению с лучшими временами царской эпохи упал втрое — притом что можно было бы ожидать, напротив, ускорения, связанного с каким-никаким технологическим прогрессом.
Вторую методику подсчетов Орешкин счел еще более забавной. Большевики, как он полагает, исходили из победоносной веры, что к концу первой пятилетки курс рубля вырастет к доллару на 20% (видимо, вследствие преимуществ планово развивающегося социалистического хозяйства). Притом что на самом деле обменный курс («условно реальный», но запрещенный в действительности и существовавший лишь на черном рынке) по указанным ранее причинам не рос, а снижался, и очень быстро. Так что расчеты в выдуманных теоретических «рублях 1933 года» были еще дальше от действительности — ожидаемый объем рублевой массы в их планах виртуально конвертировался в доллары по выдуманному курсу, еще более выгодному, чем даже замороженный курс 1926 года.
«Сотни грамотных специалистов, — подвел итог своим размышлениям Орешкин, — гоняли из кабинета в кабинет заведомую туфту, прекрасно зная, что это туфта». Понимали, видно, что лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие. Как и было сказано.
Между прочим, случившаяся полвека спустя перестройка, если кто забыл, началась не столько с разоблачения преступлений прошлого, сколько с разоблачения цифр об успехах советской экономики. В статье Василия Селюнина и Григория Ханина «Лукавая цифра», вышедшей в «Новом мире» в феврале 1987 года, говорилось о колоссальных искажениях советской макроэкономической статистики, обнаруженных благодаря альтернативным расчетам с опорой на данные (более или менее достоверные) о выпуске продукции в натуральном выражении — вместо стоимостных показателей, которые могли быстро расти благодаря скрытому росту цен.
Почему они врали?
Прослышав (скорее всего от Лайонса) о виткинских изысканиях, корреспондент The New York Times Уолтер Дюранти предложил за плату поделиться с ним добытыми сведениями. Зара отказался. Странная история. Уолтер Дюранти (1884–1957) — британский журналист, работавший в Москве в те же годы, что и Лайонс, и тоже бравший интервью у Сталина. Дюранти, выросший в обедневшей ливерпульской семье, вел в советской Москве жизнь богатого барина. Жил в самом центре в роскошной четырехкомнатной квартире, ездил на автомобиле с личным шофером. Кстати, у Лайонса тоже был личный шофер, между прочим, дедушка писателя Дениса Драгунского. У Дюранти, помимо водителя, были еще секретарша, помощник, повар, горничная, любовница.
Откуда у простых журналистов брались средства на шикарную жизнь, я узнал из книги Малкольма Маггериджа «Хроники загубленного времени», написанной в период его пребывания в Москве в качестве корреспондента «Манчестер Гардиан». «Мы все меняли валюту на черном рынке, что по советскому законодательству считалось преступлением, — писал он. — Официальный курс обмена был смехотворным, черный же рынок, где в мое время за один фунт давали двести рублей, позволял жить припеваючи».
Не один Дюранти врал в своих корреспонденциях, все постоянные московские корреспонденты иностранных газет делали это. Свои новости они брали из советской прессы, выбирая из нее и переписывая нормальным языком то, что могло заинтересовать западного читателя. Затем передавали материал на утверждение цензору в отделе печати МИДа, на телеграфе его без штампа этого отдела не принимали.
Артур Кестлер, будущий автор «Слепящей тьмы», проведя в СССР весь 1933 год, писал оттуда благостные репортажи, хотя, по его признанию, «видел опустошительное действие голода на Украине, толпы оборванцев, семьями нищенствующих на вокзалах, женщин, протягивающих к окнам вагонов своих голодных детенышей…» «Мне сказали, что все это — кулаки, которые противятся коллективизации, враги народа, предпочитающие собирать милостыню и не работать; и я, — признавался он впоследствии, — принял эти объяснения». Позже он так оправдывал свою тогдашнюю позицию: «Трудящимся в капиталистических странах жилось лучше, чем в Союзе, но это — сравнение в состоянии статики: здесь, в СССР, уровень постоянно рос, а там — постоянно снижался… Поэтому я принял как неизбежность не только голод, но и запрет на заграничные поездки, иностранные журналы и книги, и искаженное до абсурда понятие о жизни в капиталистическом обществе…»
Единственное известное мне исключение — Малкольм Маггеридж, тот тайно переправил свои правдивые корреспонденции в Англию. «Так получилось, что я оказался единственным журналистом, побывавшим в голодающих регионах СССР. …В своих статьях я стремился описать все, что видел: покинутые, без всяких признаков жизни деревни, заросшие чертополохом поля, голодные запуганные люди, везде военные и мужчины в кожанках с гранитными лицами — верный признак того, что голод организован сверху». Казалось бы, статьи должны были сделать его знаменитым, но вместо этого он, обвиненный во лжи, потерял работу. «Это не принесло мне славы, — вспоминал годы спустя Маггеридж, — напротив, я заработал клеймо лжеца и клеветника, которым меня наградили как читатели, чьи письма публиковались в “Гардиан”, так и многие западные журналисты. Пришлось ждать, пока Хрущев, который уж точно знал правду, поскольку был одним из главных устроителей голода на Украине, не расскажет о нем в докладе на XX съезде КПСС. Мои свидетельства оказались бледной тенью того, что он обнародовал».
Славу и журналистскую награду получил не он, а Дюранти, став лауреатом Пулитцеровской премии 1932 года за серию очерков о первой сталинской пятилетке. Семьдесят лет спустя поднимался вопрос о том, чтобы посмертно аннулировать награждение, но Пулитцеровский комитет отклонил это требование.
…Вот только зачем Дюранти нужны были виткинские данные? Все равно он никогда бы не написал правду в своих корреспонденциях. В своих репортажах в «Нью-Йорк таймс» Дюранти восхвалял коллективизацию, оправдывал показательные процессы против «врагов народа», опровергал как «беспочвенную болтовню» слухи о голоде на Украине. Но, как выяснилось, помимо корреспонденций, он писал отчеты и другому ведомству. В опубликованном годы спустя секретном отчете для британского посольства Дюранти определил число умерших от голода в «обескровленной Украине» в 10 миллионов человек (по уточненным данным, число жертв массового голода 1932–1933 годов там составило около 4 миллионов). Так что, вполне возможно, виткинскими изысканиями интересовалась британская разведка.
Апрель 1933 года
Виткин в своей рукописи рассказывает, как весенней ночью сотрудники ОГПУ совершили налет на загородный дом в подмосковной Перловке, где жили инженеры английской компании Metropolitan-Vickers. Дом был обыскан сверху донизу; сломаны перегородки, разорваны матрацы, изъяты документы.
Эта фирма поставляла электротехническое оборудование для многих советских электростанций и первой линии Московского метрополитена, которую торжественно открыли двумя годами позже — в мае 1935-го. В советских газетах писали, что англичане виновны в шпионаже и саботаже, порче оборудования, которые они установили на советских предприятиях. Публиковались письма рабочих с требованием немедленной казни англичан. Одну такую петицию от имени сотрудников треста было предложено подписать Виткину. Он отказался, заметив, что лучше было бы подготовить другую петицию, призывающую заключить в психбольницу авторов первой. Как можно требовать смерти людей без суда и даже до предъявления им обвинения! Его никто не понял.
Между арестом шести англичан и началом суда над ними прошел лишь месяц. 11 апреля в Колонном зале начались судебные заседания, председательствовал глава Военной коллегии Верховного суда СССР Василий Ульрих, сторона обвинения была представлена Андреем Вышинским. Эти же персонажи в недалеком будущем станут действующими лицами самых громких политических процессов сталинской эпохи.
Множество иностранных корреспондентов приехали в Москву присутствовать на судебном заседании. Телеграф не справлялся с передачей их отчетов с процесса. Молодому Яну Флемингу, будущему автору Джеймса Бонда, тогда — корреспонденту агентства Reuters, прибывшему специально для освещения суда над британцами, — удалось обойти большинство конкурентов-репортеров. Он выдумал особый трюк — выбрасывал текст своего репортажа в окно Дома Союзов, где проходил процесс; под окном ждал нанятый мальчишка, который тут же бежал со свертком к телеграфистам.
Сам Флеминг к обвинениям отнесся скептически. А как могло быть иначе? Один из свидетелей, техник Днепрогэса Зиверт, уверял суд, что инженер Альберт Грегори, ведя антисоветскую агитацию, «говорил нашим рабочим, что у вас здесь люди ничего не имеют кушать, а у нас за 25 копеек кушают масло, белый хлеб».
«Но я не умею говорить по-русски», — сказал Грегори в суде (через переводчика).
Далее между свидетелем и обвиняемым состоялся следующий диалог:
Ульрих: «На каком языке Грегори разговаривал?»
Зиверт: «По-английски».
Ульрих: «Вы понимаете по-английски?»
Зиверт: «Нет…»
За границей обеспокоились, что арест британцев будет означать начало гонений на иностранцев. Сталин с олимпийским спокойствием объяснился по этому поводу. «Что касается нескольких англичан из “Метро-Виккерс”, — заметил он, отвечая 20 марта 1933 года на письмо американского журналиста Ральфа Барнса, — то они привлечены к ответственности не как англичане, а как люди, нарушившие, по утверждению следственных властей, законы СССР. Разве русские не так же привлечены к ответственности?»
Русским обвиняемым — начальникам нескольких электростанций и их подчиненным — вменялась в вину организация диверсий по заданию англичан. Британцам же предъявили обвинения в шпионаже и попытках подкупа советских госслужащих — с целью осуществления этого вредительства. «Я не мог понять мотивы инженеров Metro-Vickers в намеренном разрушении их собственных установок, а также их профессиональной репутации и возможностей для дальнейшего бизнеса», — пишет Виткин, не желая верить во взятки за причинение ущерба технике. Предметом взяток служили, по его словам, «пальто, горстка грампластинок, несколько тысяч постоянно обесценивающихся рублей. Почти каждый иностранец из-за отчаянных страданий русских вокруг него делал подобные подарки».
Что касается основного обвинения — во вредительстве, то в начале тридцатых годов на электростанциях действительно произошла серия крупных аварий. Эксперты, привлеченные обвинением, утверждали, что поломки оборудования были результатом «преступной небрежности или прямого вредительства». Их причины, впрочем, были куда более прозаичны. Скажем, авария на Каширской электростанции в апреле 1931 года, из-за которой на некоторое время Москва осталась без электричества, согласно отчету комиссии, расследовавшей причины инцидента, была вызвана подъемом воды в реке и рядом конструктивных недостатков самой станции. Но ОГПУ в марте 1932 года отрапортовало о «контрреволюционной кулацкой группировке», якобы готовившей диверсионные акты на электростанции. Как свидетельствует историк Никита Петров, уже с 1927 года в ОГПУ действовали строгие инструкции: любой поджог или промышленную аварию рассматривать прежде всего с точки зрения возможного «вредительства». После Шахтинского дела и дела Промпартии слово «вредитель» вошло в обиход как синоним «врага народа».
Процесс завершился вынесением обвинительных приговоров, но британцы вскоре были отпущены на родину. Дальнейшая их судьба неизвестна, и в этом есть некая странность. Канадский историк Гордон Моррелл, автор выпущенной в 1993 году книги «Британия против сталинской революции. Англо-советские отношения и кризис “Метро-Виккерс”», пытался узнать, что стало с ними после высылки из СССР, и натолкнулся на полное отсутствие каких-либо следов. В фирме-правопреемнице «Метро-Виккерс» (этот бренд перестал существовать в 1960 году) ему сказали, что архивы с данными о работавших в СССР сотрудниках сгорели во время войны при бомбежке. Словом, Моррелл полагает, что у ГПУ были основания для подозрений в экономическом шпионаже. По его словам, британцы передавали экономическую информацию в ходе бесед с представителями британского министерства торговли, которые на самом деле были сотрудниками разведки.
Из этого вовсе не следует, что выдвинутые на процессе обвинения во вредительстве не были сфальсифицированы, и, тем не менее, вполне возможно, за обвинением англичан стояло что-то еще. Похоже, отгадка того, что это было, есть в книге Виткина. «Мой друг Лайонс присутствовал на суде ежедневно, — пишет Зара. — Я спросил у него, какова, по его мнению, реальная ситуация». «Я чувствую, что у ГПУ есть что-то на них, — ответил Лайонс, — но это что-то не было выявлено на суде, оставшись за кадром. Весь процесс — игра теней».
Остановившись весной 1934 года по пути домой в Нью-Йорке, Виткин рассказал о предположении Лайонса одному «известному американскому инженеру». «Инженер резко поднял голову. «Ваш друг Лайонс, должно быть, очень проницательный наблюдатель», — сказал он и добавил, что, возможно, может пролить некоторый свет на это дело. Он побывал в Москве незадолго до процесса над англичанами, с некоторыми из которых был знаком. Перед отъездом он ужинал в ресторане одной из московских гостиниц, а за соседним столом была группа инженеров Metro-Vickers, некоторые много пили. Один из них по ошибке сел за столик рассказчика, и тот поинтересовался, в чем причина общего веселья. В ответ пьяный сболтнул, что они заключили крупную сделку и продали русским какое-то вооружение. Виткин сказал с сарказмом: «Однажды большевики будут стрелять в вас из этого оружия». «Ничего страшного, — усмехнулся англичанин. — Мы избавились в сделке от старых лимонов!»
Виткин понял из этого рассказа то, что англичане втайне поставляли Советскому Союзу военную технику, причем сильно устаревшую. Исходя из этого, он предположил, что в ОГПУ, узнав об этом, решили отомстить.
Эксперт
Виткин и сам имел контакты с советской тайной полицией, и весьма тесные. В 1932 году он (американец!) был приглашен в ОГПУ в качестве промышленного эксперта. По просьбе чекистов Зара давал заключения о качестве строительства нескольких предприятий, включая авиационный завод, электростанцию и фабрику искусственного шелка. От него ждали подтверждения фактов вредительства, а он упирал на общую низкую квалификацию работников и отсутствие культуры производства. В своей рукописи он пишет, как расследовал причины разрушения резервуара сточных вод в Клину и обнаружил, что резервуар был неправильно спроектирован. Лайонс вспоминал, как Виткин сопротивлялся требованиям ОГПУ возложить вину за аварии на кого-то, настаивая на том, что речь идет не о саботаже, а о технической отсталости.
Описывая одну из встреч с представителями ОГПУ, Зара пишет, что ей предшествовал, как обычно, звонок товарища Кларка. Кларк, выходит, сотрудничал не только с Рабоче-крестьянской инспекцией — с чекистами тоже. Сама встреча происходила, как и прежние, в некоей (стало быть, конспиративной) квартире. Разговор с офицером ОГПУ, по мнению Виткина, записывался на магнитофон. Тот выяснял у него причины предполагавшегося отъезда профессора Мая из Советского Союза. Зара сказал, что беседовал с Маем в январе 1933 года и что тот собирается в Африку. Профессор Май и в самом деле не захотел возвращаться в нацистскую в Германию, памятуя о своем еврейском происхождении, и отправился в Африку, где жил и работал до 1954 года. Его коллега Маргарете Шютте-Лихоцки вернулась и была арестована гестапо в Вене в 1941 году за участие в австрийском Сопротивлении и отправлена в концлагерь.
Говоря о причинах отъезда Мая, Виткин «подчеркнул невнимательность и пренебрежение, с какими высокие советские чиновники обращались с одним из величайших градостроителей и архитекторов мира». Кларк, выступавший переводчиком, в некоторых местах не решался переводить его филиппики. Однако и без того на беседовавшего с ним чекиста его критические замечания произвели сильное впечатление.
И, тем не менее, осведомителем в прямом смысле он не был. В ответ на предложение «одного из офицеров ОГПУ» сообщать о настроениях американцев в Москве и политических взглядах его друзей среди иностранных журналистов и инженеров, Виткин взорвался от такой наглости, напомнив им, что он иностранец, а не советский гражданин.
На самом деле причины отъезда Мая из СССР были связаны еще и с тем, что иностранные архитекторы больше были не нужны. За короткое время его группа сделала проекты застройки Магнитогорска, Нижнего Тагила, Кузнецка (Сталинска), Сталинграда и ряда городов Сибири. Но западные архитекторы испытывали разочарование — социалистические города, которые должны были продемонстрировать Европе преимущества социализма, обернулись, в конечном счете, морем бараков. «Утвердившаяся в умах людей девятнадцатого столетия филантропическая идея создания идеальных рабочих городов совершенно неожиданным образом трансформировалась на практике в строительство трудовых казарм, — пишет Винфрид Зебальд в романе “Аустерлиц”, — что случается достаточно часто с нашими наилучшими планами, имеющими обыкновение в процессе реализации превращаться в свою полную противоположность».
Свою миссию «иноспецы» выполнили, сыграв колоссальную роль в строительстве советской тяжелой и военной промышленности, внедрении американского и немецкого методов конвейерно-поточного производства проектной документации, возведении крупнейших в мире заводов. Альберт Кан был обескуражен постоянной «текучкой» кадров — заменой недолго поработавших, едва набравшихся опыта советских сотрудников на других — неквалифицированных. Делалось же это специально, чтобы обучить как можно больше начинающих специалистов поточно-конвейерному способу проектирования. Иностранцев стали постепенно «выдавливать» из советских проектных организаций. Руководство Наркомтяжпрома (основной «заказчик» иностранных специалистов) стало переводить инвалютных специалистов на безвалютную оплату. Начиная с 1933 года многие из них, оказавшись не в состоянии обеспечивать оставшиеся за границей семьи, покинули страну.
В том же 1933 году отправился домой Рудольф Волтерс — после того, как в Новосибирске было остановлено строительство двух жилых поселков, которые он проектировал. По его мнению, темпы строительства пришлось притормозить из-за начавшегося голода: «Если строительство промышленности и дальше пойдет в том же темпе, то однажды промышленность будет построена, а население вымрет». Волтерс в своих мемуарах сетует, что ему не хотели продавать билет в Германию за рубли, а он для себя решил не потратить в России ни одной рейхсмарки, нажитой в ней непосильным трудом. И только после долгих проволочек продали за рубли — правда, билет был третьего класса.
Дальнейшая судьба Волтерса сложилась так, что заслуживает отдельного рассказа. Альберт Шпеер, будучи главным архитектором Рейха, пригласил Волтерса на роль своего заместителя. Во время войны Шпеер как имперский министр вооружений направил его заняться военным строительством на оккупированных территориях, так тот еще раз побывал в СССР. Тем не менее после войны Шпеер оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге и получил двадцать лет тюрьмы, а Волтерс продолжал заниматься проектированием зданий. И еще именно Волтерсу мы обязаны появлением на свет дневника из Шпандау Шпеера, опубликованного после его освобождения. Писать заключенным Шпандау было категорически запрещено, но Волтерс подкупил служащего тюрьмы, и тот выносил ему сделанные на кусочках туалетной бумаги записи Шпеера.
Какова была судьба американцев, переселившихся в Советскую Россию? Многие из них вернулись в США, а тех, кто не захотел или не смог это сделать в середине тридцатых годов, ожидала печальная судьба — большинство оставшихся погибли в советских лагерях. Достаточно часто происходило это по следующему сценарию: они заходили в посольство США, а по выходе оттуда — немедленно арестовывались. Возникает вопрос, почему им не помогало американское посольство?
Уильям Буллит, первый американский посол в СССР, прибыв в 1934 году в Москву, симпатизировал большевистскому эксперименту, считая его схожим с «Новым курсом» Франклина Рузвельта, и только позже разобрался, что к чему. Он пытался было собирать деньги для американских иммигрантов, чтобы они могли уехать, но не слишком успешно. Шанс на успешное вмешательство Вашингтона представился в июле 1941 года, когда в Москву прибыл Гарри Гопкинс, один из ближайших советников Рузвельта. Однако тогда спасение этих людей не входило в число приоритетов внешней политики США, а уж после окончания Второй мировой и начала холодной войны заключить сделку со Сталиным стало уже невозможно. Да и, похоже, не больно-то хотелось. Госдепартамент был склонен считать их людьми, выбравшими свою судьбу. «Практически нет граждан, проживающих в России, которых нам необходимо защищать», — говорилось в знаменитой «Длинной телеграмме» 1946 года, направленной в Вашингтон из Москвы известным американским дипломатом и мыслителем Джорджем Кеннаном, утверждавшим в ней, что руководство СССР больше не стремится мирно сосуществовать с Западом.
Из командировки в Утопию
«У меня сложилось впечатление о потраченных усилиях, полном отсутствии сотрудничества со мной и возмутительном обращении», — писал Виткин в новом письме к Сталину. В нем Зара благодарит вождя за то, что благодаря его обращению к Сталину от 15 июня 1933 года удалось получить «советский патент на изобретенные им блокирующие блоки», и объясняет, что решил вернуться в США из-за отсутствия условий для эффективной работы и невозможности реализовать свои идеи. Жалуется на то, что «ничего не было сделано для улучшения моих жилищных условий», что ему не возвратили затраченные им средства (171% месячной зарплаты) на подписку на государственный заем. Последнее с точки зрения советского человека выглядело немного странно, но, что поделаешь, иностранцы привыкли считать деньги.
Но не деньги — главное для Виткина: его беспокоило засилье бюрократии, которой не нужны были лучшие иностранные инженеры. Он пытался отыскать в этом хоть какую-то логику и никак не мог осознать, что жил внутри бреда, что никаких правил не существовало. Однажды у Виткина вырвалось в разговоре с кем-то из чиновников: «Советский Союз апеллирует к рабочим всего мира, а я рабочий. В Штатах меня называли большевиком и спрашивали, почему я не уезжаю в СССР. Здесь я нашел к себе такое же отношение». Тем не менее его удерживали, пытались убедить остаться в СССР, предлагали более высокооплачиваемую работу, обещали советское гражданство.
Не то чтобы Виткин был таким уж сторонником капитализма. Он скорее был из тех, кто полагал: и там, и там плохо. «Есть способ найти решение как советских, так и американских проблем, иронизировал он, — отправить всех русских в США, а всех американцев — в СССР. Русские наполнили бы нашу страну своим славным искусством, музыкой и театром и быстро бы покончили с перепроизводством, потребляя нашу избыточную пищу. Американцы же унаследовали бы богатый русский фольклор, танцы, музыку и литературу и быстро развили бы страну в промышленном отношении. Через десять лет американцы должны были быть возвращены домой, а русские — в СССР».
9 февраля 1934 года Виткин покинул Москву. Одновременно с Лайонсом. По пути он уговорил друга заехать к Ромену Роллану, пребывавшему в добровольной швейцарской ссылке. Этот писатель и нобелевский лауреат для его поколения был моральным авторитетом — как пишет Виткин, Толстым ХХ века. Но время для визита к нему Виткин с Лайонсом выбрали неудачно. Они хотели рассказать Роллану правду о Советском Союзе — терроре, голоде и экономическом хаосе. А он не мог или не хотел поверить в их рассказы. Уже год, как в Германии пришел к власти Гитлер, и Роллан видел в СССР единственный оплот против фашизма. Сам он там не был, но то, что знал от других — от того же Бернарда Шоу, — противоречило услышанному от Виткина и Лайонса.
Лайонс после шести лет в Советской России был уже не тем восторженным ее поклонником, каким был, когда брал интервью у Сталина. Он уже был готов к написанию своей «Командировки в Утопию», в названиях глав которой («Аллилуйя», «Сомнения» и «Разочарование») нашли отражение происшедшие с ним метаморфозы. «Как и многие другие, попавшие туда на крыльях надежды, Лайонс постепенно потерял иллюзии, но в отличие от некоторых решил рассказать об этом, — напишет Оруэлл в рецензии на его книгу. — Система, описанная Лайонсом, ничем существенным не отличается от фашизма. Вся реальная власть сконцентрирована в руках двух-трех миллионов человек; городской пролетариат (теоретически — наследник революции) лишен элементарного права забастовки… ГПУ вездесуще; каждый живет в постоянном страхе доноса… “Ликвидация” кулаков, нэпманов, чудовищные процессы и… дети, которые пишут в газетах: “Я отрекаюсь от своего отца — троцкистской змеи”…»
Что помогло ему прозреть относительно сути советского режима? Увиденное, конечно. Но и откровенные разговоры с Виткиным тоже. И не с ним одним. Лайонс общался с Булгаковым, снабжал его новинками литературы, вышедшей в эмиграции. Это Лайонс подарил ему книгу Дмитрия Мережковского «Иисус Неизвестный», которая, как считают некоторые булгаковеды, повлияла на написание «Мастера и Маргариты». И еще он перевел на английский «Дни Турбиных». Булгаков, по свидетельству советника посла США Чарльза Болена, всегда «без колебания высказывался по поводу советской системы».
Видно, не случайно где-то рядом с Зарой промелькнула тень Булгакова с его знаменитым «рукописи не горят». Как помнит читатель, его рукопись, остальные экземпляры которой были сожжены, обнаружилась в архиве у его друга Лайонса. После чего ее положили в долгий ящик: больше двух десятилетий рукопись, вновь забытая, пылилась в гуверовском архиве, покуда ее вновь не извлек на свет божий и не подготовил к печати (в 1991 году) мой добрый знакомый историк Майкл Гелб, в ту пору докторант Университета Беркли. Он по крупицам собрал то немногое, что было известно о недолгой жизни «иностранного консультанта».
После возвращения из СССР в 1934 году Виткин создал фирму по производству строительных блоков для жилых домов, дела пошли хорошо, а все свободное время он тратил на книгу, которую закончил в марте 1938-го. Через Лайонса стал предлагать ее издателям, но никто издавать ее не захотел — в те годы западные интеллектуалы отвергали любую критику Сталина как «реакционную пропаганду». А это была никакая не пропаганда, а честный рассказ о столкновении мечты с реальностью, о том, как рушатся надежды и навсегда гасят в человеке огонь. Скончался Зара Виткин в Лос-Анджелесе 16 июня 1940 года после мучительной болезни. Незадолго до этого Альфред Зайднер из «Амторга», благодаря которому Зара Виткин оказался в Москве, попал в «расстрельные списки» Донского кладбища, неподалеку от Донской улицы, дома на которой проектировал «иностранный консультант».