Геннадий Каневский. Всем бортам; Лев Оборин. Часть ландшафта
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2020
Геннадий Каневский. Всем бортам. — М.: Белый ветер, 2019. — (Tango Whiskyman); Лев Оборин. Часть ландшафта. — М.: АСТ, 2019. — (Эксклюзивное мнение).
Геннадий Каневский родился в 1965 году, окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики по специализации «электронно-медицинская аппаратура».
Лев Оборин родился в 1987-м, окончил историко-филологический факультет Российского государственного гуманитарного университета.
Оба сегодня занимаются журналистикой: Каневский работает в журнале, посвященном проблемам электротехники, Оборин — в проекте «Полка». Без обоих не получается представить современную русскоязычную поэзию, и у обоих в конце 2019 года вышли сборники стихотворений.
Во «Всем бортам» Каневского есть поучительная история о тайных механизмах:
может быть, вы не знали,
но все они
были задуманы
совсем для другого.
первый,
что измеряет
напряжённость магнитного поля,
был индейской ловушкой
для ночных кошмаров.
второй,
который теперь,
когда к нему прикоснутся,
издаёт мелодичный звон,
был разработан
как оружие
массового поражения.
он и нынче
способен вас поразить,
если нажать
на тайную кнопку.
а третий,
предназначенный для любви,
был создан для пения
в агрессивных средах.
там без пения
невозможно.
А в «Части ландшафта» Оборина есть не менее поучительная история о тайной железе:
В Спеколе, где мёртвые из воска
учат жизни по своим кускам,
есть одна прозрачная желёзка,
выделкой подобная богам.
Формою она напоминает
самый славный зубчик чеснока.
Небо над Флоренцией не знает,
что её боятся облака.
Млечным камнем древнего колодца
так лежит, забыв родство своё.
В теле человека не найдётся
ни задач, ни места для неё.
Это замечательное, однозначно выходящее за ряд типичных, совпадение — два причудливых антилайфхака, два отчета о катастрофе человеческого познания — заставляет пуститься на поиски других и попытаться представить подобие парного портрета. Или двойного пейзажа, который создают авторы, принадлежащие к разным поколениям, но к одной литературной экосистеме.
И Оборин, и Каневский — «непростое чтение». Они сами в чем-то похожи на непостижимую железку из Спеколы. Не традиционалисты, но и не экстремалы-экспериментаторы, не рыцари социального высказывания, но и не герметичные лирики, вроде бы совсем не адепты всепоглощающей иронии, однако пользуются ею часто и мастерски — да и инструментарием прочих перечисленных категорий владеют отлично, но строго блюдут личное пространство и в их «мундир» не облачаются. Никаких вспомогательных классификационных средств для понимания их текстов читатель не получит — только хардкор, только героический бег вслед за мыслью, путешествующей по плоскостям исследуемой автором вселенной. Ну, и Гугл, чтобы выяснить, что такое нематоды, флювиогляциальные отложения, хамишим, аксис и хрия.
С другой же стороны, классифицировать Каневского и Оборина очень легко. Оба они — поэты-интеллигенты в почти винтажном уже значении слова «интеллигент». Эрудированные аналитики, независимые, любопытные, ценящие мир в самых разных его ипостасях. И внушающие какое-то… спокойствие, что ли, ощущение, что всеохватный, непоправимый, абсурдный ужас окажется несмертелен, если завернуть его в правильную речь, обезвредить. Проявлять нечеловеческий героизм необязательно, можно бояться и плакать, главное — не позволять ухваченному демону нырнуть обратно в бесформие и безымянность. Такая речь сегодня редка. У владеющих ею людей инстинктивно хочется чему-то срочно научиться, пусть даже то, что читателю видится философским трактатом и инструкцией по экзистенциальному спасению, было написано для заговаривания бессонницы.
Булгаковский абажур здесь не то чтобы некуда повесить — слишком велик риск, что он сорвется по вине тех или иных враждебных процессов. Оценить условия, в которых существуют образные системы Каневского и Оборина, можно просто взглянув на первое и последнее стихотворения двух книг. «Всем бортам» начинается с чрезвычайной ситуации — предупреждения
всем портам
всем бортам
всем отпущенникам земли —
оставайтесь вдали,
прорывающегося между стуком в окно и «пока еще не вошли», а заканчивается подробной инструкцией по прохождению сквозь стену и взлому пространственно-временного континуума. «Часть ландшафта» открывается эпитафиеподобным текстом о непонятно зачем прожитой жизни отшельника-книгочея, а завершается имитацией старинного душеполезного стиха о трудном уживании ума с телом (только старинные душеполезные стихи должны укреплять и наставлять, а не наполнять хтонической тревогой). Сборник Каневского разворачивается внутри побега, а сборник Оборина — внутри разлома.
И там и там можно жить. Лирические герои Каневского и Оборина обитают в реальности, полной опасностей, однако чрезвычайно интересной для изучения и описания — и наполняют ее всевозможными ориентирами. И здесь мы наблюдаем трогательное явление: рассказчик гуманитария-Оборина вооружен географией, анатомией, биологией круглых червей, этологией ежа, законами геометрии, особенностями оптики и курьезами палеонтологии — с их помощью он и укрощает, и достраивает мир. Этот отчаянный любитель наук хоть и называет себя «каталожником и книжником», мало напоминает тихого современного nerd’а, он — явный родственник универсального ученого-приключенца XVIII–XIX веков, а то и вовсе человека Возрождения. А рассказчик инженера-Каневского прекрасно осведомлен о технических характеристиках всего, что его окружает, но предпочитает поддерживать с миром отношения магические — превратить пушку в Киплинга, наделить ветер вероисповеданием (ветер-лютеранин — это ведь совсем не то, что ветер из новых католиков), провести МЦК по волшебным землям. Он немного — очарованный сталкер, вечно ищущий портал и спасающийся от монстров, и немного — уникальный хатифнатт-одиночка, даже когда перемещается по обычному городскому ландшафту в роли мирного обывателя, который «…печально увлечен / отсыревшим битым кирпичом, / аркою, окном, дверным проемом, / флигелем, плитой, доходным домом — / всем, что ни к чему и ни о чем».
Человек — не нож, не мяч, не врач,
он — полупальто, рюкзак и шапка,
под дождем легко ему и зябко,
он обложка, маркер и закладка.
господи, согрей его и спрячь.
То, что кажется трагедией превращения в собственную оболочку, внезапно превращается почти в буддийский коан.
Книга, обложкой которой становится бредущий под дождем любитель смиренной урбанистики, останется для нас тайной, как и состав постапокалиптической популяции эндемиков из стихотворения Оборина «в конце концов спасителями станут овраги». Различные аспекты поэтики и философии Каневского и Оборина можно разбирать и сравнивать очень долго, но главное, в ней, возможно, даже некуда двигаться — мы не в той эпохе, когда от искусства имеет смысл требовать исполнения обязанностей автонавигатора — а само движение, не дающее рыбе утонуть, наделяющее смыслом даже неосмысляемое, позволяющее не пропасть в городе, где дверной звонок — потенциальная машина апокалипсиса. Нам остается лишь внешнее и внутреннее перемещение от чего угодно к чему-то неизвестному. Путь мысли, познающей Дарвинову отраду — спасительную сложность, угнездившуюся в незаметных расщелинах победившего мира. Путь чувствительного странника — пешком, в метро, по воздуху, между измерениями — в своем неизбывном беспокойстве открывающего все новые и новые удивительные топонимы безграничной карты. Речь, становящаяся квестом на выживание в агрессивных средах. Разветвление капилляров, траектория лазерной указки, слепящей бомбардировщик. Необходимая речь.