Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2020
Об авторе | Мария Романовна Затонская (02.07.1991, Саров, Нижний Новгород) — выпускница филологического факультета Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина в Москве. Лауреат и дипломант нескольких поэтических фестивалей и конкурсов. После окончания института (2012) вернулась в Саров, к семье. Работала в газете, в саровском маленьком издательстве научных журналов, в школе педагогом-организатором. Участница XVIII Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (2018). Автор книги «Дом с птицами» (М., «Эксмо», 2020).
Весна 2020
1. В пластиковом окне тополь светится,
ветки тянутся к синему в белых складках,
никак не достать.
Дома растут, и асфальт хрустит,
и соседская девочка Соня катит велосипед.
И забывается —
чемодан, раскрытый посреди комнаты,
твой крестик на подоконнике,
сон во сне.
Теперь плыву длинным выдохом о весне,
и что-то было,
но я ничего не помню.
2. Вороны — угли на неровном белом,
и гам, и эхо рвётся за пределы,
и каплет дробно из блестящих труб,
и хлябь,
и наперекосяк,
и ходит дворник по длине пробела,
и в луже тонкой облако белеет.
Я так давно тебе не улыбалась.
3. На опустевших улицах,
кажется, только птицы.
Старик в пятиэтажке
тянется к форточке.
Трубы блестят под весенним солнцем —
они ничего не знают
о карантине,
о запахе хлоргексидина и марли.
Только каплет с крыши
подробно и звонко,
и можно
открыть окно.
4. Право сидеть взаперти,
скрывать лица за медицинскими масками:
Абрамовы и Ивановых чета —
белое на месте носа и рта,
«Бла-бла-бла», — бубнят,
и «бла-бла-бла» — в ответ.
Осталось только сдать свой билет
до Москвы, до Воронежа,
теперь ты до меня не дотронешься,
ш-ш-ш-ш.
Мне помнится больше,
чем твоя хрупкость и худоба, чем то, как тянется речь,
как чуть-чуть заикаешься, чтобы позвать.
И кажется, тебе уже можно
совсем не существовать.
5. Упираюсь в оранжевость жд-билета:
отменено, возвращено средств, текст, текст, текст,
запах угля, электричества и дождя.
Вчера я видела мальчика, похожего на тебя:
он поднимал воздух коленками с качелей,
тёплые волосы в вышине белели,
а теперь тихо, черно и вот-вот гроза начнётся,
вечер гудит за зданием вокзала,
из которого я выхожу в бреду и не еду к тебе, не еду.
6. «Пожалуйста, не покидайте домов».
Теперь слышно, о чём говорят мужики на другом конце,
не различить лица, и лица, и лица, и лица,
и засохшие листья скачут, как воробьи,
девочка в голубом подбегает ко мне
с маслянистой веткой сирени: «Как будто ещё живая!» —
неужели и я существую…
7. Ржавая девятка, бутылка водки, звёзды над гаражами.
Посидим здесь, посмотрим, где никогда не будем,
кого не узнаем,
на плавающий огонёк в мангале —
если бы только жизни хватило
для всех этих памятных не-встреч.
«Не плачь, — говорят, — не плачь. Разве это горе».
Разве это я стою здесь,
такая ничья…
8. Как ты смотришь теперь?
На неё, на себя, переодевшегося в дачное —
облепиха висит над столом,
хворост трещит, тело трепещет от топора.
Я тебе улыбалась будто вчера, как последнему дню,
как лежащий в больнице за солнцем следит.
Как болит обретённая благодать!
И жалеть её, и над ней рыдать — и отдать её.
И тебя отдать…
9. Всё исчезало: вагоны, станция с заголовком «Придача»,
металлический голос женщины из репродуктора,
провожающие, встречающие,
твоё лицо, светящееся в окне,
но что-то качалось и не кончалось
после него…
Посвящено
1. Каждый день мы с тобой встречаемся в холле.
Только что были суп и капельница,
мы устали и говорим вполголоса
про курить,
целовать отчаянно.
Медсёстры посмеиваются над нами:
«Наберутся сил — увезут, выпишут».
Потому
запоминаю пристально
лицо твоё, занавески сонные,
осенний полдень.
2. Вот и она — пустота. Здравствуй,
место в кресле
вместо тебя худого в больничной пижаме,
вместо звенящих тут же
ложки и чашки, чашки и ложки.
Она смотрит в меня.
Кривыми ветками жмётся к стеклу.
Я учусь
не отворачиваться,
не опускать глаза,
прикасаться к великому.
* * *
Бабушки в тёмно-синих пальтишках
гуляют с собачкой,
по снегу плывут к магазинчику,
и за ними тянется
прекрасное прошлое,
из которого всё представлялось будущим:
розовость щёк,
взмах платьев из крепдешина,
запах «Красной Москвы» и мыла.
Вот и синичка на ветке запела —
к оттепели.
* * *
Что останется? шуршащая скатерть,
зелёная лампа гудящая,
чёрно-белые фотографии женщины
в жемчуге.
В бабушкиной комнате
установлена кнопка тревоги,
чтобы вдруг —
и над дедушкиной кроватью
разразился хриплый пластиковый Бетховен.
По утрам ходят
кормить голубей к забору детского сада,
дедушка подаёт бабушке шубу:
— Одевайся только теплее, Гала, —
а я — за ними, запоминать буду:
осеннее утро, руки старческие, сухие
сцепились. Двое —
будто бы балансируют на канате лет,
чуть — вправо,
чуть — влево — но ничего, идут
в свет.
Потише, пожалуйста
-
- В местной кардиологии в холле
пахнет старостью, хлоркой, йодом.
Постояльцы смотрят новости на Первом —
спасатели ищут девочку: девочка где-то в лесу.
— Потише, пожалуйста, — шикают на посетителей, —
Тут вообще-то важное показывают.
Дед сидит в стороне, рассеянно щурится:
я это или не я?
«Он это или не он?» — тоже щурюсь,
пытаюсь узнать родной дом
в лице, покрытом алыми пятнами,
в руке — смотрю, из-под пластыря —
- В местной кардиологии в холле
огромный синяк на вене.
— Это просто сердечная недостаточность, —
пожимает плечами.
Это просто тело кончается,
с трудом носит
радость, хлопающую крыльями в голубизне глаз.
* * *
Смотрю в зеркало — молодость
из мимических морщинок, из трещинок на губе.
Бабушка рядом приглаживает рыжее и поёт,
дедушка, вытирая посуду, ворчит:
«Поберегла бы себя, слабенькая уже».
Она хохочет,
широко и безбожно,
презирая мучения тела, конечность земного.
Горькое меццо-сопрано смеха
на совковой кухне, совсем как на сцене Центра Досуга.
* * *
Выходим из тьмы к свету,
к акушерке с мужскими руками,
к словам,
обретающим свои первые значения.
В коридоре детской школы искусств
действующая выставка:
пятнистые бабочки со всего мира
в хрупких рамах человеческих тел.
С открытым окном
1. Запах детского дома —
запах «Тайда», готовящегося обеда,
компота из сухофруктов.
Девочкам делают завитушки,
дарят пластмассовые серёжки.
Одна протягивает мне коробочку на ладошке:
— Это тебе, — говорит, — на память,
когда проколешь уши.
2. В игровой, выкрашенной розовой краской,
девочка в инвалидной коляске
держит меня за руку.
Мне за неё страшно.
А она шепчет:
— «Если внутри тебя Бог, то бояться нечего.
Можно спать с открытым окном,
читать,
не включая свет».
* * *
Ночь. Рождество.
Белое облако из трубы ТЭЦ тянется над гаражами.
Мужики собираются драться,
Любке на шубу пролили водку, Верка хохочет.
Под утро петляю проездами,
снег на лобовое стекло ложится,
призраки наконец заснули, больше не плачут,
что умирать скоро.
* * *
И отовсюду летело: «тело, тело лежало»,
у ступеней многоэтажки толпилась полиция, скорая,
соседи судачили о предсмертной записке,
о бабушке, от которой всё непременно скроют,
и о том, что этих не отпевают.
И снег плыл, первый за эту неделю,
и вопреки всему — тишина наступала.
* * *
Это мгновения сыплются с высоты,
ложатся одно на другое в сугроб.
И вот уже не пройти ни вперёд, ни назад —
только стоять и смотреть на размытые очертания:
трактор, рассекающий площадь,
памятник Ленину посередине.
Из радио, повешенного на фонарном столбе,
вещают про сильную облачность.
Но через пару дней, говорят,
должно проясниться.
Про это
1. Многого, многого не было у нас:
например, чтобы ты на пшеничном поле
в хлопковых шортах,
коленки узкие, длинные ступни,
запах работы, пота и тёплого сена.
Разве что целовала.
Может быть, в этом дело.
2. Дождь перекатывается в словах,
по жестянкам ритмично стучит.
Перед гостиницей небо хоть выжимай,
Тучи тряпками над кинотеатром напротив —
сушатся
на невидимых прищепках.
И глаза у тебя дождевого цвета,
как у мамы твоей.
Сад
1. Уедешь, женишься,
будет всё, как полагается, хорошо.
Близкая женщина станет смотреться в твою синеву,
в которой и я отражалась:
билась крыльями, пыталась взлететь.
2. Крестик тянется с твоей шеи к моей груди, —
и от него холодно ли, горячо ли.
Небо светится, а более —
ничего не останется.
Только жизнь, которая вся дрожит,
как дрожит последний осенний лист,
только свет, который ты
отбрасываешь на меня.