Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2020
Об авторе | Георгий Исаакович Ефремов — поэт, переводчик. Родился в 1952 году. Окончил Вильнюсский педагогический институт. Опубликовал первую книгу в 1984 году. Переводит литовскую поэзию (Марцинкявичюс, Мартинайтис, Марченас, Йонаускас и др.), реже — поэзию других стран, а также прозаические и публицистические книги (в т.ч. «Историю Литвы» Э. Гудавичюса). В 1986–1995 гг. возглавлял издательство «Весть», в 1991–1995 гг. вел семинар по переводу литовской поэзии в Литературном институте. Опубликовал публицистическую книгу об общественно-политической жизни Литвы в 1988–1991 гг. Первый лауреат Премии Балтрушайтиса за особый личный вклад в литовскую и русскую культуры (2006). Живет в Вильнюсе. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Снадобье от неволь» (№ 9, 2012).
«Польских смут невольный современник». Так поэт обозначил себя в стихотворении о 1944 годе. Наверное, жители последних десяти поколений могут сказать о себе то же самое. Хотя, если вести речь о России, а тем более о русской поэзии, — следует говорить скорее о соучастии.
Самойлов писал — и не только в стихах — о родстве и противостоянии. Мысли и волнения о Польше редко покидали его. И еще так совпало, что Польша для него стала живой, кровоточащей реальностью:
Век берет человека за ворот,
Век велит защищать ему город…
Он дает ему гордое право
Воевать, как воюет Варшава,
Умирать, не согнувшись в дугу…
Мы стояли на том берегу…
Придя на польскую землю с оружием в руках, Самойлов был и остался поэтом. Военные «Ближние страны» исполнены не только страдания и горечи, — в них звучит очарованность Польшей, ее вольностью и женственностью:
Польский город и польское горе,
Польский гонор, и говор, и голод
Здесь легли раскаленной подковой…
…Наша молодость мчится по Польше.
И в ушах, как воды воркованье,
Женский лепет, слова и названья —
То ли Луков поет, то ли Любень,
То ли Демблин звенит, словно бубен,
То Ленчица мелькнет, раззвенится
Возле Седлеца Конколевница.
Осознание и постижение ближних стран для Самойлова начиналось и знаменовалось Польшей. Ближе и больнее у нас на свете нет никого. И поэтому Самойлов-переводчик так точен, волен и естествен в обращении к польской поэзии (и — с польской поэзией). О переводе как способе существования Самойлов как-то сказал: «Возможности перевода ограничены. Возможности переводчика — нет». И обратился к другу-стихотворцу:
Дай тебя переведу
За руку, поэт мой милый…
Литовец Марцелиюс Мартинайтис определил поэтический перевод как нащупывание корней, поиск изначальной общности. Это взаимное тяготение (часто — подспудное) оттого так больно и сладко, что удесятеряется ощущением провала, разделившего людей, народы и культуры. Поэзия позволяет преодолеть немоту, докричаться с одного берега бездны до другого. Перевод поэзии, кроме прочего, всегда объяснение — неважно, в любви или ненависти — в невозможности жить друг без друга. Кто мы такие? Что мы такое? Присутствие иноязычного собеседника помогает вернее построить вопрос. И ответ — это ведь тоже вопрос: почему ты так ранишь? что мне в тебе так дорого? —
…то, что в лонах твоих возрастает сладкая нива?
Или то, что пропасть меж нами, которая не заполнима?
Рубеж и рубец, навеки болящая рана?
Или то, что тебя не люблю? Или то, что ты мне желанна?..
(Ярослав Ивашкевич, «России»)
Не та ли это речь, о которой написано у Самойлова: «России нужны слова о России»? Память о разладе, ощущение разрозненности, ноша виновности. Потому так хочется прийти на близкую землю без пулемета, с руками, раскрытыми для пожатий или объятий. Об этом в тех же «Ближних странах»:
Жди, Ядвига, вернемся по войне!
И Самойлов вернулся, вгляделся, вслушался, вчитался. Его стихи стали наполнены Польшей — и явно, и скрыто. У Юлиуша Словацкого мы находим изображение смерти Николая I:
…Народ вскричал: «То три царя, три сферы,
Чей образ был единым до могилы.
И первый — дух и прах* , он был царь веры,
И прах и дух — второй, он был царь силы.
А третий, тот, что стал добычей мрака, —
Палач, который был царем поляков».
В стихотворении Самойлова «Голоса» слышим:
Где пыль, там Бог.
Где Бог, там дух и прах.
В поэме Юлиана Тувима «Петр Плаксин» перечисляется, в кого бы влюбиться бедному телеграфисту: «В Ольгу? Анисью? Настасью?..» У Самойлова в «Болдинской осени» говорится о Пушкине:
Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье
И поражаться своему уму!
Кому б прочесть: Анисье иль Настасье?
Ей-Богу, Пушкин, все равно кому!
Константы-Ильдефонс Галчинский превратился не только в самойловского соавтора (стихотворение «В духе Галчинского»), но и в персонажа («Соловьи Ильдефонса-Константы»). Соловьи поэта, по воле которых все вокруг «хотят — не хотят, а плачут», — это они хранители и глашатаи главного дара: своевольной покорности Слову. Об этом же Словацкий:
Там, где Божье
Бездорожье —
Мчать туда мне.
Среди такого бездорожья запропал Вит Ствош, создатель Краковского алтаря. О нем в этой книге поэма Галчинского. О нем сонет Влодзимежа Слободника «Обуздание ветра». О нем «Открытие первоначальных красок…» Тадеуша Ружевича. И о нем же — увы, не в этой книге, — поэма Давида Самойлова «Последние каникулы». Подвиг призвания и достоинства. Прощание мастера со своим творением, с людным миром, с земным собой. Завещание, смысл которого Болеслав Лесьмян выразил в словах
Не убил я, а любил я.
Рукотворные птицы на алтаре Вита Ствоша, тучи на небе Юлиуша Словацкого, липа в лесу Ярослава Ивашкевича — весь этот польский соловьиный сад, благодаря Самойлову, зашумел по-русски. С явным призвуком, привкусом и ароматом польской речи. С такой естественностью, когда словесное посредничество едва заметно:
Пусть же сами собой распевают в туманах,
Ибо я их пестун, а не их собиратель,
И не надо мне быть перед ними в румянах,
А невидимым быть, как наш общий создатель.
(Б. Лесьмян, «Задумчивость»)
Эта книга помогла мне убедиться в том, что, пожалуй, и не нуждалось в доказательствах. Потребность соотносить себя с Польшей в русских поэтах так же естественна, как потребность говорить. Сильнее всех сказал об этом друг, соратник и соперник Самойлова — Борис Слуцкий:
Для тех, кто на сравненья лаком,
я точности не знаю большей,
чем русский стих сравнить с поляком,
поэзию родную — с Польшей.
…Покуда над стихами плачут,
и то поносят, то возносят,
покуда их, как деньги, прячут
покуда их, как хлеба, просят,
до той поры не оскудело,
не отзвенело наше дело,
оно, как Польша, не згинело,
хоть выдержало три раздела.
* Выделено здесь и далее мной. — Г.Е.