Публикация и комментарии Ел.В. Пастернак, А.Ю. Сергеевой-Клятис. Вступление Ел.В. Пастернак
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2020
Выписки Ольги Николаевны Сетницкой (1916–1987) из дневников были сделаны в 1990-е годы ее младшей сестрой Еленой Николаевной Берковской (в девичестве Сетницкой) вскоре после ее смерти и переданы нам с Евгением Борисовичем Пастернаком. Мы уже были знакомы с собственными воспоминаниями Елены Николаевны о Борисе Пастернаке, опубликованными нами в «Знамени» в 1999 году, № 1, и вот теперь получили некоторое дополнение к ним. Мы были знакомы с обеими сестрами вместе с упоминаемыми в дневниках Екатериной Александровной Крашенинниковой, ее младшей сестрой Марией Александровной и их подругой Ириной Ивановной Софроницкой (Тучинской). Борис Леонидович называл их «скрябинскими девочками» и познакомился с ними в начале 1940-х годов, во время первых налетов на Москву немецкой авиации.
Девочки Сетницкие были дочерьми арестованного и расстрелянного Николая Александровича Сетницкого, экономиста и философа, ученика и последователя известного философа Николая Федоровича Федорова, с которым был знаком и Леонид Осипович Пастернак, оставивший его портрет. (В 1928 году Н.А. Сетницким была переиздана «Философия общего дела» Н.Ф. Федорова.) Семья Сетницких с 1925 года жила в Харбине, где на Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД) работал отец. Елена Николаевна подробно рассказала об этом в книге «Судьбы скрещенья», изданной после ее смерти в 2008 году. Между сестрами была разница в семь лет, и старшая Оля имела большое влияние на обучение и формирование личности младшей Лили. С детства влюбленная в русскую поэзию, она сама писала стихи и увлекла сестру своим знанием и любовью к ней.
Когда КВЖД была продана Китаю, семья воротилась в Москву, но в 1937 году были арестованы родители, а 14-летнюю Лилю забрали в детский распределитель. И тут накануне отправки в детдом ее старшая сестра нашла двоюродную тетку, которая удочерила девочку, а другая тетка увезла ее в Ахтырку, где Лиля прожила до 1940 года. Вместе с сестрой она стала жить под Москвой в Пушкине и поступила на исторический факультет, где двумя курсами старше учились ее сестра с подругой Екатериной Александровной Крашенинниковой. Там же, на отделении античности, она подружилась со студенткой Ириной Тучинской. С 1943 года несколько лет они жили все вместе в помещении эвакуированного музея А.Н. Скрябина в Николо-Песковском переулке. Отсюда и прозвище, данное им Пастернаком.
На почве своей увлеченности русской поэзией Ольга Николаевна подружилась с поэтом-футуристом Алексеем Елисеевичем Крученых, которого как-то поддерживали в его достаточно бедственном положении все «скрябинские девочки», но Ольга Николаевна была в некотором роде влюблена в него и особенно нежна с ним. Его знаменитые альбомы включали многие из ее стихов и высказываний.
Известно, что Борис Леонидович, уезжая в эвакуацию в Чистополь, передал девочкам, остававшимся в Москве, письма Марины Цветаевой. Ольга Николаевна, просматривая их, делала некоторые выписки, они были использованы в издании переписки Цветаевой и Пастернака «Души начинают видеть»: М. Цветаева, Б. Пастернак. Переписка 1922–1936 гг. (М.: Вагриус, 2004). Оставляя свою квартиру в Лаврушинском переулке, Пастернак просил девочек присматривать за ней и дал им ключи от нее. Как-то Крашенинникова и Тучинская, будучи в разгромленной зенитчиками квартире, подобрали с пола письма Пастернака к Зинаиде Николаевне. Елена Николаевна переписала их в тетрадь, и Ольга Николаевна потом возвратила Зинаиде. Известна грустная история потери цветаевских писем Ириной Ивановной Тучинской, которая носила их для копирования Крученых и забыла в лесу по дороге домой в Тарасовку, где они тогда жили.
В доме Крашенинниковых находили приют некоторые возвращавшиеся из лагерей священники, одним из которых был известный впоследствии отец Дмитрий Дудко. Для того чтобы он мог получить место и приход, ему надо было жениться. Екатерина Александровна познакомила его со своей подругой. Но из этого ничего не вышло. Ольге Николаевне резко не понравились его стихи и, извиняясь со слезами перед подругой, она отказала ему.
Об авторе предлагаемых дневников Екатерина Крашенинникова писала, что, будучи крупным библиографом, она вслед за своим погибшим отцом «посвятила жизнь изучению идей Н.Ф. Федорова, которые переосмыслялись на основе выявления его главной концепции — “построения проективной истории”», — добавляя после смерти подруги и сотрудницы, что их «совместная работа осталась неопубликованной» (Е. Крашенинникова. Крупицы о Пастернаке. — «Новый мир», 1997, № 1).
О.Н. Сетницкая скончалась после долгой болезни в 1987 году.
Ел.В. Пастернак
Выписки из дневников О.Н. Сетницкой 1941–1960 гг.
1 августа 1941 г.
Позавчера 30 июля утром Катя1 сказала мне — сегодня мы пойдем к Борису Леонидовичу Пастернаку. Цель посещения — поглядеть на него, а то уедет — и след простыл, и не увидел его. А сколько было посвящено ему внимания, т.е. его стихам; а огромное к нему уважение, заинтересованность и восхищение.
Приехали в Лаврушинский в 17.10. На доске отыскали квартиру — 72. Поднялись на лифте. Тьма на лестнице от завешенных окон — ни зги не видно. Мы поднялись на чердак, и стал вопрос, что же ему сказать, чтоб не оказаться в чересчур дурацком положении, чтобы не оставить скверного осадка от этой встречи.
Одеты мы были — я в чушунчевом платье, туфельки парусиновые, черные с каблуками, стоптанными до подошвы, протертой. Катя в тапочках на босу ногу, в вышитой лилиной2 кофте с круглым воротом и темной юбке. Вид несколько страшный — несоответствие обуви и платья. Катя говорила громко, и я боялась, что нас можно услышать в квартире. Мы препирались. Наконец решили спросить у Б.Л. адрес Марины Цветаевой.
Звонит Катя. Открывают дверь — мы смотрим во все глаза на открывающего. Это — сам Борис Леонидович. В недоумении. Я заметила — загорелое очень лицо, карие золотистые глаза, выдающаяся челюсть, тонкий рот. Строение лица, как у Пушкина, за исключением волос и рта. Катя говорила очень вежливо и хорошо, несмотря на нелепость посещения и странность цели — узнавать адрес. Изумительно красиво звучал у него голос. В комнате на тахте сидела тетка в синем платье и кудрявая, черная. Очень мне не понравилась. На стене в комнате кто-то на смертном одре нарисован, какие-то красноармейцы, кажется. Мы стояли в передней против уборной, открытой, ждали, пока он напишет. Он открыл дверь и держал ее открытой, пока мы спустились, чтоб было видно. Очень было жалко уйти, не сказав ни звука больше, но говорить было, однако, нельзя. Посещение не оставило скверного осадка, я очень рада. Я глядела — как совместить все, что вышло из-под его пера, с его внешностью, личностью, с этим мужественным лицом, лицом отважным и готовым броситься в опасность, причем не особенно разбирая, какого сорта опасность и стоит ли бросаться. Но мне чужой — никаких точек соприкосновения, но может быть найдутся, т.к. это может быть нужно.
На Катю — очень большое ощущение благоговения, резче, чем у меня и, может быть, можно будет ему написать.
5 августа 1941 года.
Катя хочет идти к Пастернаку, т.к. через него ей всего ближе Ц<ентральный> О<браз>3 . Я видела про него сон, что я была очень бестактной. (Заметка на полях: !!!!!!! Сон в руку…)
14 августа 1941 года
Катя решила, что Центральный Образ для нее больше всего зеркален через Б.Л. Пастернака, поэтому надо узнать его замыслы о судьбе Спекторского; в поэме он еще дитя, а каким он будет взрослым? Это должно помочь, как строить на ближайшее время жизнь (раз жизнь строится по ориентировке на Центральный Образ и наиболее зеркальных для освоения этого образа людях). У Кати много возникло соображений. В «Повести» говорится об Игреке З-м4 . Этот гениальный юноша, поняв многое о сущности творчества и желая осчастливить мир, поступил очень по-ребячьи, он продал себя капиталисту, видя в этом наибольшую ценность для всего. Я не совсем в этом разобралась, но Игрек З-й как-то сплоховал. И сам Пастернак тоже. Он слишком женственен, нет четкости, хотя он, конечно, вершина гениальности в 20-м веке.
Я идти боялась, но тут — ответственность скорее Катина, и кроме того, раз я поставила себе целью наблюдение людей, которые бы могли явиться базой для общения исключительно творческого, то надо пойти. Тем более — после года любовнейшего чтения его стихов. Вчера ведь минул год, как я заполучила его книгу5 . И вчера годовщина смерти Вл. Соловьева и свадьбы Мэри и Александра Константиновича6 .
Мы пошли в Лаврушинский. Лифтерша сказала, что он в Переделкине. Недолго думая, мы туда. На Киевском вокзале нас пропустили беспрепятственно, проверив паспорта. У Кати заболел зуб. Я читала статьи Блока… как раз о том, как нехорошо любопытничать о писателях, о красках и словах, что краски говорят лучше слов, о состоянии символизма и нечто неясное о лиловых мирах, о том, что часто писатели — это наиболее тонкие органы родины. Очень хорошо написано, великолепно.
3-я зона. Местность неровная, холмистая, есть лиственные деревья, больше, чем здесь (в Пушкине). Красиво. Небо в тучах. Дачный поселок писателей на редкость безобразен — домишки построены будто на смех, черт знает что. Большой дом и облезлая голубая краска — жуть. Указали нам дачу Пастернака. Непрезентабельна на вид. Его нет дома, — сказала тетка, моющая пол,— он ушел через одну дачу к Афиногенову. Мы туда. По дороге встретили «самого» — в задрипанном костюме с заплаткой на колене в крошечную клетку. Катя сказала ему с ужасом: «Вы, кажется, Борис Леонидович?» Дальше я не помню, поэтому буду записывать приблизительно.
«Мы хотели Вам написать, но неудобно писать наобум. Вы немного проводите нас. Мы Вас задержим на полчаса и скоро уберемся». Но мы прошли к нему на участок. Много картошки и капусты. Сели на лавочку под березой рядом с верандой. Катя: «Мне бы хотелось узнать судьбу Спекторского». Он очень быстро, можно сказать, завелся и понесся в разговоре почти, так сказать, без руля и ветрил. Что он отошел от всего старого творчества своего, что нужно иное, более сюжетное, реализм. Что в каждой эпохе художник наиболее гениален тот, что правдивее пишет. Вот Шекспир или древние греки даже в своих фантазиях, самых необыкновенных, ближе всего к действительности. Я не могла следить за его мыслями, к сожалению, да и говорил он не особенно связно.
Теперь война, я тоже пишу статьи, как все они. Но вот Эренбурга печатают уже двадцатый раз. Да он просто переписывает свои старые статьи. Но вот мои нет. Очень жаль. Мне, как каждому, хочется поделиться мыслями по поводу войны, внести свой труд. Вот я начал статью, что немецкая культура дала много ценного, но если сравнивать две культуры, то русская больше. У немцев — философия и музыка, это первоначальный вид искусства, более первобытный по сравнению с русскими живописью и литературой. Эту статью не пропустили7 .
Сейчас поражаешься этому огромному подъему, всех захватившему, с каким чувством все идут воевать. Теперь видишь, что время много дало, дало вооружение. Теперь мы можем противостоять врагу, который только и делал, что вооружался, без всяких культурных занятий. И мне кажется, что надо иначе писать в газетах — ведь мы сильны — пожалуй, сравнить и слабости — надо это подчеркивать лучше, ставить себя в противовес, противополагать. Хочется написать стихотворение, где бы показать молодежь, особенность русской молодежи, как она идет сражаться, как думает…
Катя три раза спрашивала о Спекторском, но он на это не особенно обращал внимание. Катя: «Он (Спекторский) меня очень занимает». Он: «Да, если мыслить его существование в пространстве — конечно». Затем было сказано об Игреке Третьем, о переходе образа в образ. Катя о том, что всегда ориентируемся на какой-нибудь образ, и Спекторский наиболее подходящий, что выше его она не знает. Он: «Нет, нет, что Вы…» И опять завелся.
Да, в прошлом много посвящал улавливанию моментального настроения. Вот оскомина осени — это какая-то грусть об уходящем, но не горькая. Теперь считает очень ценным написать о первом месяце войны — о переменах в сознании, это очень кажется ценным. Для Англии, может быть, напишу. Еще раньше [сказал], что язык Шекспира непереводим. Шекспир дал еще в 16-м веке вещи того же диапазона, что только в последнее время смогли дать и русские, и французы. Проза Ремизова; затем реализм Блока. Вот приезжали из литературного института какие-то студенты, я забыл их фамилии, так они все напирали, что надо писать стихи. Вот Вы пишете, мы пишем. А я им сказал, что они не правы. Я был против образования поэтической секции, т.к. нет такой профессии «стихотворец», есть профессия литератор. Это я знаю. Но не стихотворец. Живопись и музыку можно сравнить с языками, как английский или французский. Там есть краска, ее можно взять наощупь. В поэзии нет такого языка, у нее всегда новый язык.
Написать, как пришлось эвакуировать жену с 3-х летним ребенком, как тут соседнего сторожа три раза брали (в армию) и три раза возвращали, и с ним все прощались, пока не надоело. Как вся молодежь полна одним. Мой сын окончил десятилетку, был на земляных работах, должен идти в действующую армию. Я с ним разговаривал, и он действительно верит, что мы победим. (Он говорил, что чтобы узнать, что думает сын, он довел мальчика до раздражения: «Ну как же ты, папа, хочешь, чтоб я думал иначе!»).
Голос у Пастернака звучит очень красиво, протяжно; он такой же, как его глаза — коричневый, блестящий. «Нет» произносит, растягивая букву «е». Ему шли б китайские духи.
Когда он сказал, что хочет писать о войне, я сморозила, что это было бы ценным историческим документом. Он: «Нет, сомневаюсь».
Рядом дача Вс. Иванова. Вид очень красивый — простор, луг, в большом овраге тень, сосны. Дачи в елях. Небо в лучах было серым. Я обдирала желтую полынь. Катя говорит, что очень волновалась. Мне было несколько грустно, что разговора не получилось, что Катя много помалкивает, что он говорит не на наши темы. Внимание как-то рассеивалось, но я вспомнила, что, может быть, это он находка наша… Только уйдя, я поняла, до чего он обаятелен. Его обаяние и сейчас стоит в ушах, и радостно на душе. Голова обогатилась множеством образов и представлений — не с его слов, а с его личности, с его богатого душевного мира, бьющего ключом.
Катя ему говорила, что с трудом следит за его мыслью, и что мы все обдумаем и ему напишем потом. Он все удивлялся, что мы специально приехали, «т.к. война».
«Писатели уезжают в Нальчик, но мне нечего экспортировать в Нальчик. Я не знаю, какой там мне открыть прилавок и чем торговать там. Сейчас у меня самоубийственное настроение. Хорошо, что вы застали меня не в таком скверном настроении. Вот я спал днем, читал газету. Во время тревог мы сидим с Фединым в траншее, которую выкопали своими руками: надо же ее использовать. А иногда наверху. Дежурил в Москве, когда рядом упала фугаска»8 .
Пошел нас провожать. Сказал: «Я познакомлю вас с Фединым». Мы: «Нет, нет, не надо, ради бога». Забыла еще что-то. Встретился по дороге Нейгауз с ячменем под глазом. Катя сказала, что ей очень не понравилось, как он играл Скрябина (пока еще Нейгауз не слышал). Пастернак познакомил нас с ним. «Вот мои читательницы». Из-за забора кто-то крикнул: «Боренька!» — Федин — он и ему нас представил: «Вот мои читательницы, Крашенинникова и Сетницкая, и твои произведения очень хвалили». Из-за кустов Федина плохо было видно. «Подойди поближе, чтобы они тебя получше разглядели». Я смеялась и сказала, что боюсь, он всем нас так будет рекламировать. — «До свидания, рад был с вами познакомиться». — «Мы гораздо больше».
Раньше говорил, что поэт — это улыбка народа, что Пушкину повезло: на него упал луч, он был освещен. Катя: «По заслугам». Он: «Может быть, может быть. Конечно» (но оставался при своем мнении). Еще раньше — что вещи проще, чем о них пишут, и смерть, наверное. Катя сказала, что не согласна.
Он, конечно, — эпоха, больше всех. Но на распутье. <…> Вспомнила еще: говорил о поэзии Хлебникова. «Я не понимаю, почему с ним так носились?» «Я считаю, что каждый должен немного работать физически, и чтоб были чистые комнаты. Ведь правда?»
20 августа 1941 года
18-го были у Пастернака втроем9 . Катя написала ему превосходное письмо, может быть, не ахти по стилю, но по содержанию — ни одного лишнего слова: из его стихов явствует соединение искусства и жизни. Но эта возможность затирается проглядывающей у поэта иногда никчемной философией, недомыслием, неучитыванием смерти, все разрушающей, поэтому необходимо создать такой образ, который бы победил смерть. Это — Ваша задача. Мы были втроем. Очень долгая, интересная, нужная беседа. Говорила, конечно, Катя больше всех нас. Был Федин. Пастернак отвечал очень трудно для моего понимания… Но наша правота была признана <…>
21 августа 1941 года
…В Переделкине чудесно тоже. Это какая-то необычайно симпатичная зеркальная местность, обпастерначенная. Борис Леонидович спал, мы его разбудили и ушли, решив встретиться в 7 часов. Пошли гулять… Борис Леонидович на прощанье сказал, что хочет писать большую вещь теперь.
3 сентября 1941 года
30-го опять в Переделкине. Видели Бориса Леонидовича. Он нес чемодан и остановился с нами поговорить. Затем 2-го Катя его видела, с ним хорошо говорила.
Июль 1943 года
В 8.30 поехала в Москву на чтение Пастернака «Антония и Клеопатры»10 . Приехала, когда все кончилось. Поздоровалась с Борисом Леонидовичем. Смысл «мистериальный».
13 сентября 1946 года
Я написала какие-то стишки, и он (А.Е. Крученых) умудрился в тот же миг прочесть их Пастернаку по телефону и велел еще с ним говорить. Совершенно сконфузил. И мне безумно стыдно перед Борисом Леонидовичем. На его вопрос: «Что вы делаете?» Я: «Ничего». А. [Крученых] вырвал трубку и пошел опять что-то говорить о книгах и обо мне. Бог весть что. Теперь мне стыдно увидеть Бориса Леонидовича. Геенна огненная.
16 февраля 1947 года
Борис Леонидович читал у своих знакомых11 . Лиля слушала. Новые стихи к роману. Большинство очень хорошо.
28 июня 1946 года
Статья Пастернака о Шекспире, где каждое слово на месте, как в лесу на месте каждый куст, лист и гриб.
6 февраля 1948 года
Завтра вечер поэтов в Политехническом музее «За мир и демократию»12 . Борис Леонидович читает. Я боюсь этого вечера.
7 февраля 1948 года
Борис Леонидович прочел стихи не на тему, но прекрасно.
11 февраля 1948 года
Я позвонила Кате, сказать ей, кому посвящен «Рассвет»13 . Она так была воодушевлена, что решила отнести лично поздравление Борису Леонидовичу, а не посылать почтой. Мы пришли к двери, но ящик не работал. Мы стали им шуметь, и вдруг дверь открылась: он поцеловал мне руку, я пришла в ужас. Провел в комнату с портретами его отца. Катя сказала о его выступлении, о том, что оно было не на тему. Он говорил, что в следующий раз он хочет сказать, что все творчество поэта — на тему «За мир и демократию». Что воображение оскудело, что звонил ему Жаров, что ему объясняли его успех тем, что он выступает редко. <…> Катя мне сказала, что Борис Леонидович просил, чтобы я ему позвонила и хотел мне сказать много лестного о моих стихах. Какой он милый, какой у него ложный стыд — это о том, что я сидела пнем, и он обо мне не вспомнил.
6 сентября 1948 года
На поезд опоздали на 3 минуты. Он ушел из-под носа. Ждали 1 час 25 минут. День разгулялся, вокруг дороги простор. Какой тихий был вечер, когда мы сидели на платформе. Переходя пути, взглянув на блеск рельсов, подумалось — вот оно, прекрасное мгновение. На краю взгорка — сосна, солнцем прохваченная, справа капустное поле, затем поляны, курган… Двор спускается к дороге, там картошка, мак, немудрая клумба, холмик с доской — могила пасынка Адика14 . Дом (вроде домика гномов) с крупной остроконечной крышей, с застекленной верандой.
Друг другу мы о том не скажем,
Не скажем, кто стоял средь нас15 .
На этой стеклянной веранде, где Катя красноречиво молчала, а я ежилась от страшной связанности и усталый, измученный Борис Леонидович говорил с нами, сидя на плетеном стуле.
Мы подошли к крыльцу. Нас встретила жена пасынка Галя, лет 2016. «Борис Леонидович купается». Мы решили сбежать и пошли по дороге. Но вслед нам оклик: «Катя, Оля!» Он. Катя побежала. Мы пошли на веранду, сели. Катя с ним рядом, я напротив. Он говорил о романе. Я, конечно, не помню слов, но я понимала его.
Он хотел взять определенные картины жизни и осветить их чистым светом. Картины как законченные эпизоды. Самое важное, конечно, это свет, их объединяющий в одно целое.
Он пригласил обедать. Катя не стала есть. На веранде накрыт овальный стол. Сели четверо. Бульон, пирожки, мясо с картошкой. «Вчера были гости — это остатки праздничного стола, надо доедать». Он был в бумажном свитере коричневом, вывернуто застегнутом сбоку. Жаль мы его проманежили. Катя потребовала чаю, когда все ушли, с клубничным вареньем. Я спросила, нашел ли он ответ, который ждал. «Да». О второй части спросила. «Еще не готова. Она будет мрачной. Юра умрет в 29 году. Тогда найдут его стихи. Дудоров и Гордон доживут до Отечественной войны. Они будут мечтать, что будет после нее, но их разочарование не будет показано. Об истории и христианстве. В 1917 году возникнет роман между Ларой и Юрой на опустевшей даче. Он будет в страшной растерянности. Холод, голод. У них будет одно чувство, которое грозное — так оно обнажено. А начнется с разговора с Ларой о том, что должно быть что-то незыблемое. Вторая часть будет очень мрачной».
Борис Леонидович говорил о своем одиночестве. Что раньше он несся на щепке и устроился на ней с комфортом. Теперь он рад одиночеству, оно помогает ему, способствует ясным взглядам на мир.
Наконец, мы отпустили измученного хозяина. Он сорвал нам цветов с могилы Адика. Стало тепло, светило солнце. Мы сидели на платформе, еще раз ощутили этот необычайный вечер. Письмо Кате он отдал.
23 января 1949 года
17 января Борис Леонидович читал отрывки из перевода Фауста. По записке Бориса Леонидовича, данной им Алексею Елисеевичу17 , прошли Лиля, Юлий18 и Валентина Семеновна19 .
После болезни (или покушения на самоубийство, как можно было подозревать по тому туману, что А.Е. напустил) пришла Ольга20 … Она была в голубом очень эффектна, своего рода Гретхен. Жена Бориса Леонидовича — Зинаида Николаевна в черном вязаном с красным пластроном платье, демон — ангел. С Ольгой Всеволодовной была встреча после разрыва. И тут разрывы и сближения.
Борис Леонидович был как всегда прекрасен. Вот живет с нами ГЕНИЙ. Ему тесны все рамки, ему нужна свобода — и он создал бы вечное. Он — великой силы, и не ровня всей этой чернорабочей армии, подхлестывающей силы. Ее дело правильно, она исполняет свой долг — звать вперед, поддерживать, бодрить, создавать атмосферу уверенности в своих силах, то, что необходимо для движения. Но его нельзя впрягать с ними в одно ярмо.
Основное в его выступлении — непринужденность. Его слова надо б все записать, но я их сразу забываю, пораженная. «Здесь душно, но, право же, я не виноват». (Смех). И много раз так. Говорил о том, что настоящий художник всегда лицом к лицу с природой — рожденье и смерть, а между ними — промежуток. Я вру бессовестно в передаче его слов.
Чтение. Очень хорошо. У каждого действующего лица своя интонация. Школяра и Мефистофеля, мне думается, копировал с Алексея Елисеевича. Здорово получилось. Прекрасный перевод, много современных слов, грубых, — «милка» и т.п. «пжалста, без этих штук». Под конец, после монолога Маргариты, где она говорит, как ее преследует образ Фауста, блестящего, — высокий лоб — ему хлопали стоя — он сказал: «Ну, я прочту еще страничку о Боге. Нет, лучше не надо».
А потом был скандал, когда я чуть не умерла. Он сказал: «Кто-то хотел мне передать роман». Я умираю. Публика думает, что он хочет читать стихи и вопит: «Стихи!» Он повторил: «Ольга Николаевна, вы хотели передать мне роман». Я толкаю Лилю. Она храбро передала. Хотела передать потихоньку, понезаметнее, дура, балда стоеросовая. Отсутствие такта полнейшее21 .
Читал в том же низком зале ВТО, где он, кажется, 26 сентября читал «Отелло» в 44 году.
15 ноября 1952 года. Воскресенье
В тот понедельник (9. IX) узнала, что у Бориса Леонидовича инфаркт в легкой форме, он в Боткинской больнице на 1,5 месяца. Сегодня я разбирала книги и бумаги и везде натыкалась на него. Видно, его и в самом деле люблю. Душа болит. Только глупая моя любовь. Ужасная моя бестактность и вообще целый год бестактностей. Идти к Зинаиде Николаевне? Мне надо взять библиотечные книги у Лени22 . Как мы можем отработать? Так редко такое благородство, как у него.
16 июня 1954 года (О чтении «Фауста» в ЦДЛ)
Он — это прекрасное и стихийное явление природы, как восход солнца, природа после дождя, Волга под солнцем. Записываю кое-что, что помню.
Б.Л. «Я должен говорить экспромтом, и я вам благодарен, что вы не записываете. Я сейчас, вероятно, что-нибудь ляпну, как ересь, но я привык говорить, разговаривать только так, говорить то, что я думаю.
По поводу перевода. Есть три вида переводчиков. Одни, которые занимаются этим попутно, в свободное время. Они переносят много немецкого, переводят правильно, выдерживая размер и рифмы. Это достойные люди; но, читая их перевод, можно заснуть на второй странице.
Затем есть такие, как Жуковский, который перевел «Шильонского узника» очень далеко от подлинника, но ближе к жизни. Без «Шильонского узника» не было бы и лермонтовского «Мцыри». Так почему же все эти жуковские должны быть мертвые? Пусть будет у нас побольше живых жуковских.
Когда мне приходится услышать со сцены и отрывки из Шекспира в переводах первого ряда, то я готов согласиться с Толстым, который не терпел Шекспира за его сложность. Я узнал, что в Англии, в университете студенты славянского отделения для практики в русском языке поставили на сцене «Гамлета» в моем переводе. Это значит, что они понимают, что в переводе могут быть вольности.
Вначале говорил: «Я болел, был при смерти, у меня был инфаркт. Мне врачи запретили работать, только по 2–3 часа в день. А летом мне стали присылать корректуры “Фауста”, и я стал над ними работать. У меня появилась необыкновенная страсть к работе. Я стал работать и над романом в прозе, стихи из которого, вот, напечатаны23 . И стал исправлять перевод «Фауста», исходя из его духа. Я не исходил из тех указаний, которые мне сделала критика, ни из того, чтоб сделать его понятнее, а именно сам дух стихов толкал меня на это. Поэзия — это тоже своего рода вид познания. (Тут я очень плохо помню и не уловила дальнейшего хода мысли.) По стихосложению Гете обогнал своих современников по крайней мере на сто лет, например, его можно сравнить с Рильке. Говорят о фантастике «Фауста». Ведь Гете был ученый, и смешно говорить, что он верил в ведьм. Его фантастика — это способ познания мира, действительности».
Слушатели заставили его читать сидя. Он, видимо, устал, покраснел весь. «Я не готов читать. Я не могу читать трогательные места, не расстраиваясь. Если б я готовился и читал наизусть как чтец, — это было бы другое дело. Я думаю, что все присутствующие, хотя бы в общих чертах представляют себе содержание “Фауста”? (а сидели в зале маститые переводчики). Прочел пасхальную сцену, сцену ухаживания пастуха, Гретхен за прялкой, сцену в тюрьме — и заплакал, прервал. «Нет, я не могу читать, это место такое трогательное, что я всегда, когда его читаю, не могу сдержать слез». Мне было плохо видно его лицо, т.к. все мотали головами, загораживая его.
«Вторая часть “Фауста”. Все говорят, что это сплошное колдовство, кухня ведьмы, говорят, что Елена — это олицетворение поэзии. Нет, ничего подобного. Всего “Фауста” можно разбить на четыре ряда сцен: 1) это познание разумом, 2) познание через любовь, страсть, 3) познание через власть фантазии, 4) власть над миром, реальная власть. Такой властью пользуется Фауст в четвертой части». И прочел отрывок, где Линкей на башне стережет владения Фауста. Говорил в начале, что хотелось бы, чтобы здесь был Н.Н. Асеев, который его лучше бы понял… Когда пришел Асеев, он сказал: «Вот, Коля, заставляют меня читать, а я не хочу». А потом сказал: «Вы простите мне мою простоту и искренность, но я хочу вот что сказать. У нас много говорят, каждый день: Родина, Свобода. Конечно, мы живем в замечательную эпоху, и она останется в памяти людей как эпоха древней Греции… Есть Родина, Свобода, но есть еще Пушкин, Гоголь. И не каждый, кто говорит Родина, может быть Пушкиным. Если бы каждый, кто говорит Родина, мог быть Пушкиным — их был бы уже миллион. Говорящих Свобода было бы меньше — ну, несколько тысяч. Но есть люди, которым присуще творчество — это родники, которые текут не переставая».
Еще говорил о переводах «Фауста» Вронченко, Фета… Ему вставили зубы, и лицо потеряло прежние очертания, нет этих выпяченных лошадиных губ. Волосы седые. Со мной поздоровался.
Его мысль — это резвая кобылица, за ней не угонишься. А под конец устал. И всего мне было жальче, что он такой физически слабый, измученный, и его терзают этим выступлением, чтением в духоте, на сквозняке. Я, конечно, опять сделала faux pas — иначе я не могу. Надо было остаться и сказать ему несколько теплых слов. А я из окаменения и глупости не смогла этого сделать и только сейчас это сообразила.
Затем — он действительно велик, гениален. И я заливалась слезами умиления, восторга и сожаления — во-первых, о том, что я сама чувствую себя способной только на благодарность и восхищение им, как восьмым чудом света, а затем, что нет ему людей по плечу. Что он страшно одинок, как, например, Пушкин, как великан, которому все по плечи, ему не с кем поговорить, не нагибаясь. Что вокруг него нет людей, ему по-настоящему близких и нужных, ему равных (хотя и жена, и дети — все это большая любовь, но не то). Какой-то гражданин говорил, что «политически неверно» было его выпускать на обсуждение в таком болезненном состоянии.
Что ему нужен подлинный «собеседник». Весь вечер я была очень счастлива. А.Е. уселся с сильно раскрашенной блондинкой, волосы — перекись, золото, ресницы — как щетина черная и румянец во всю щеку. Блистала красою неземной. Кажется, это была Ольга, забыла ее фамилию. Была еще первая жена Бориса Леонидовича — художница24 . Зрители про нее говорили: это та, которая «пачкала красками траву».
11 июля 1956 года
Прочитала 2-ую книгу «Доктора Живаго» и совсем ошалела. Молиться ему и о нем надо. Желание переплавиться. Как будто побывала в немыслимо-прекрасном возвышенном мире. Обобщение, творчество, любовь, правда — это все потрясает. Я изревелась.
Катя была у него в воскресенье. Борис Леонидович читал стихи новые: «Купальщицы»25 , «Душа», отрывки из воспоминаний. Дал роман.
Отчего слезы? От того, что сбылось великое чудо, что исполнилось то, что задали ему 15 лет назад две девчонки; раз так, недаром и я жила на свете. Не совсем зря. Эта наивная убежденность была силой.
3 февраля 1958 года
В поезде Катя говорила, что видела Бориса Леонидовича в день выборов 15 декабря. Он был весь в мыле, ехал на какую-то дачу. Он сказал ей, как бы прощаясь, что он встречал только два оригинальных женских ума — ее и одной француженки, Жозефины, Жаклины (?)26 . <…>
Звонил Алексей Елисеевич: у Бориса Леонидовича приступ болезни с воскресенья на понедельник. Боли, всю ночь дежурил Чуковский. Сегодня его в больницу или оставят так?
4 февраля 1958 года
Борису Леонидовичу лучше. Вчера был профессор, боли прошли. Вот бедный.
8 февраля 1958 года
Бориса Леонидовича положили в больницу, подозрение на рак; ведь в прошлом году был ушиб…
19 февраля 1958 года
Борису Леонидовичу будут со временем делать операцию, он будет лежать в клиниках на Новодевичьем. Говорят, его тираж 100000 в США и хвалят как Дудинцева27 . Вот уж намаялся он с этим романом, вот уж получилась канитель, не приведи, Господи.
23 февраля 1958 года
У Бориса Леонидовича положение лучше. Может быть, обойдется без операции.
3 марта 1958 года
У Бориса Леонидовича только радикулит в острой форме. Операции делать не будут. Он лежит в клинике 1 Медицинского института на Пироговке28 . В палате 6 человек.
9 марта 1958 года
Прочла «Автобиографию»29 Бориса Леонидовича и все под впечатлением прочитанного. О потере писем — так вспомнилось, так стало жаль; думала дать объявление в газетах30 . Он скоро выписывается из больницы.
25 октября 1958 года
Сегодня в «Литературной газете» разгромная статья о Пастернаке. Эта зарубежная хвала для него хуже хулы.
28 октября 1958 года
Вчера был ругательный фельетон Заславского31 . Сегодня Бориса Леонидовича исключили из Союза Писателей. Чуть не плачу от всей ситуации, от помоев, от невозможности защитить…
2 ноября 1958 года
В пятницу собрание писателей московских о лишении его гражданства. Сегодня его письмо о том, что он просит не высылать из СССР, не лишать его родины. В ответ ТАСС — что правительство не будет препятствовать, если он захочет уехать… Когда кончится это мучение? Злоба, которой никогда не было.
7 ноября 1958 года
Вчера письмо в «Правде». Пожалуй, теперь можно думать, что все кончится постепенно благополучно.
9 ноября 1958 года
День ясный, солнечный, купола блестят; съездили домой, поехали на Киевский вокзал. Когда ехали, солнце уже село, но еще было светло. Прошли мимо церкви, уже стояла ночь. «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Только бы Зинаида Николаевна не свирепела. Когда мы пришли в 10, она очень ругалась. «Так значит, ты меня переплюнула. Тогда я не буду бояться Зинаиды Николаевны». Впереди идут двое, курят. Заходим во двор — шофер. Катя просит передать. В окне мелькает тень домработницы. «Пройдите вокруг на веранду». Идем. Открывается дверь — это он. Я не верю глазам. Он седой, волосы коротко подстрижены, пополневший, рука на перевязи — шелковый платок — плексит. А теперь он молодой у меня перед глазами — поджарый, сухой, стремительный, конь и всадник одновременно.
С Катей садится в глубине комнаты. «Мне надо с Катей пошептаться». Слышно, он ей говорит, как его похоронить. Катя возражает — надо наоборот ее раньше. В комнате рояль, незадернутые шторы на трех окнах, на стенах висят карандашные наброски, в том числе его молодой портрет. Тот же ardent32 , жизнерадостность, рассказывает о письмах. Кто-то из Швеции просит написать ему доверенность. Один пишет, что нашел, как сделать безвредным атомный взрыв; какой-то студент — безобразную подпольщину, его возмутившую. Какой-то пенсионер в меховом халате нес методически, что он должен написать письмо западным читателям, и что роман весь можно понимать символически, например, что такое 90-й псалом — это 90-й элемент таблицы Менделеева — торит.
Я поняла теперь больше его доброту, его страсти. Как он потом сказал: «Мог ли я о большем мечтать? У меня жизнь внешне идет среди бурления страстей — но то основное, совсем особое». На Катину просьбу говорил: «Да, да, конечно». «Я очень люблю Ваш роман и все, что Вы пишете», — голос у меня дрогнул. Еще говорил, что кто-то критиковал название «Живаго» — он сказал — «это старая форма, церковнославянская», — а тот предложил изменить букву «а» на «е».
О письме: короткое — оно вылилось само, а то — Ольга Всеволодовна добавила33 .
Я дала ему стихи свои, сказала: «Прочитайте и порвите». «Да, да, т.е. что же это я говорю: “порвите”, а я говорю “да, да”. Нет, не порву». Затем я читала по-французски «Юманите» от 24 числа. Тут Зинаида Николаевна стала торопить. Мы уезжаем.
Еще сказал: «В письме я сказал еще раз то, что и хотел сказать». Поцеловал Катю, руки ей, меня тоже поцеловал. Назвал меня Олюшей.
Безумно стыдно за плохие стихи, ему подсунутые и за чтенье по-французски с ужасным произношением. А в стихах — такие ляпсусы, такие стихотворные ужасы — кошмар. Сдуто, передуто, капитан Лебядкин34 . Единственно, что с любовью и от чистого сердца, он поймет, пусть ему может быть хоть немного будет приятно. Но какой же стыд…
Его здоровье только беспокоит. Об этом надо думать им. За столом сидела его родня. Я заметила только спину Зинаиды, кого-то с большим лбом. В общем печальное сидение. Сын красив, на него похож.
Ушли черной ночью. Я не могла пережить, что читала ему по-французски.
15 мая 1960 года
У Бориса Леонидовича инфаркт, в субботу звонил А.Е. Он сказал, что положение очень скверное. Читала пьесу «Слепая красавица». Не интересно, хотя написано хорошо.
23 мая 1960 года
Видела во сне Бориса Леонидовича в гробу. К счастью, ошиблась. Ему лучше.
31 мая 1960 года
Сегодня ночью Пастернак умер. Позвонил А.Е. «Сегодня ночью кончились его земные страдания». Позвонила Лиле, но ее не было. Звонила мне Катя — плачет. Я сказала, что знаю. Она позвала меня ехать туда. Встретились с Катей в половине четвертого, она хотела со мной встретиться. Сказала, что завтра, очевидно, будет отпевание, а ей надо поехать в Измайлово, домой, переодеться (за 40 км) и поспеть на концерт сказать Марии Вениаминовне Юдиной. Позвонила Лиля: «Я на тебя обижена, это остается. Но ты знаешь?» — «Да». Думала, ехать ли?
1 июня 1960 года
Узнала, что похороны будут завтра в 4 часа. Пришла Катя, тощая как мощи. 31-го была у него. Что-то пыталась мне рассказать, но понять было трудно, т.к. о чем-то она хотела умолчать. Сказала что-то вроде: «Какой он прекрасный». Катя сказала, что все сделано так, как он хотел.
Я передумала — раз там нет толп народу — все-таки надо проститься. Купила цветов — сирень, нарциссы, тюльпаны. Чудная дорога, там какой-то особый дух. Прошла эту длинную дорогу. У калитки стояли два странных типа. Заплаканная домработница провела меня по веранде, по елкам в крытую террасу. Там стояла плачущая Люся35 , которую я не видела лет пять, еще двое — мужчина и женщина. Я отдала цветы, их стали ставить в воду у ног гроба. Гортензии, цинерарии и прочие цветы в изобилии. В сером костюме, сложив руки. Я смотрела, остолбенев от изумления — такое счастливое, радостное у него лицо. «Ты держишь меня, как изделье, и прячешь, как перстень, в футляр». Ничего скорбного. Вот он выдохнул свой дух, уста в уста с Иисусом Христом. И как тут плакать, когда он так рад, что он соединился с тем, чье он создание. Впрочем, я просто бревно, способное терять чувство горя. Нет, и Катя говорила, что у него выражение полета ввысь.
12 июня 1960 года
2 июня я поехала на похороны. С поездом 2.18 ехало очень много народу. Толпа стояла в саду, всю траву примяли. Было не меньше 500 человек. Приезжие устремились к веранде. Слева от двери стояла Катя. Она сказала: «Проходи, не задерживайся, дай другим пройти». В комнате направо стоял гроб в массе цветов. Лицо было другое, кожа натянулась, и я не увидела в нем никакого смысла. На стене висели отцовские картины. Народ шел непрерывно. Выйдя, я обошла дом, ища место поуединеннее и где бы можно было сесть. Села на завалинке на той стороне крыльца. Скоро подошла Катя. Она догадалась, где я могу быть. Играл рояль, за ним сидел заплаканный Рихтер, он никого другого не хотел пускать играть36 . Затем пришла Наташа37 , мы сидели там вместе. Затем прошли еще раз, но мне уже не хотелось смотреть, но я старалась запомнить.
Я не плакала и не испытывала горя, хотя любила его всегда. Только когда повторила про себя «20 лет» и т.д. — ревнула. Только около пяти что-то началось, какое-то движение к выносу гроба. Мы встали на завалинку у веранды. Несколько молодых людей несли гроб на плечах. Мы шли последние в хвосте. Но гроб так трудно было нести, что несшие его бежали почти бегом, и скоро мы очутились близко. Свернув за мостом налево — просто мчались по косогору, по вскопанной желтой земле. Кто-то вступил в остатки костра, и зола поднялась облаком и села мне на воротник. Карабкались ввысь, остановка у большой сосны — там была выкопана могила. Встали вокруг на горе, но я не видела ни гроба, ни могилы — только головы. Асмус38 сказал речь — очень все интересно, только я почти ничего не слышала, — о том, что он не мог примириться с несчастьем ста, что поэт должен сказать миру мучительное. Затем кто-то прочел стихи «Когда б я знал, что так бывает», и тут я ревела навзрыд, т.к. стихи его потрясают. Затем молодые идиоты стали говорить, что он был лучше всех, благороднее других. Затем мерзким голосом какой-то парень прочел «Август», отвратительно упирая на слова, и другой еще — «Имеется вакансия поэта, она опасна, если не пуста»39 . Не желая слушать этих гнусных голосов, пакостящих прекрасные стихи, не желая присутствовать на демонстрации молодых идиотов, и испугавшись несколько, я ушла.
Катя видела его сестру40 . Это было чудо. Она приехала на два дня. Катя сказала ей его последнее поручение о Шв.41 Что это могло быть, я не знаю. Да, ночью там было отпевание. В 11 часов вечера. По-видимому, организовать это было не сложно. Катя пела.
1 Крашенинникова Е.А. (1918–1997) — библиограф и историк церкви, близкий человек для Пастернака в послевоенные годы, была глубоко религиозным человеком, постоянно размышляющим на духовные темы.
2 Лиля — младшая сестра О.Н. Сетницкой — Елена Николаевна, в замужестве — Берковская (1921–1997). Е.Н. Берковская — автор воспоминаний о Б. Пастернаке — «Мальчики и девочки 40-х годов» («Знамя», 1999, № 11) и мемуарной книги «Судьбы скрещенья» (М., 2008).
3 «Центрообраз» — воплощение Иисуса Христа, термин философии А. Горского. (См. Н.А. Сетницкий. О конечном идеале. Харбин, 1932).
4 Игрек 3-й — персонаж повести, которую пишет главный герой «Повести» Пастернака (1928).
5 Автор указывает, что этой книгой было «Избранное» (1937). Однако это был сборник «Стихотворения в одном томе», изданный в 1936 году.
6 А.К. Горский (1886–1943) — философ, поэт, богослов, представитель русского космизма, сторонник учения Н.Ф. Федорова, близкий друг Н.А. Сетницкого и его семьи.
7 Несколько статей Пастернака, написанных в первые месяцы войны, не были напечатаны, текст не сохранился.
8 Пастернак в начале войны участвовал вместе с другими писателями в дежурствах на крыше писательского дома в Лаврушинском переулке, задачей дежуривших было во время бомбардировок тушить попавшие на крышу зажигательные бомбы.
9 С В. Кропоткиным, университетским приятелем сестры (прим. автора). Археолог, племянник П.А. Кропоткина.
10 Чтение «Антония и Клеопатры» проходило в ВТО. См. воспоминания об этом: Е.Н. Берковская. Мальчики и девочки 40-х годов // Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. М., 2003–2005. Т. 11. С. 527–529. А также: Гладков А.К. Встречи с Пастернаком. М., 2002. С. 148–151.
11 Имеется в виду чтение первых глав романа «Доктор Живаго» у М.В. Юдиной на Беговой улице. Вечер состоялся 6 февраля 1947 года. О нем см.: Е.Н. Берковская. Мальчики и девочки 40-х годов // Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. М., 2003–2005. Т. 11. С. 540–541. Более подробно написала об этом Л.К. Чуковская в «Отрывках из дневника» // Там же. С. 407– 409.
12 Вечер поэзии «За прочный мир, за народную демократию» состоялся 23 февраля 1948 года в Политехническом музее и стал триумфом Пастернака. Он читал стихи в очередь с другими советскими поэтами: Грибачевым, Софроновым, Горбатовым. Пастернак читал стихи из сборника «Земной простор». См. воспоминания об этом вечере: Поливанов М. Тайная свобода // Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. М., 2003–2005. Т. 11. С. 460–463.
13 Стихотворение «Рассвет» («Ты значил все в моей судьбе…», 1947) Пастернак читал на вечере в зале Политехнического музея.
14 Адриан Генрихович Нейгауз (1926–1945) — пасынок Пастернака, скончался от костного туберкулеза, урна с его прахом была захоронена в саду в Переделкине. Сейчас — на переделкинском кладбище.
15 Строки из стихотворения О. Сетницкой.
16 Галина Сергеевна Нейгауз (Яржембская) — жена Станислава Генриховича Нейгауза, сына З.Н. Пастернак от первого брака.
17 Крученых А.Е. (1886–1968) — поэт-футурист, автор известных заумных стихотворений («дыр бул щыл…») и манифеста «Декларация заумного языка» (1921), художник, издатель, коллекционер. В 1950-е годы сблизился с Пастернаком, постоянно бывал у него дома.
18 Берковский Ю.Р. (1922–2018) — художник-гравер, муж Е.Н. Берковской.
19 Неустановленное лицо.
20 Ивинская О.В. (1912–1995) — возлюбленная Пастернака в 1950-е годы, переводчица, редактор, автор воспоминаний «Годы с Борисом Пастернаком».
21 Речь идет о «бестактности» самой О.Н. Сетницкой, которая не сумела незаметно передать Пастернаку свой роман.
22 Младший сын Б. Пастернака Леонид, которому по его просьбе О. Сетницкая приносила книги из библиотеки иностранных языков, где она работала.
23 Стихи из романа в прозе // «Знамя», 1954, № 4.
24 Евгения Владимировна Пастернак (1889–1965) — дана цитата из стихотворения «Годами когда-нибудь в зале концертной» (1931).
25 Стихотворение «Ева» (1956).
26 Речь идет о Жаклин де Пруайар (1927–2018) — французской славистке, близкой знакомой Пастернака, которой им была передана беловая рукопись «Доктора Живаго».
27 В 1956 году в журнале «Новый мир» был опубликован роман В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым», вызвавший большой резонанс.
28 Пастернак лежал в клинике ЦК в Давыдкове.
29 Автобиографический очерк «Люди и положения» был написан Пастернаком в мае-июне 1956 года по заказу Гослитиздата в качестве предисловия для несостоявшейся книги избранных стихотворений. Сборник был рассыпан в 1957 году, когда стало известно о передаче за границу рукописи «Доктора Живаго». Очерк впервые был опубликован за границей (Новое русское слово, 12–26 января 1959 г.).
30 В Автобиографическом очерке Пастернак написал о потере писем М. Цветаевой, которые он передал на хранение «скрябинским девочкам» в 1941 году. См.об этом Е.Н. Берковская. «Девочки и мальчики 40-х годов» // Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. М., 2003–2005. Т. 11. С. 537–539).
31 Заславский Д. Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка. Правда, 1958, 26 октября.
32 Пылкий, пламенный (франц.)
33 Речь идет о двух письмах, подписанных Пастернаком и опубликованных в «Правде», — Письмо к Н.С. Хрущеву (Правда, 1958, 2 ноября) и Письмо в редакцию газеты «Правда» (Правда, 1958, 6 ноября). Письма были написаны под давлением ЦК, действовавшего в том числе и через Ивинскую. См.: «А за мною шум погони…». Борис Пастернак и власть: Документы 1956–1972 гг. М., 2001. С. 175, 177–179.
34 Герой романа Ф.М. Достоевского «Бесы», писавший графоманские стишки.
35 Люся Попова — художница Ольга Ильинична Попова (Светловская), многократно упоминается в мемуарах О.В. Ивинской.
36 «Поочередно играли Станислав Нейгауз, Мария Вениаминовна и Рихтер, который не уступил своего места больше никому» (Крашенинникова Е.А. Этюд о Юдиной // Новый мир, 1998. № 4. С. 173).
37 Соболева Н.М. (1922–2000) — историк, работала в Патриархии, преподавала в Духовной семинарии.
38 Асмус В.Ф. (1894–1975) — философ-кантовед, специалист по истории античной и западноевропейской философии, друг Пастернака. Его надгробное слово опубликовано: Pro et contra: Пастернак. СПб., 2013. Т. 2. С. 598–599.
39 Стихотворение «О знал бы я, что так бывает» (1932) читал чтец Н.А. Голубенцев. Правильно: «Оставлена вакансия поэта…».
40 Л.Л. Пастернак-Слейтер, проживавшая в Великобритании, не смогла приехать до кончины Пастернака из-за препятствий, которые ей чинило Советское посольство. Визу выдали только после его смерти.
41 Имеется в виду Рената Швейцер, немецкая писательница, посетившая Пастернака в Переделкине в апреле 1960 года, его корреспондентка и горячая почитательница.