Короткие рассказы. Вступление Леонида Юзефовича
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2020
Об авторе | Мария Косовская родилась в 1979 году в Москве, детство провела в городе Веневе Тульской области. Первое образование — Московский горный университет. Второе — Литературный институт им. Горького. Публиковалась в альманахах «Тверской бульвар» и «Лед и пламень», литературных журналах «Литературная учеба», «Волга», «Сибирские огни», «Бельские просторы», в интернет-журналах «Кольцо А», «Лиterraтура», «Формаслов» и других.
В прошлом году я возглавлял конкурс прозы на Волошинском фестивале в Крыму и присудил второе место рассказу Марии Косовской «Барби». Правда, стараниями не согласных со мной членов жюри он получил не почетный второй приз, а нечто поощрительное, но премированные вещи я забыл, а «Барби» с отпечатавшимся здесь нетривиальным и болезненным опытом человека, пережившего 1990-е в ранней юности, помню. По моему глубокому убеждению, главное назначение литературы — свидетельство. Остальное вторично. Отразить время, уловить характер, набросать абрис судьбы — это труднее, чем выдумать какую-нибудь очередную Швамбранию. Автор публикуемых ниже «коротких рассказов» ставит перед собой именно такую задачу и справляется с ней. Тут можно было бы употребить слово «талант», но поскольку это мутное слово каждый толкует по-своему, лучше его не трогать. У прозаика Марии Косовской есть достоинства более бесспорные — вкус, юмор, чувство слова, понимание людей.
Леонид Юзефович
Зеркало
Николая обсчитали. Вернее, не обсчитали, а принесли неожиданно большой счет. Триста двадцать рублей за кофе. Николай напрягся. Хотя он и до этого был напряжен, официанты раздражали: долго несли кофе, ржали (он был уверен, что над ним), громко спорили, кому выходить на смену, а потом принесли астрономически-неадекватный счет. Но им показалось этих издевательств мало, его еще обсчитали, давая сдачу. С пятисот рублей — только восемьдесят. Нет, он, конечно, заметил, возмутился, пересчитал на калькуляторе, предъявил. Официант вернул сотню, извинился. Николай не мог понять, был ли это тот же, что его обслуживал, или другой. Все они казались одинаковыми, как пингвины: черные фартуки, рубашки, бабочки.
«Где только строгают этих буратино?» — с раздражением думал Николай, не зная, к чему бы еще придраться. Обиженный, он вышел из кофейни и увидел большую латунную таблицу-меню на стене.
— Вот сволочи, — выругался он. И вошел внутрь.
— Извините! — ядовито сказал он. — У вас там написано, что американо стоит двести, почему вы мне триста двадцать выставили?
— Цены подняли, а вывеску не сменили. Денег нет, — издевательски ответил официант, и по его ухмылке Николай понял, что это тот, с которым он уже имел дело.
«Дегенерат!» — подумал Николай.
Разъяренный, он выскочил, и, не застегиваясь, бежал к переходу, рискуя простыть. Вдруг он понял, что его обманули. «Что ж я не додумался попросить меню? Этих тварей учить нужно. Врут, как дышат. Понятное дело, обокрали. А я, лох педальный, уши развесил. Табличку у них не поменяли. Суки!» — думал он, спускаясь в метро. Тут он не выдержал, развернулся и побежал вверх. Николаю приходилось бежать быстрее эскалатора, ехавшего вниз, но фантазии о скандале в кафе придавали сил. Воинственный настрой вынес его наверх, и уже у выхода он понял, что меню можно было посмотреть на сайте.
Набрав в смартфоне название кофейни, Николай убедился, что американо действительно стоил триста двадцать рублей. Все в нем упало. Он был уверен, что его обманули. А тут выходило, что никакого злого умысла, что у них так заведено. Просто действительно очень дорого. «Охамевшее жулики, прощелыги», — думал он, понимая, что повода устроить скандал нет, надо смириться. Но хотелось дать официанту в морду, любому из них. Жаль, только, что их шестеро, а он — один.
Сидя в метро, Николай все не мог успокоиться, думал, как отомстить кофейне. Решил написать плохой отзыв и стал искать на различных сайтах другие отзывы на это кафе. Как назло все были хорошие. Николай набрал в телефоне целую простыню обличающего официантов текста, но после пересадки на другую линию интернет сбросился, и отзыв исчез. Николай со злости чуть не швырнул телефон об пол. Сдержался, все-таки новый «Хуавей».
Он вышел из метро и направился к магазину купить что-нибудь поесть. На тротуаре испуганно какала маленькая собачка. Николай Петрович хотел ее пнуть, но из-за припаркованной машины вышла хозяйка:
— Митя, Митя, ко мне, — скомандовала она. Собачка, дрожа всем телом, побежала к ногам хозяйки.
«Митю она зовет, — подумал Николай, — а Митя уже насрал на асфальт, кто-нибудь наступит, если по тротуару пойдет. Что за люди? Что за страна?». Он брезгливо обошел какашки, повернул в сторону торгового центра и увидел, что прямо на него двигается разъяренный мужик. Николай даже возбудился. Захотелось хрястнуть этому мужику по морде. Николай чуть выдвинул вперед плечо, чтобы больнее задеть противника и спровоцировать на конфликт. Но в последний момент струсил, убрал плечо, правда, скорость не сбавил. Вдруг что-то с глухим бряком ударило его в лоб, мир кувыркнулся и перед глазами зазвездилось небо.
Николай сидел на земле, пытаясь понять, что произошло. Мимо безразлично шли прохожие. Падал мокрый снег. Два пацана лет двенадцати, курившие возле урны, бестактно заржали над мужиком, который впечатался в зеркальную витрину.
Счастливая семейная жизнь
Что может испортить хорошо налаженную и счастливую семейную жизнь? Практически ничего. Разве что случайные роковые ошибки.
У Саши и Маши все было хорошо, пока Маша не совершила роковую ошибку. Вернее, их было две, но следовали они одна за другой и потому являлись как бы продолжением друг друга.
Первой роковой ошибкой было выкинуть из прихожей коврик, который купил Саша. Он и не то чтобы был привязан к влаговпитывающему, грязесборному недорогому половичку, но считал его личным вкладом в их семейную жизнь. И когда Маша выкинула коврик, испытал неосознанное беспокойство. Но здание семейной жизни не рухнуло, даже не покачнулось, в нем лишь появилась незаметная трещинка.
Следующую роковую ошибку совершил уже он, добытчик и глава семьи. Испытывая тревожность, Саша неосознанно покупал в супермаркете сладости, брал на кассе первое, что бросилось в глаза. В «Пятерочке» была акция на «Нутеллу». Саша вспомнил, что в детстве очень любил шоколадно-ореховую пасту, а тут еще акция, в общем, купил.
Маша и в детстве и теперь теряла контроль при виде пасты, съедала банку целиком, стоило их оставить наедине. Но, кроме того, Маша всегда худела. Она, конечно, запаниковала, увидев «Нутеллу». Ночью, соскребая остатки с донышка, поняла, что мужу этого не простит.
— Ты делаешь, а я страдаю, — упрекнула она, разбудив мужа.
Саша, который во сне как раз собирался вступить с другой женщиной в половую связь, удивился проницательности жены. Ничего не ответив, он отвернулся к стене и затаился, притворяясь, что спит. Но готовился перейти к оправданиям: «Я не виноват! Я не контролирую себя, когда сплю!» Про другую женщину Маша молчала.
Она в этот момент думала, что ее муж — равнодушный козел, безразличный к ее проблемам. Мысленно собирая коллекцию претензий, она не спала всю ночь, и насобирала если не на Большой Петергофский дворец, то уж точно на маленькую Оружейную палату. Утром, измученная внутренней войной, она встала такой разбитой, будто по ней проехал танк. Виноват в этом, конечно, был Саша.
Он, ни слухом ни духом, спокойно завтракал омлетом, который сам же себе и приготовил, ибо чувствовал, что Машу лучше не просить. Она вошла на кухню и так воззрилась, будто планировала его испепелить. Саша от этого взгляда струхнул немного, и, намереваясь поскорее покинуть область поражения, запихнул в себя разом весь омлет. Дожевывая на ходу, Саша скрылся за дверью.
Маша осталась один на один со своим взглядом, который уже на полную мощность бесцельно жег, словно звезда смерти. Словно две звезды. Маша встала перед зеркалом и пепелила себя, пока ей это не надоело. Тогда она расплакалась и плакала три часа с перерывом на кофе. Наконец силы оставили ее, и она уснула.
На работе Саша старался не думать про семейную жизнь, лодка которой раскачивалась под действием непостижимых сил. Он думал про самолеты, как у них открываются и закрываются шасси, как устроены крылья, про конвейеры и шарикоподшипниковые механизмы, об освоении космоса и судьбах человечества, о прекрасном и светлом будущем, которое надо так устроить, чтобы все были счастливы. Саше казалось, что он это мог. И только одного человека не умел осчастливить — свою жену, которая в этот самый момент была так несчастна, как Саша даже не мог представить.
Вернувшись из прекрасного светлого будущего домой, Саша был несколько озадачен заплаканной, опухшей Машей. У нее дергался левый глаз, она молчала. Саша, не зная, как поступить, решил делать вид, что все в порядке, то есть просто Машу не замечать. Маша слонялась по квартире немым привидением, на самом деле жаждала высказаться. Саша избегал ее, понимая, что разговор не сулит ничего хорошего. Маша мрачнела, чувствуя, что готова начать ядерную войну.
«Ей просто нравится страдать», — думал Саша. Он лежал на диване и смотрел любимый сериал про психов. «Все наладится», — думал он, глядя как маньяк вырезает надпись «люблю» у женщины на спине. — «Сейчас кончится ПМС, и все будет хорошо». Эти мысли успокаивали его.
Некоторое время в квартире было тихо. Журчал холодильник. Капал кран. Слышались какие-то голоса за стенкой. И тут в комнату вошла жена. В руках она держала нож и литровую банку.
— Зачем тебе банка? — спросил муж.
И тут же понял. Банка летела ему в голову. Саша пригнулся. Маша разбежалась и прыгнула. Он схватил ее за горло. Она воткнула в него нож. Он ее душил. Она добавляла ему ножевых ранений. Они некоторое время боролись и, наконец, благополучно убили друг друга. Она испепелила взглядом его труп. Он засунул ее тело в мусорный пакет. И тут в комнату вошла дочка.
— Пить хочу, — сказала она и внимательно посмотрела на родителей, будто подозревая их в убийстве.
Саша и Маша переглянулись.
— Да, конечно, — Маша побежала на кухню и вернулась со стаканом воды.
Дочь пила, вздрагивая всем телом.
— А чего это на полу стекло?
— Да, мама банку нечаянно уронила, — и Саша сбегал на кухню за веником.
— У вас все нормально? Тут какой-то бардак.
— Все хорошо. Ложись спать.
Дочка ушла, успокоенная. Супруги подмели пол, убрали следы борьбы и свои останки. И продолжили жить. Только чуть-чуть что-то умерло внутри.
Папа-юморист
Мой папа — юморист. Выходя из комнаты, он всегда танцует партию из «Лебединого озера» (пузатый умирающий лебедь в кальсонах — трагикомичный дивертисмент), если хочет есть — ржет, как конь, и постоянно рассказывает анекдоты. Особенно любит такие, где муж выставляет в невыгодном свете свою жену.
«Приехала из заграничной командировки жена: — Ой, что нам показывали, на стриптиз водили. Такая гадость. Хочешь, покажу? — Ну показывай. — Жена начинает под музыку раздеваться. — Фу, и правда — гадость».
Мы слышали этот анекдот раз пятьсот, но всегда смеялись. Мама смеялась и трагически смотрела на нас. В ее взгляде читалось: «Дети, скажите спасибо, что не алкоголик».
Еще папа был мечтатель, он и сейчас такой, но с годами все же образумился немного. Раньше он свято верил во всякую херню: в светлое будущее, в райком партии, в лучшего друга. Все его обманули, но он от этого только окончательно бросил пить. А юморить не бросил.
Еще в пору своей мечтательности он, бывало, совершал прекрасные своей нелогичностью поступки, в которых как бы объединялись его мечтательность и желание юморить, и непонятно, чего было больше.
Помню, однажды он поехал в Москву за двухъярусной кроватью для меня и сестры. Вернулся с двумя большими коробками, полиэтиленовым пакетом и загадочным выражением на лице.
— Вас ждет сюрприз,— предупредил папа и заперся в детской.
Мама побледнела. Она не любила папины сюрпризы, от них у нее пропадало молоко. Мы же с сестрой радостно предвкушали и подслушивали под дверью. Папа чем-то гремел.
Я знала, что буду спать на верхней полке, и мысленно расклеивала плакаты на потолке (мечтательностью я пошла в папу). Средняя сестра радовалась без всякой мечтательной задней мысли. Ну а младшая, как обычно, сосала грудь, еще не подозревая, что можно существовать отдельно от мамы.
Папа пригласил нас в детскую.
На железных ножках посреди комнаты, поскрипывая цепями, раскачивался подвесной диван.
— Ну! Как вам?
Мы долго смотрели на диван, потом на маму. Мне почему-то стало за нее страшно. На лице ее отражалась сложная гамма чувств.
— Сморите, он с балдахином, — папа с энтузиазмом накинул на конструкцию яркую брезентовую ткань с бахромой. — Вы только представьте, как диван будет смотреться на даче.
Дачный участок на тот момент у нас был. Из построек на нем стоял сарай для лопат и тяпок. Мы представили, как шикарно будет выглядеть рядом с сараем подвесной диван… с балдахином. Папа уловил идущие от нас визуальные волны.
— Мы построим большой дом и сделаем навес. И под ним поставим диван. Будем отдыхать и качаться.
Мы молчали. Никто из нас не умел представлять «большой дом». Зато прямо перед глазами была маленькая комната, которую мы делили с сестрой, и уже подрастала третья.
— На чем дети будут спать? — спросила мама, стараясь не слишком мертветь лицом.
Папа проигнорировал вопрос, но какая-то тень прошла по его жизнерадостности.
— Девчонки, залезайте. Покачаю вас. Покажем маме.
Мелкая вскарабкалась на диван. Я тоже села, мучимая сомнением. Хотелось мрачно захохотать, но я стеснялась. Папа стал качать диван, который стоял чуть наискось и бился левым передним углом в стену, а задним правым задевал стол. Качаться нужно было на маленькой амплитуде.
Папа, начиная осознавать непоправимость своего поступка, без энтузиазма спросил:
— Ну ведь классно же?
— Да. Просто великолепно, — мама старалась говорить искренне.
Я еще не знала значения слова «сарказм», но уже понимала, что в нем должно быть много трагизма.
Папа все понял. Он помрачнел, перестал раскачивать и ушел в гараж, где несколько дней обмывал покупку.
Мы папу очень любили и спали на этом диване пять лет (пока родители копили на следующую двуспалку). Вернее, сам гамак пришлось убрать, он занимал слишком много места. Подушки от дивана раскладывали на полу, застилали пледом, чтобы не разъезжались, сверху стелили простыню. Но они все равно разъезжались.
Конструкция от дивана пылилась в кладовке, потом переехала ржаветь в гараж. Когда дом у нас все же появился (я, правда, тогда уже жила в Москве), и диван занял свое законное место, встав под нафантазированный в прошлом навес, он уже переживал ветхую старость: цепи его скрипели, из подушек торчал поролон.
Что действительно пригодилось, так это яркий брезентовый балдахин. Я любила играть в придворную жизнь Франции эпохи трех мушкетеров, а из балдахина получалась шикарная пышная юбка, если собрать его вокруг талии бантом. Я наряжалась и расхаживала по квартире, обмахиваясь бумажным веером и придерживая подол. «Миледи, умоляю вас. — Ах, оставьте. — У меня срочное поручение от королевы. — Когда я снова увижу вас?»
Иногда я играла с сестрами. Королева и ее фрейлины. Высшей милостью с моей стороны было дать им надеть балдахин.
Изысканное
В студенческие годы я приворовывала, не от голода, а ради забавы. Тогда еще были рынки и магазины с ценниками, написанными от руки, по которым кассиры считали стоимость на калькуляторах, без всяких касс. Камер наблюдения не было, пирожные можно было безнаказанно есть у прилавка, на рынке — тырить морковку и огурцы, и так романтично было переклеивать ценники с дешевого вина на дорогое, и хихикать, расплачиваясь, а потом выйти и уже открыто ржать над глупой продавщицей, которая ни хрена не понимает в вине. Будто мы тогда что-то понимали. Я, впрочем, и сейчас не разбираюсь, знаю только, что приличные люди пьют шабли. Однажды я украла курицу гриль в бумажном пакете, спрятала ее под куртку и бежала, и хотя измазалась в жиру, было так весело с ней, горячей, за пазухой, нестись по замерзшему зимнему рынку.
А еще я сбегала из ресторанов, не заплатив. Пока сама не устроилась работать официанткой. Когда впервые не расплатился мой клиент, я узнала, как это выглядит с другой стороны. У меня вычли неоплаченный счет из зарплаты. Благо, мы тогда приворовывали всем коллективом, продавали свое бухло и сардельки из соседнего магазина, выдавая их за шпикачки по-баварски.
Подбивая в конце дня выручку, менеджер брал «наше» и осторожно, в курилке, делил пропорционально стажу и ответственности, на всех.
«Мы берем половину выручки в хороший день, — говорил менеджер, — потому что у нас есть моральный потолок. В плохой день мы вообще не трогаем кассу. И молчим, поняли, молчим!»
Старший менеджер был умный, он боялся. А директор, бывший штангист, оказался бесстрашным и без морального потолка. Он приезжал бухой, открывал кассу, брал все, что есть, и ехал в казино. Естественно, хозяева ресторана однажды обиделись и уволили директора выстрелами в живот. Потому что нельзя тырить бабки, если работаешь на братву. Нас они почему-то не тронули, наверное, масштаб не тот, а может, все дело в том, что у нас был этот самый моральный потолок. Мы, чтобы не провоцировать, после увольнения директора сами тихонечко разбежались.
Пример директора и некоторых других «друзей» был доходчив. Я осознала, как это плохо — воровать. Но была у меня одна слабость, маленький невинный грешок. Я не могла устоять перед искушением своровать чайную ложечку с длинной ручкой, какие подавали в «Кофе Хауз» и в «Шоколаднице» с латте. Я обожала такие ложечки. Мне, правда, и в голову не приходило, что их можно купить. Я вообще тогда не задумывалась о тарелках, вилках, подушках, пододеяльниках и прочей ерунде. Я до сих пор не задумываюсь. Считаю мещанством. Быт должен течь стихийно, как бы сам собой. А тогда и вовсе не было смысла покупать промтовары, каждый день мог произойти коллапс: нужно в спешке валить из общаги, переезжать на новый флет, а то и вовсе ночевать в таксопарке. А тут эти ложечки. Куда их девать? Поэтому они легко приходили в мою жизнь, и так же легко уходили. За мной во времени тянулся след изысканных чайных ложек.
Я всегда назначала свидания в «Кофе Хауз». В ресторанах тогда можно было курить, я одну за другой смолила тонкие сигаретки, сквозь клубы дыма задумчиво смотрела вдаль и помешивала латте длинной ложечкой. До чего же это было изысканно!
Потом я вытирала ложку салфеткой, и, делая беззаботный вид, прятала ее в сумку. Если это замечал визави, я пожимала плечами, мол, что делать, такова жизнь.
Иногда, правда, на блюдце подавали обычную куцую чайную ложку. Я спрашивала официанта: «А с длинной ручкой нет?» «Нет, — говорил он, — разобрали». В такие моменты я ревниво думала, что кто-то еще ворует в «Кофе Хаузах» эти ложки. Может быть, орудует целая банда любителей изысканного по «Шоколадницам» страны.
Честно сказать, не помню, как я избавилась от этой привычки. Значение изысканного снизилось само собой, я перестала воровать ложки, курить сигаретки, пить в «Кофе Хаузах» латте и вообще стала избегать всяких «Шоколадниц»: слишком неэкономно, на эти деньги можно холодильник продуктов купить. Но две ложки с тех времен еще лежат в ящике для столовых приборов, все в семье знают, что ими пользуюсь только я.
Как-то я рассказывала детям о прошлом и ела мороженое такой ложкой. Уровень сахара повысился в моей крови, я расчувствовалась и рассказала, как воровала ложки. Это было педагогической ошибкой с моей стороны. Теперь каждый раз, когда я учу детей, что хорошо и что плохо, они лаконично парируют: «Мама, ты в молодости ложки воровала». И мне нечем крыть. Остается только молчать и изысканно помешивать кофе.
Латте я, кстати, научилась делать сама. Изысканную пенку из молока взбивает домашний ручной капучинатор. Отличная вещь, всем советую. В ИКЕА всего девяносто девять рублей.
Бессонница
После инсульта Антонину держали в больнице неделю, потом сказали, что от старости лекарства нет, и выписали. Антонина была плоха. Врачи обещали ей месяц, максимум полгода.
На выписку приехал из Москвы сын, побыл два дня и уехал, сказав на прощание, что наймет сиделку, в Москве, мол, легче найти. С Антониной осталась Татьяна. Кто еще, как не родная сестра.
Татьяна была старше Антонины на пять лет и нянчилась с ней с детства. «Видно, на роду у меня так, — думала она. — Семьдесят лет прошло. И вот я опять кормлю ее с ложечки и подмываю».
Жизнь прошла по кругу и вернулась в точку, с которой началась. Она и раньше ходила кругами, но даже теперь, под конец, Татьяну все так же удивляли эти повторения. Нелинейность времени ставила ее в тупик, каждый раз заново обманывая ожидания. «Ведь я старшая, — думала Татьяна, — должна первой умереть. Почему же ты, Господи, заставляешь меня снова делать то же, что в детстве? Только теперь мы не ждем родителей».
Всю жизнь сестры прожили рука об руку. Мужья, дети, внуки. И всегда Антонина чего-то боялась, жаловалась, плакалась Татьяне. И та успокаивала, подбадривала, говорила, что все будет хорошо, время лечит, ну что ж, что мужья умерли, и мы умрем, а пока надо жить. Ну а тело — что тело? Каждое утро растирай. Ступни, голени, колени, кисти, локти и плечи. Артрит. За ночь тело застывало, и, чтобы его оживить, приходилось втирать мазь несколько часов, почти до обеда.
Антонина растираться ленилась. «Я лучше почитаю любовный роман». Зрение у нее и в старости было хорошим. И она страсть как любила романы. А сколько у нее было своих? Антонина схоронила троих мужей, и если бы не инсульт, вышла бы замуж в четвертый.
Когда Антонина слегла, Татьяна каждое утро растирала ее и на себя времени не хватало. Забот с больной было много: кормить, памперсы менять, лекарства давать по часам, измерять давление, температуру, обтирать, поворачивать, опять кормить и толочь в порошки таблетки. Ночью больная спала плохо, звала, то просила открыть окно — воздуха не хватало, то закрыть — тянуло сквозняком, повернуть, попить, помассировать или просто поговорить, потому что ей страшно.
— Ну что ты капризничаешь? — злилась Татьяна. — Поспи. И я хоть немного посплю. Не хватает меня уже на твои капризы. Голова как в тумане, не понимаю, где день, где ночь.
Антонина обижалась и отворачивала голову к стене.
— Поверни меня на бок, — обиженно просила она. — Шея затекает.
Татьяна вставала с дивана, на котором спала, и шла поворачивать.
— Тоня, ты молись, — говорила Татьяна, поворачивая ее грузное тело, и сама молилась. — Пресвятая Владычица. Достань нас, Божьих рабов Антонину и Татьяну, из греховной глубины и избавь от внезапной смерти и всякого темного зла.
На десятую ночью сил не стало. Татьяне так хотелось спать, что она не встала. Сквозь сладкое оцепенение слышала, как Антонина звала:
— Таня, Таня.
«Надо подняться к ней», — думала Татьяна во сне, и вроде как вставала, и они с Антониной куда-то шли, совсем девочки, за ними бежал котенок, жалкий такой, болезненный, отставал и мяукал вслед.
— Таня, давай возьмем котенка, — просила Тоня.
— Нельзя, мама будет ругать. Он же блохастый.
— Мы его помоем, — и Тоня протягивала полотенце.
Потом Татьяна провалилась в сон и очнулась уже засветло. Она наконец-то выспалась. Встала с кровати, подошла к Антонине. Та лежала на боку лицом к стене. Как-то, видимо, сама во сне повернулась. Татьяна позвала сестру, потянула за плечо. Антонина уже была холодной.
Похороны Татьяна организовала сама. Отпевание, кладбище, поминки, Таня забылась в деятельной суете. Тонин сын давал на все деньги и ходил за ней, часто спрашивая: «Теть Тань, может, помочь чем-то?» После поминок вместе разбирали Тонин хлам. Почти все пошло на помойку. Татьяна взяла себе зеленое платье и пальто с лисьим воротником, когда-то модное, а теперь битое молью, и шубу каракулевую, потертую на рукавах. Татьяна не собиралась носить эти вещи, но они напоминали Тоню. Татьяна вернулась с ними домой, развесила их в шкафу, закрыла старые полированные дверцы и подумала: «Вот и все!» Очень хотелось спать.
После похорон прошло три месяца, а Татьяна все никак не могла выспаться, сон не шел. Если удавалось задремать, сны были беспокойные и отдыха не давали. И все снилось, будто она в детской комнате, светит фонарь, и мелькают на стене тени от веток. И откуда-то зовет родной голос. «Таня! Танечка! Где ты?» Таня кидалась к сестре, продираясь сквозь сонный морок, усилием воли рвалась навстречу и выныривала из сна.
В квартире было одиноко и тихо. Кряхтел холодильник и тикали часы. Остаток ночи проходил без сна. Татьяна лежала на боку, лицом в стену, и не замечала, что подушка становилась мокрой от слез. Таня вспоминала ту ночь, когда надо было проснуться, потому что младшей сестре страшно уходить одной. Но она не проснулась. И теперь бессонница. И никак уже не исправить, не вернуть. Время все же оказалось линейным.