Культура путешествий в Серебряном веке: исследования и рецепции.
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2020
Культура путешествий в Серебряном веке: исследования и рецепции. Москва, Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2020.
Коллективная монография, посвященная теме путешествий в Серебряном веке, — отпрыск хорошей семьи. Издательство «Кабинетный ученый», работающее в формате small press, готовится скоро отметить свое десятилетие. Оно часто радует книжками, которые надолго задерживаются на самой ближней полке, на расстоянии вытянутой руки. Среди них — «черный» трехтомник Кормильцева, солидный «Формальный метод», книги по уральскому краеведению, книжки современной поэзии или, например, два тома любовно сделанных «Птиц Сибири» (если вдруг вам, как и мне, интересны птицы).
«Культура путешествий» — это сборник текстов полусотни современных авторов: научные статьи, эссе, интервью, стихи, а также тексты, жанр которых я не берусь определить. Авторы расположены почти в алфавитном порядке, это склоняет читателя к мысли, что составители не выстраивали подачу материала согласно какой-то своей идее, а, скорее, подразумевали срез нашего общего восприятия литературной эпохи, закончившейся век тому назад. Книга не кажется попыткой просветить, осветить или структурировать, я отчасти воспринимаю ее, как приглашение к игре — чем дольше я продвигался по этому трехсотстраничному сборнику, тем чаще пытался понять, каким образом мне самому хотелось бы вступить в этот разноголосый хор, стройно звучащий под одной обложкой. О чем мне, как читателю, хотелось бы сказать, что добавить? Ведь Серебряный век — такая тема, где, наверное, у каждого есть свои любимые уголки и свои «белые пятна».
В качестве зачина идет статья «Метафизика путешествия» Дмитрия Замятина, основоположника гуманитарной географии, ученого и поэта. В ней ни слова не говорится о Серебряном веке, и она, наверное, призвана показать читателю, что от него ждут вдумчивого соучастия, что чтение обещает быть «медленным». А может, статья поставлена во главе книги просто для отсева слишком нетерпеливых. Я робко пробирался через этот текст, тщетно продирался сквозь слишком «густые» для меня фразы: «Сакральное онтологически “телеснится” сопространственностями расходящихся троп и путей», но зато настроился на серьезный лад. А затем оказался на поляне, где есть место всякому — и тому, кто трепетно оберегает любимую «прекрасную эпоху» от простоватого взгляда, и тому, кто легко и весело ворошит вековую пыль.
Скелет сборника, несомненно, образуют статьи, написанные в академической манере, а художественные эссе и стихи делают его живым, убирают ощущение музейной тишины, делают эпоху ближе и родственней.
Идея рассмотреть Серебряный век через тему путешествий очень удачна — и тогда, и сейчас человек осваивает революционно новые способы восприятия пространства, мира и самого себя. На рубеже XIX–XX веков мы удивлялись тому, насколько необычно видится ландшафт из окна бегущего поезда, затем привыкали к мысли о возможности полета и взгляда на землю сверху, из кабины летательного аппарата. В 1911 году Циолковский уже пророчил выход человечества за пределы атмосферы. Теперь мы осваиваем виртуальное восприятие мира, пробуем носить гугл-очки, путешествуем по мировой сети, бродим онлайн по залам музеев или по улицам чужих городов, готовимся взглянуть вокруг глазами искусственного интеллекта и выйти за пределы самих себя. Сейчас, как и тогда, будущее оказывается в шаговой доступности, оно надвинулось, будущее можно буквально видеть и удивляться ему, подчас не понимая, что именно нам открывается и как к этому относиться. Прекрасные аэропланы, возносящие человека прочь от земли и дарящие опьянение от радости полета, вскоре оборачиваются ангелами смерти, «свергающими свой огонь с высот». Прекрасные гаджеты уже начали запрещать в некоторых школах и семьях. Наученные горьким опытом ХХ века, мы как будто стали более осторожны в восторгах, да и в поиске новых форм, нового языка для выражения грядущего. В нас больше «животного страха будущего», по выражению Екатерины Симоновой, большой поэтический текст которой («Уехавшие, высланные, канувшие и погибшие»), нарушая алфавитный порядок построения авторов, вынесен в начало книги. Этот текст задает тон (или хорошо отражает) характер поэтических высказываний, представленных в сборнике — рассказы о персонажах Серебряного века легко прерываются воспоминаниями о поэтах века нынешнего, друзьях, себе. И язык рассказа накрепко сращивает две эпохи:
Я прямо-таки очень ясно вижу эту картину:
Александр Александрович Блок. Франция. Вечер.
Само собой, очередные траблы с женой,
сдержанное пожелание добрых снов в ее недовольную спину.
Кстати, роли авиации в Серебряном веке посвящены два текста сборника: статья Елены Желтовой о Василии Каменском и интервью Юлии Подлубновой с Зоей Антипиной. Судя по этим текстам, воздухоплавательный угар в 1900–1910-е годы по силе сравним в русской культуре с ура-патриотическим в начале Первой мировой войны. И лишь немногие художники не поддались всеобщему настроению, к авиационному очарованию оказались невосприимчивы только Брюсов, Андреев и Куприн, к милитаристскому — Зинаида Гиппиус и Марина Цветаева.
Европейским вояжам Блока, «неблагодарного путешественника», начисто лишенного mania transсendi, посвящены статьи Ольги Седаковой и Натальи Грякаловой. Протопоп Аввакум писал о своих хождениях — «двадцеть тысящ верст и больши волочился», Блок же, оценивая поездку по Италии, жаловался на противоположное: «Причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которой мы двигаемся. Чего мы только не видели: чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей». Он хочет купаться в море «для обмена веществ», хочет видеть восемнадцать бегемотов в зоологическом саду Антверпена, старательно покупает открытки с видами достопримечательностей, но вместо искомого в поездках «взора любви и поэзии» получает «жуткое чувство бессмыслицы», хотя и старается избегать шумных столиц. Вот он — уже чистой воды туризм в момент еще только перехода к массовой культуре. Однако, несмотря ни на что, поездки все же становятся для него «событиями творчества», поэт возвращается к ведению дневников и обретает новый взор — «созерцателя спокойного и свидетеля необходимого».
Вообще, масскультурное превращение путешествий в потребительский туризм ощущается на страницах книги. Елена Чач, исследуя египетские впечатления Константина Бальмонта и Андрея Белого, прямо пишет: «Андрей Белый на Востоке — не ученый, не отважный путешественник-первопроходец, а турист. Об этом говорят и его маршрут, и его отношение к окружающей действительности. Вся туристическая сущность Андрея Белого — в нарисованной им стрелочке с надписью “сюда взлезали” над изображением пирамиды на лицевой стороне открытки, отправленной матери».
Да, конечно, отмечается попытка Бальмонта и Белого осознать свою страну через входящий в моду Восток, попытка узнать, почему «Россия поет как-то здесь», усилия по поиску перекличек своей и «иной» культуры. Но искомый Восток, «волшебно хороший» Египет, — это ушедший в небытие Египет пирамид и древних знаний, а настоящий Восток, с его арабами и «ленивыми», «тупыми» феллахами, грязен и отвратителен. Статья дает возможность действительно почувствовать Серебряный век своим, еще не отошедшим временем, осознав, насколько живучи готовые культурные стереотипы.
Среди текстов «костяка», на котором держится этот смелый, несколько провокационный, но очень живой сборник, нужно отметить статьи Владимира Абашева «Урал как предчувствие. Заметки о геопоэтике Бориса Пастернака» и Елены Власовой «Урал из окна вагона. Средства коммуникации и травелог». Речь в них идет о расширении российской литературной карты на примере творческого освоения Урала — «метафизической родины» Пастернака. Урал отнесен к «Северу», который виделся поэту «местом творчества», в отличие от «Юга», где «культурой пользуются, но не владеют». И эта горная, горнозаводская страна, оказывается, получает возможность полностью раскрыть свое пространство и свою глубину лишь при взгляде на нее поэта из окна поезда. Гейне просто не был знаком с творчеством Пастернака и не посещал Урал, когда заявлял о том, что железная дорога убила пространство. Поезд дает органичный способ описания этого ландшафта.
К этим статьям тематически близок и текст Елены Созиной «Мифопоэтика и этнотопика Севера в творческом диалоге писателей Серебряного века», где исследуется, как новые территории для литературной империи обживают М. Пришвин, К. Жаков, А. Ремизов.
Из поэтических текстов хочется отметить добрый рассказ Геннадия Каневского об Иване Коневском, не выдержавшем искушения искупаться в реке Аа, с которой начинаются все словари. Мимолетное путешествие Марии Галиной по городам, в которые она на секунду буквально окунает нас со всеми нашими органами восприятия. Чередование научного слога с поэтическим позволяет читателю пользоваться и эмоциональным, и обычным интеллектом, не задействованным в погружении в тему Серебряного века остается разве что тело.
Владимир Абашев упоминает слова Велимира Хлебникова в 1913 году о долге отечественной литературы перед российским пространством и о том, что русской литературе нужен не новый Пушкин или Достоевский, она «ждет своего Пржевальского». Однако рецензируемый сборник, его поэтическая часть, по-моему, ясно показывает, что «искусственная узость» русской литературы (в геопоэтическом смысле) — вневременное явление. На страницах сборника можно проследить, какие ассоциации с путешествиями Серебряного века возникают у современных поэтов.
Прежде всего это заграничный отдых или лечение за границей, естественные и в наше время. «Не понимаю, как это каждый русский, имеющий свободное время и хоть очень немного неистраченных денег, не ездит — на месяц года через два — за границу», — пишет Вл. Пяст Блоку. Сюда входит Европа и Ближний (тогда Передний) Восток. Например, поездка Цветаевой с Эфроном на отдых на Сицилию легко называется и, видимо, воспринимается настоящим путешествием (Татьяна Быстрова).
Это, конечно, обязательная экзотика, которую каждый легко находит у Гумилева с его Африкой. Свою Африку Гумилев ферментирует, многократно перегоняет в литературу и обратно, как пчелы десяток раз перегоняют через свое тело нектар, превращая его в мед, таким образом прожитое и вычитанное становятся уже нераздельны (Елена Куликова и Ян Любимов).
Это могут быть железнодорожные или пароходные путешествия по Центральной России (Елена Милюгина написала даже о вояже Рильке с Андреас-Саломе по Волге).
Поэты раза четыре упоминали путешествия во времени (Дарья Суховей, Алексей Александров, Александр Переверзин, Янис Грантс), выдуманные литературные путешествия (Анастасия Казаченко-Стравинская), путешествия на том свете (Евгений Смышляев), вынужденные путешествия в эмиграцию или в небытие (Екатерина Симонова), описывается самое короткое путешествие Серебряного века — лошадь понесла и скинула маленького Борю Пастернака (Константин Рубинский), Екатерина Захаркив исследует даже историю падений (как маленьких и быстрых перемещений в пространстве) в произведениях русской литературы. Ассоциативные связи заставляют поэтов говорить здесь об узких платьях, аэропланах, лесбийской любви, Жоржиках, Крыме, призраках, о генерале Слащеве, о встрече Рыжего с Рейном, два раза упоминается потерянная во время нескладной дуэли Гумилева с Волошиным калоша.
И при этом в «многолюдном» сборнике оказалось ни разу не упомянутым большое и трудное сахалинское путешествие Чехова, предпринятое им для изучения быта каторжников. Да, понятно, что Серебряный век — это прежде всего поэзия, русский модернизм. Но все же, мне кажется, для русской поэзии того времени этот серьезный жест писателя важнее (как важнее и предсмертное путешествие Толстого), чем, например, пара коротеньких фраз из переписки Бунина с литераторкой Умм-эль-Бану (которым посвятила свой текст Егана Джаббарова).
Серебряный век, активированный лекцией Д. Мережковского «О причинах упадка…», возможно, не состоялся бы без многих событий и явлений, случившихся в это время — без премьеры «Пиковой дамы» Чайковского, состоявшейся за два года до его начала, без нестеровского «отрока Варфоломея» или врубелевского сидящего «Демона», без путешествия Рериха «по старине» и Арсеньева по Сихотэ-Алиню, без анархиста и одиночки Миклухо-Маклая и его гуманистических усилий. Ну и что, теперь нужно в обязательном порядке упоминать обо всех этих событиях и людях? Конечно, нет. Но все же сахалинское путешествие представляется мне тем, без чего разговор о культуре путешествий заставляет думать о каком-то бессознательном вытеснении неудобных, неприятных, слишком далеких или пугающих тем. Ведь и тогда, во время сборов Чехова, можно было встретить такие строки в газетах: «Молодой беллетрист, любимый публикой, талант которого создан “для вдохновений, для звуков сладких и молитв” — и вдруг отправляется на каторгу!», «Одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек со своими условными понятиями о жизни и правде».
В завершающем разделе книги, озаглавленном «Вместо послесловия», Анна Голубкова подмечает, что путешествия в Европу не были на рубеже XIX–XX веков путешествиями в полном смысле этого слова, Данила Давыдов упоминает выпавший из ассоциативного ряда уход Толстого и говорит о масскультурном, упрощенном понятии той эпохи, о нескладности самого термина «Серебряный век». Но они, скорее, пытаются выразить уже итоговые впечатления от коллективной монографии, описать результаты проведенного эксперимента.
Эксперимент был удачен и интересен, и он состоялся! Спасибо уральцам, составителям сборника. Оценивать результаты куда проще, чем колдовать с реактивами и летучими веществами, чем тратить силы на организацию эксперимента, но это тоже необходимая часть работы, взгляд на нас самих со стороны.
Эксперимент показывает нам нас, уютно расположившихся с бокалом вина в элегантной эпохе, поигрывающих туфельками, жонглирующих именами и строчками и брезгливо отворачивающихся от сырых валенок Чехова, трясущегося через бескрайние и бессмысленные пространства Западной и Восточной Сибири. Три месяца работы в каторжном аду, десять тысяч учтенных заключенных — лично опрошенных, среди которых начинается холера, публикация литературного отчета на второй год наступившего Серебряного века — это все мимо темы путешествий. А ведь Антон Павлович не был чужд многому вышеупомянутому, ведь была во время возвращения морским путем и индианка в ночной пальмовой роще Цейлона, был и подсвечник «в египетском стиле», купленный вместе с другой туристической чепухой в Порт-Саиде. Все равно не запомнилось. Не всплывает в виде ассоциаций, хоть убей. Наверное, пугают сырые валенки, по признанию самого путешественника, превращающиеся в «сапоги из студня».