Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2020
Это первый критический «Переучет» в этом году, да и вообще первый мой «Переучет» за многие месяцы: последний был написан, когда мы прощались со старым «Журнальным залом». Мы, помнится, тогда горевали, сетовали на «рассыпание» контекста и утрату связности, на «безвоздушное» пространство, где мы окликаем друг друга, а похоже все это на спектакль в опустевшем театре: актеры играют от скуки, для себя самих… нет, справедливости ради, — еще для небольшой, но тесной группы работников сцены. В общем, просто так играем, чтобы вечность проводить.
Теперь, по идее, все должно быть иначе: вернулся обновленный «Журнальный зал», и он совсем другой, в другом хорошем месте, и вроде как все снова вместе собрались. И вот наш Родос, и вот мы прыгаем. Но все же капля дегтя. Новый «Журнальный зал» — не знаю, заметили вы или нет — вовсе не то, что было. Это лишь отчасти самостоятельная площадка, а в другой своей части — агрегатор ссылок на журнальные сайты. В итоге, скажем, «Новый мир» и «НЛО» появляются там раньше, чем в прежнем «Зале», и «НЛО» теперь с примечаниями, что важно. Но уж не знаю почему — в силу переадресации или по другим каким-то сложным причинам, но поисковые машины все это новое великолепие практически не индексируют. Внутренний поиск тоже пока не работает. А значит, трафик у новой площадки низкий. Впрочем, она совсем новая, и дело, надо думать, поправимое.
Как бы то ни было, ориентироваться в новом «Журнальном зале» легко и удобно, а мы здесь попытаемся просмотреть критические отделы толстых журналов и понять, что же там у нас происходит с литературой в отсутствии процесса и с критикой в отсутствии литературы, — звучит мрачно, но похоже на правду. Хотя на самом деле нет, правда в том, что с литературой произошло то же, что с другими профессиональными вещами, она в функциональном смысле разделилась: большая проза — романы, собственно, все, что потенциально попадает в премиальные расклады и получает медийную раскрутку — уходит в издательства, а в журналах остаются малые формы, короткие метры: рассказы, стихи, разного порядка эссеистика, заменяющая «большую критику». И критика в журналах тоже ушла в «короткий метр» — теперь это рецензии, то есть ситуативная рефлексия. Причем отчетливая тенденция на этот раз такова: рецензенты все больше читают переводные романы и нон-фикшн. Русскую прозу читают, но меньше, чем прежде, еще меньше читают стихи (есть, на самом деле, несколько журналов, где читают стихи, но они — особь статья). В «Новом мире» любят «жанр», особенно фэндом, и куда-то в сторону трэша, но уж так там это устроено. Впрочем, именно в «Новом мире» случаются традиционные, как в добрые старые времена, обзоры, но опять-таки «жанра»: в октябрьском номере — бульварная женская проза, а в апрельском — деревенская, что тоже в своем роде «жанр».
Елена Павлова. Женщины с принципами и без оных. Краткий обзор российского «женского бульварного романа». — Новый мир, 2019, № 10.
Обзор, прямо скажем, не такой уж краткий. Это добротная и обстоятельная работа, автор которой по всем правилам сначала определяет свой предмет, и оказывается, что русский «розовый роман» — не совсем то, что «розовый роман» в западной традиции. Хотя он тоже про «женское счастье», но это не «литература для милых дам», не Даниэла Стил и не Барбара Картлэнд, — то есть не лавстори в уютных декорациях со счастливой развязкой. Женский бульварный роман российского разлива — это «гибридный» (модное слово!) жанр, что-то между криминальной мелодрамой и политическим триллером. Но кажется, напрасно Елена Павлова ищет истоки такой «женской политизации» в особенностях старой русской «женской литературы» и в советском «производственном романе». У «высокодуховных» героинь Анны Берсеневой не так уж много общего с персонажами Галины Башкировой, и на Настю Каменскую они тоже похожи в самой малой степени. Нет, конечно, все плоские герои массолита похожи друг на друга, но функции «социального контекста» в этих романах так же условны, как и прочие его сюжетные функции. А происходят эти прекрасные и удивительные женщины непосредственным образом от «декабристок» и «тургеневских девушек», — таких, какими их подавал советский школьный учебник. Русский «розовый роман» архаичен, и при всей своей политической злободневности (а он стремится именно к этому, и Павлова приводит замечательный пример, как старую книгу Татьяны Алюшиной «Время для наград» переиздали под новым названием «Крымский роман», вставив добавочную главу, «живописующую радость крымчан от воссоединения с Россией»), он патриархален в самом буквальном смысле, и его герой, отечественный «Мистер Биг» — законченный мизогинист. А нехитрая мораль сводится к давней формуле: «Мой идеал теперь хозяйка, / Да щей горшок, да сам большой». Впрочем, нужно ли удивляться, что массолит архаичен и восходит к старым моделям, как литературным, так и социальным? Это как раз в порядке вещей.
Андрей Пермяков. Незабытое, не очень старое. О современной «деревенской» прозе. — Новый мир, 2019, № 4.
Еще один очень хороший обзор, даже непривычно хороший: нынче критики в подобного рода выборках «отрабатывают тему», причем все равно какую. Но этому автору явно не все равно, здесь есть социология с географией и этнографией, и что важно, это настоящая — не проходная — социология и настоящая этнография. Пермяков, прежде чем говорить об очередном деревенском тексте, расшифровывает его топонимы (а также ойконимы, то есть частные топонимы) и представляет недавнюю историю места, нередко по принципу «плавали — знаем»: «Бывали мы в этом самом Раю Смоленской области», — пишет он в заключение короткого анализа-пересказа «Деревни дураков» Натальи Ключаревой. И затем представляет реальную экономику сегодняшней смоленской деревни — этого конкретного Рая и других деревень — похожих и непохожих, тульских, калужских и вологодских, со всеми их проблемами и неравномерностями развития, с ценами на недвижимость, инфраструктурой, церквями и музеями. А суть в том, что деревня литературная и деревня реальная — это разные, подчас далекие друг от друга материи: литературная питается от литературной мифологии, а реальная живет в реальной истории и в отнюдь не мифологической экономике.
На самом деле, в этом большом обзоре пять героев, и заметим для начала, что свой предмет — «деревенскую прозу» — критик закавычивает. И кажется, не только потому, что это «другая деревня», это и проза совсем другая — вовсе не та, к которой мы привыкли, — не большой советский стиль и даже не его обломки. «Я <…> попытаюсь рассказать об удивительно разнообразных возможностях и о неисчерпанности такого, казалось, закосневшего жанра как деревенская проза», — говорит нам Пермяков и представляет эксцентрический сказ Моше (Михаила) Шанина, который самим выбором имени заведомо отделяет себя от традиционных деревенщиков-патриотов и стилистически располагается где-то в диапазоне от Бабеля до Шергина. Это архаическая коми-пермяцкая мистика Андрея Транькова, чуть более привычные, но явно обретающиеся не в настоящем, а в «остановленном» времени сюжеты Натальи Мелехиной. Это истории «приезжих» героев Натальи Ключаревой, и это, наконец, короткая проза Ольги Гришаевой, у которой Пермяков вначале просит прощения за свою вынужденную краткость, а затем признается, что по прочтении ее рассказов стал понимать то, чего не понимал раньше. Фокус в том, что Гришаева пишет не про деревню как таковую, а «про девочек», маленьких женщин, это истории, рассказанные от первого лица со всеми особенностями детско-женского мировосприятия. И вообще все это из области психологии, «исследование подлинных желаний и намерений человека», так что в конце концов Пермяков неожиданно и забавно «выруливает» на Гуссерля и «феноменологическую редукцию», пусть несколько «вульгаризованную» в ее «актуальном изводе». И получается, что нет ничего более далекого от натурализма и традиционного реализма старых «деревенщиков», чем эта «очищенная от влияния среды и внешних обстоятельств» феноменология.
Признаемся, что такого порядка обзоры, то есть не ситуативное рецензирование, но опыты анализа с собиранием контекста и «масштабированием», в нынешней критике — редкость. Есть попытки — удачные и не очень — выбрать книжку и создать для нее контекст, чересчур широкий или, наоборот, — эпизодический и точечный. Елена Погорелая в «Вопросах литературы» и Сергей Беляков в «Урале» проделывают это с последней книгой Ксении Букши.
Елена Погорелая. О двух романах 2018 года в свете проблемы взросления. — Вопросы литературы, 2019. № 6.
Для начала скажем, что «ВопЛи» в «Журнальном зале» отсутствуют, это сознательная политика, и вообще создатели этого отдельно взятого журнального сайта сделали все, чтобы читателей у него было как можно меньше. А «два романа» — это «Пищеблок» Алексея Иванова и «Открывается внутрь» Ксении Букши. Причем «Открывается внутрь» — не роман вовсе, а сложно устроенный сборник рассказов, сюжеты которых объединяются единым пространством и маршрутом, или, проще сказать, — окраинной питерской маршруткой. Возможно, это движение (маятниковое, на самом деле) создает иллюзию романа, но не делает эту прихотливо составленную книгу романом. Надо думать, и Ксения Букша придумывала ее не как роман.
Правду сказать, «метафорический» (по определению Погорелой) роман Алексея Иванова и сюрреалистические «истории маршрутки» не объединяет ничего. Разве что одна из промежуточных остановок там называется «Детдом», но опять же постсоветский детдом (вполне достоверный психологически) и условный советский пионерлагерь с персонажами из вампирического фэнтези находятся не просто в разных исторических измерениях, но на разных литературных планетах. Однако если посмотреть очень сверху и очень сбоку, написать по касательной много разных слов, например, «дисфункциональность и расшатанность традиционной семейной модели, смещение семейных ролей, социальное сиротство, детские семейные и институциональные травмы», приставить «список мировых современных бестселлеров, пронизанных мыслью семейной», — от Янагихары до Улицкой, получится та самая «вселенская смазь», когда можно говорить о чем угодно. И уже неважно, что там было вначале, — это уже не про литературу. Это в принципе — не про что, хотя нет, это про «необходимость внутренней взрослости как единственный способ преодоления актуальных угроз, адресованных личности и семье». Или про навыки владения «проектным волапюком» и про то, «как написать ВАКовскую статью за два часа».
Сергей Беляков. Детдом в литературе и non-fiction. — Урал, 2019. № 12.
У Сергея Белякова в «Урале» своя рубрика — «На литературном посту», там обычно сдвоенные рецензии, — две книжки, каким-то образом объясняющие друг друга. И вот Беляков разбирает тот же сборник Ксении Букши и тоже находит для него контекст, но не «вселенский», а конкретный и точечный.
Итак, все те же мрачноватые истории из окраинной питерской маршрутки, и Беляков готовит нас к тому, что сейчас будет «чернуха», он и эпиграф выбирает соответствующий, из Георгия Иванова:
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать.
А дальше там речь обо всех этих рассказах, собранных в три цикла: «Детдом», «Дурдом» и «Конечная», иными словами: бездомность, бессмысленность и смерть. Критик справедливо замечает, что «в реальной жизни так не бывает, она всегда многоцветна. Здесь же только черное и все оттенки серого». Но однажды он все-таки находит «луч света» — рассказ под названием «Кампоты Гуха» (они же — кантаты Баха). Это парадоксальная и остроумно сделанная история про детдомовскую девочку Анжелику, рассказанная от первого лица: Анжелику взяли в приемную семью, где все не по ней и не про нее, потому что Анжелика — про айфоны и Веру Брежневу, а приемная тетя Лена — про шахматы и «кампоты Гуха». И кажется, что это безнадежно, непереводимо, или, как сказала бы Погорелая — «дисфункционально», потому что вместе им не сойтись никак. Но развязка совершенно чудесная, и в конце там звучит сопрано из той самой «кантаты № 21», «за-айцы, тре-енер, тру-ру-ру-у…», на самом деле:
Seufzer, Tränen, Kummer, Not,
Ängstlichs Sehnen, Furcht und Tod
Nagen mein beklemmtes Herz,
Ich empfinde Jammer, Schmerz.
И вот они, слезы, страх и смерть, но каким-то неожиданным и прекрасным образом все разрешается. Это, наверное, и есть классический катарсис. И если критический сюжет Белякова — про черно-бело-серую литературу и жизнь, которая «многоцветна», то «Кампоты Гуха» — про многоцветность жизни. Но дальше критический сюжет разворачивается на 180 градусов: вторая книга тоже о детдоме и тоже написана от первого лица — «Меня зовут Гоша. История сироты». Авторы — бывший детдомовец Георгий Гынжу и журналистка Диана Машкова (ее семья стала для Гоши приемной). Идея в том, что это хоть и литературная запись, но не литература. Гоша и Диана — настоящие, в отличие от Анжелики и тети Лены. И детдом настоящий. Гоша рассказывает свою детдомовскую историю, предстает то жертвой, то свидетелем, в итоге получается «роман воспитания», но без чудесных «кампотов Гуха». Спасение приходит через рассказывание: Гоша рассказывает, Диана записывает, — такая литературная терапия. Кроме всего прочего, это поучительное, хоть и беспросветное чтение о том, каков он — современный благополучный детдом: «Да, у нас были гаджеты, мы одевались в бренды, в игровой комнате у нас висел большой плазменный телевизор, но это не было реальным счастьем. Гаджеты мы продавали, чтобы купить алкоголь — попробуй сохрани дорогую игрушку в детском доме: все равно или украдут, или отнимут».
В чем мораль и в чем смысл этого «детдома в литературе»? В том, что жизнь, в отличие от литературы, многоцветна, зато в литературе бывает то, чего не бывает в жизни, там возможно чудо — те самые «кампоты Гуха»? У Белякова как будто нет морали, и литературной идеи нет, просто «рекомендованное чтение», род книжного блога. Трудно сказать, хорошо это или плохо. Для нынешнего критического формата — характерно. Но выбор знаменателен, и из «блоговых» заметок такого порядка эта — лучшая.
А в питерской «Звезде» есть рубрика, о которой я уже однажды писала1 . Называется она «Хвалить нельзя ругать», и тогда — три с лишним года назад — все это выглядело забавным девичьим кооперативом с малоубедительными попытками «персонажных» рецензий. Рубрика оказалась долговечной, и теперь стало понятно, в чем ее смысл. Это опять-таки в чистом виде книжные блоги: в меру любительские и неумелые, но не лишенные смысла и неожиданной наблюдательности. Вот Полина Бояркина пишет о последнем романе Евгения Водолазкина (Звезда № 3, 2019):
«Разительное отличие произведений Водолазкина от всей русской литературы — и, соответственно, их объединяющая черта — состоит в том, что главные герои его книг — поразительно хорошие люди. Если совершают ошибки (даже убийства), то по вине обстоятельств, и непременно раскаиваются. Они, конечно, размышляют о сложнейших вопросах бытия (без этого никуда), но нравственные метания, которыми отмечена вся отечественная классика, — точно не про них. Они скорее напоминают житийных персонажей. И в этом кроются, с одной стороны, бурный успех произведений писателя, а с другой — отторжение, которое они вызывают у некоторых читателей, потому что такая однозначность может рассматриваться как упрощение».
И пусть вас не пугает стилистическая корявость — все эти «разительный — поразительный» и «отличие произведений от литературы», — для блога сойдет, а литредактора в «Звезде», похоже, нет. Но ведь правду девушка пишет, такая вот беллетристическая агиография у нас теперь в роли «новой русской классики».
Или вот Дарья Облинова читает последний роман культового с недавних пор Алексея Сальникова (Звезда № 10, 2019). Роман называется «Опосредованно», и там есть многообещающий психоделический сюжет про «приходы» от «стишков», так называемая «литра». Но сюжет этот недотянут, замечает рецензентка, роман увязает в бытовых подробностях, и автор становится похож на одного из своих героев, незадачливого писателя-фантаста, который всю дорогу пишет «серьезный роман», причем — дальше я цитирую Дарью Облинову, которая в свою очередь цитирует сальниковскую героиню Лену: «…в его книжках попадались и неожиданно хорошие места, просто они тонули в том, что еще Дмитрий тянул в текст, а тащил он туда все подряд, жалея каждую украденную у телевизора или улицы репризу, анекдот, словцо…».
Я не уверена, что все так просто с этим героем и этим автором, но момент увязания и бесконечного мельтешения есть, так что девушка опять же права.
Я могла бы и дальше рассказывать тут про рецензии, которыми нынче держатся критические отделы «толстяков». Но их слишком много, они рассыпаются, и этот наш «переучет» тоже грозит рассыпаться. Так что я расскажу напоследок про славный журнал «Волга», в котором все тот же Андрей Пермяков представляет антологию удмуртской поэзии — «Другие, интересные», а рядом Дмитрий Кузьмин с «беглым очерком» (на самом деле, вполне себе пространным, детальным и концептуальным) новой украинской поэзии. Причем именно от Пермякова мы узнаем, что украинцы и удмурты — лингвистические братья, потому что этноним «удмурт» означает «крайний, живущий с краю».
Андрей Пермяков. Другие, интересные. — Волга, 2019. № 11–12; Дмитрий Кузьмин. Другие. — Волга, 2019, № 11–12.
Удмуртская антология начинается со слов «Речь делает человека удмуртом», Пермяков признается, что сознательно изъял цитату из контекста, — там еще есть какие-то слова до точки, но если б у автора предисловия хватило вкуса, он бы поставил точку здесь.
Всего в антологии два тома, и готовится третий, двадцать два поэта с подробными биографическими справками и анкетами. Стихи эффектные и, как проницательно замечает критик, с некоторым клубно-эстрадным уклоном — в слэм и рэп. Что неслучайно: большинство авторов антологии имеет отношение к «Штабу современной поэзии ПоэтUp» и, соответственно, к театру Les Partisans. Но что самое интересное в этих стихах — они зачастую билингвальные и даже трилингвальные (с англицизмами): «живущие с краю» удмуртские поэты не ждут переводчиков. Удмуртов всего, как сообщает добросовестный этнограф Пермяков, около 700 тысяч, живут они на отшибе, «как будто в уголку», и сами они — люди «тихие довольно, хотя ироничные». Судя по этой их географической «отдельности» и по 2-х (в перспективе 3-х)-томной антологии, исчезновение и растворение «в русском море» удмуртам не грозит. Пермяков много цитирует, и это понятно: удержаться трудно и выбрать трудно, стихи отличные, игровые и остроумные. Я тоже процитирую тут Богдана Анфиногенова: кажется, этот текст дает самое яркое представление о современной «удмуртскости» (или «пост-удмуртскости»?):
Мой народ не больше миллиона,
Рыжий, как Леннон,
Узкоглазый, как Йоко Оно.
Красивый, как Селена Гомес,
Миловидный, как Джастин Бибер,
Я так не хочу, чтоб он вымер!
Как вымерла Эми Уайнхаус
От наркоты, алкоголя и кляуз.
Он еще жив, как старик Игги Поп,
Мой народ еще садит укроп!
Мой народ еще ходит на танцы,
Он как японцы, он как иранцы,
В школу ходят портфели и ранцы…
Распускай свои косы,
Рапунцель!
Мы идем в край гламура
и глянца.
Дмитрий Кузьмин пишет про «новое поколение» украинских поэтов, то есть таких, которые не старше Жадана: «старые-новые» — бу-ба-бисты, «станиславцы» во главе с Издриком, семидесятники — «киевская школа» и совсем уж старые культовые шестидесятники — за бортом. Пишет он так детально и с таким размахом, что кажется, у него тоже в уме антология, причем немаленькая. Он очень точно проводит географический и литературно-мировоззренческий вектор: Харьков — Львов, Сергей Жадан и Остап Сливинский: с одной стороны, нарратив и underrepresented voices, с другой — герметичное «частное высказывание».
Но Кузьмин не ограничивается главными фигурами, он вспоминает буквально всех, в том числе двуязычных и совсем молодых, и что особенно интересно, украинского израильтянина Александра Авербуха с его удивительным поэтическим «мокьюментари».
Вообще это хорошая работа, очень большая и подробная. Разве что, если б ее сделал украинский критик (но украинские критики, к сожалению, таких масштабных и концептуальных вещей не делают), он, скорее всего, вспомнил бы, что между Жаданом и Багрицким был украинский посредник — ранний харьковский Микола Бажан. И баллады Жадана тоже не из Шиллера и Вальтера Скотта (то есть не из Жуковского!), они, скорее, зонги, но если совсем близко, — спиричуэлс, так у Жадана и сборник назывался «Госпелс і спірічуелс». Ну и украинский критик не стал бы преувеличивать значение маленькой и абсолютно «проектной» группы вокруг симпатичного и очень камерного киевского издательства «Лоция» — ее и в Киеве мало кто знает, а в самом громком поэтическом месте — в «Купидоне» на Пушкинской, об этих «знаменосцах новой стратегии», кажется, не слышал никто. Поэтическую газету «Листок», о которой Кузьмин пишет, как о регулярном ежемесячном издании, я видела лишь однажды (собственно, когда писала рецензию на первый ее выпуск для киевской «Критики»), и я не уверена, что кто-то ее с тех пор видел. И это был действительно «листок» — в буквальном смысле слова. Но «знаменосцев новой стратегии» Дмитрия Казакова и Тасю Шпиль автор статьи знает не случайно — он постоянный гость «Kyiv Poetry Week», тоже довольно камерного фестиваля авангардной поэзии, русской и русскоязычной по большей части. Вообще, — и тут Кузьмин в очередной раз прав: в/на Украине довольно много литературных фестивалей, — меньше, чем в России, разумеется, но и украинское литературное поле на порядок меньше. И я не уверена, что именно фестивали (как полагает Кузьмин вслед за Марьяной Кияновской) играют тут роль отсутствующих толстых журналов. Литературный «фестиваль» со всеми его клубными презентациями и «круглыми столами» — иного порядка коммуникация. Здесь все знакомятся, здесь такое необязательное говорение на разные интересные темы, и все это отличается от журнального процесса, как устная речь отличается от письменной. Это не создает хорошей критики, не порождает интригу и литературную ситуацию как таковую. Впрочем, российские толстые журналы нынче тоже этого не делают. Хотя хорошие (и очень хорошие!) обзоры и небессмысленные «короткие метры» здесь еще встречаются.
И на этой жизнеутверждающей ноте, пожалуй, стоит закончить первый в 2020-м (в 2020-х) критический переучет.
1 Инна Булкина. Критика.ru: «Торжество обертонов» // Знамя. № 12. 2016.