Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2020
Об авторе | Олег Витальевич Дозморов — автор пяти книг стихов, лауреат «Русской премии» (2012). Предыдущая публикация в журнале «Знамя» — № 5, 2019. Живет и работает в Лондоне.
31 декабря 2019 г.
Что за Новый год всегда в отчизне?
То войска введут в Афганистан,
то в Чечню введут. Роскошной жизни
всем желает голубой экран.
И, его включая, нарезая
оливье и радуясь зиме,
помолчите там хотя б, не знаю,
полминуты за ребят в тюрьме.
Я и сам не то чтоб всех жалею
и не то чтоб часто слёзы лью,
но свою Болотную имею,
небольшую, списочек храню.
* * *
Мне нравится, когда в Москве четыре,
а в Лондоне, естественно, один,
когда нет ни души в огромном мире,
в Фейсбуке я и Вася Бородин
одновременно лайкаем Риальто,
бессмертную Венецию в ночи,
её водичку, крыши, кирпичи,
и в Гран Канале отражений сальто,
и Тициана в нише пол-лица,
и внешние мозаики Сан-Марко,
и над каналом золотую арку,
где всё переворачивается.
* * *
Все хотят быть голосом народа,
в чистом поле тонким колоском,
эмигрантского пустого сброда
быть никто не хочет голоском.
Истеричным, бесящим по жизни,
матерящим подлый сериал,
что включили навсегда в Отчизне,
где И. Караулов воссиял.
* * *
Вот, скажем, ты и я:
ты — грозен, как морпех,
я — весь из вторсырья,
худой на мне доспех,
а всё-таки ты мне,
кретин, не ставь на вид,
что ментик весь в дерьме
и кивер весь избит.
* * *
Георгий Иванов устал как собака,
и я как Георгий Иванов устал.
Я знаю, я знаю, размер этот — бяка,
он гимн, он к стране как репейник пристал.
И всё-таки мил мне смешной амфибрахий
на свете, где властвует нудный верлибр,
где устрицу-рифму казнили на плахе
и жемчуг утерян, прости, Велимир.
«Боярышником» отравился Овидий
на севере диком, поник головой.
Женат на обиде, камлает Кальпиди,
и учит маркетинг поэт деловой.
* * *
Как скушно было Кушнера читать,
как мы его с поручиком ругали
за сдержанность, за книжность, его мать,
за невозможность взять и зарыдать
или, наоборот, к хренам, заржать,
за эту вот идиллию печали.
Тут перечёл — великий, Борь, поэт.
Невероятный, повторю, великий.
Ни крупный долг, ни тяжесть эполет,
ни нобелевской пошлости улики,
а только что неугасимый свет,
последние, космические блики.
* * *
Как регулярный стих умрёт,
так мы назло всему воскреснем
в нетрезвой песне у ворот.
Нам верлибрист закроет рот,
но нас откроет идиот,
от рифм светлее, мракобесней,
и он туда запустит песней,
где накарябано «народ»
смешно и задом-наперёд.
Я это говорю без лести.
Мы станем сильно интересней,
ну, вот такой переворот.
* * *
Мне сестра поэта говорила:
не моги о родине судить,
зная точно: родину любить
не имеет права это рыло.
Рыло загрустило от решенья.
Сильно загрустило, а потом,
преодолевая в горле ком,
стало т а к любить, без разрешенья.
* * *
Я уезжал и возвращался,
и не учите жить меня,
не для того же, как свинья,
я уезжал. И возвращался.
Учите родину любить
того, кто купит подороже
жир патриота. Этой роже
не разрешается любить.
Нет разрешения — ура.
Мы в школе так с трудов сбегали
и креозот ж/д вдыхали
без разрешения, ура.
1990
Всем взводом собирали автомат,
потом стреляли, мажа, по мишеням,
чем заглушали прапорщика мат,
направленный ко мне, Серёге, Жене.
Как мотылёк, летел на бутылёк
наш прапорщик седой Вадим Петушкин.
Он некрасиво брал под козырёк,
с уст не сходил у прапорщика Пушкин.
«Кто будет, ять, носок тянуть, чудак?»
Ему повсюду чудился предатель —
средь лицеистов затаился враг!
И он был прав, мой будущий читатель.
И смех в строю, и прерванный рассказ,
и «Вспышка слева!» крик, и украшенье —
БН-Т5 — винтаж, противогаз,
бездонный и лишённый выраженья.
* * *
Я давно работаю в «Пятёрочке»,
до неё горбатилась в «Магните».
Продаю «Сибирскую», «Три корочки»,
«здрасьте» говорю и «извините».
С августа тут тип один наладился,
творог покупает, шоколадку,
странный только: никогда не тратился,
ну, свиную максимум лопатку.
Грустный он какой-то. Слишком вежливый,
от колечка след на безымянном.
Не придёт сегодня — ну и к лешему,
перейду в «Монетку», что в Гончарном.
* * *
Солнышко как лузер. Золотая осень.
Массажистка Люся, два клиента в восемь.
Дворничиха Алка. Вот и перепалка.
Вам кого-то жалко? Никого не жалко…
…Я и сам как Люська, я и сам как Алка.
* * *
1.
купила кой-чего в праймарке
дешёвый свитер голубой
и топ недорогой неяркий
иду довольная домой
но сразу же припоминаю
как в амстер ездили весной
и там купили обожаю
такой же свитер голубой
наверно в риме повстречались
в милане джинсы и пальто
зачем же мы с тобой расстались
теперь и шопинг мне не то
2.
летели раз через женеву
там и купили эти своч
я сам тверской она со ржева
в дубае помню пили скотч
сказала трёшку разменяю
чтобы ниссан не продавать
проснусь всё время вспоминаю
всю жизнь не знаю как сказать
брожу квартирою без толку
то кофе пью то отолью
а то у зеркала подолгу
как толоконников стою
* * *
Пассажиры Дятлов и Продеев,
вылетающие в Хельсинки
рейсом девятнадцать сорок девять,
как бы поточнее, — чудаки.
Вам давно велели отыскаться,
вынырнуть из рая дьюти-фри,
потому что время подниматься.
Бросьте бургер и картошку фри.
Бросьте всё, что нежно отвлекает,
жёнам вашим масло жожоба,
от полёта, где судьба играет,
всякого буржуя и жлоба.
* * *
Пью за Олега Смоленкова.
Как он двойную вёл игру!
Куря и взвешивая слово,
был лучший здесь и в ЦРУ.
Я тоже стану топ-агентом,
двойную жизнь начну вести,
чтоб каждым жизненным моментом
и наслаждаться, и трясти.
В восторге страха, в буре мести,
закладки пряча в лопухи,
я всё солью — и «Буревестник»,
и жизнь, и слёзы, и стихи.
* * *
Вот вялые стихи. Похоже, Левитанский.
Хотя не на хи-хи и слог не дилетантский.
Затянуты, ну да. Но ведь по-ветерански.
А впрочем, ерунда. Слог может быть дурацкий.
Дурацкий лучше слог. Неверие в персоны.
А то сидишь как бог, под галифе кальсоны.
Silentium!
Говорил в хрестоматии Аркадию К.
Евгений Б. при проезде лесного массива:
«Друг мой Аркадий, не говори красиво!»
Да, в высшей степени свысока,
но абсолютно верно. Так пусть, листом
весенним любуясь, оперением птичек,
приятель всхлипнет, сверни на самом простом,
достань папиросы, спроси спичек.
Срежь товарища, оглуши, глядь, его
матерком, чтоб самому не заплакать.
То, что красиво, не требует лишних слов,
а если страшно, лучше вообще не вякать.
* * *
Кате Капович, с любовью
Смешно: упомянул аптеку, и моментально вместе с нею
смешная жалость к человеку пришла и бросилась на шею.
Но стоп. Я попрошайке строго сказал: не искушай без нужды,
ещё добавил два-три слова, что никому из нас не чужды.
Поэта жалость мало стоит, пока себя он не угробил,
пока свой мостик не построит к тому, кто всё на свете пропил.
Пока стишки свои кропаю, они от горя помирают.
Что я о человеке знаю того, что все не понимают?
* * *
Оказана милость, и осень в предместьях стоит.
Мне тоже приснилось, что сердце моё не болит.
Как будто центоном мы можем её оживить.
Скажи прежним тоном, что любишь листву ворошить.
Но я-то читаю все строфы и помню железно:
там сказано: знаю, дорога моя бесполезна.
От той ли печали и в платье из красных шелков
стоит за плечами
мой ангел без мыслей и снов?
* * *
Отговорила роща золотая меня гулять, поскольку дождик лил
отсюда и до самого Китая, нет, это он меня отговорил!
От них не спрячешься и на краю Европы.
Я с юности к метафорам привык.
Ох, эти мне есенинские тропы,
ох, эти рощи, длинный их язык.
* * *
Я стал болеть за «Брайтон», а раньше за «Урал»
переживал по правде, голы у них считал.
А мог бы за «Торпедо», где тёзка мой играл,
за скорую победу, но беспринципен стал.
Но есть одна команда, которую люблю
всем сердцем эмигранта, когда и ем, и сплю.
Мне было лет двенадцать, и я в Крыму купил
значок «Динамо — Киев» и с гордостью носил.
Здесь нету ностальгии ни по СССР,
ни по кипчакской пыли — я в этом маловер.
Нет, просто те ребята — Заваров и Блохин,
Беланов, Яковенко — они и есть дрим-тим.
Не потому, что в клочьях «Атлетико» лежал.
Красивее футбола я больше не видал.
* * *
Человек зашёл в аптеку. Не затем, что хочет жить,
просто чтоб поговорить. Одиноко человеку.
Чтоб затеять разговор, покупает карамельки,
задаёт вопрос про стельки, ищет мелочь, порет вздор.
Он почти уже старик. Слушает его аптека.
Очень жалко человека? А в ответ не всхлип, а хмык.
Так вот и молчим: пиит, дочка с мамой, соцработник,
с лицами как подлокотник, все имеем глупый вид.
Все мы знаем, что к чему в этой жизни драгоценной,
нежной и обыкновенной, ускользающей во тьму.
* * *
В бескрайних полях Уимблдона, где в теннис играет народ,
бредёт англичанин бездомный, гитару и спальник несёт.
На нём дождевик грязный очень, и псина голодная с ним.
Идти дальше нет уже мочи, он видит: «Макдоналдс» пред ним.
К «Макдоналдсу» парень подходит, и бургер на чеки берёт,
и грустную песню заводит, про родину что-то поёт.
И текст этой песни несложной я б запросто вам перевёл,
да я не дослушал, тревожно дал денег и дальше пошёл.
Вдруг стало отчётливо ясно, что любит он жизнь, и страну,
и женщину, что так прекрасна, а я ничего не ценю.