Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2020
Об авторе | Владимир Аристов родился и живет в Москве. По образованию физик и математик, окончил МФТИ, доктор физико-математических наук. Автор одиннадцати поэтических сборников, а также романов «Предсказания очевидца» (2004), «Mater studiorum» (2019), пьесы «Театр одного философа» (2013). Литературные премии: им. Алексея Кручёных (1993), им. Андрея Белого (2008), «Различие» (2016). Предыдущая публикация прозы в «Знамени» — «Три рассказа разных времен» (№ 4 за 2019 год). Данные рассказы входят в цикл «Жизнь незамечаемых людей».
Почти вся власть
Пришел в фирму по производству компьютерных игр один молодой человек. Попросился на испытательный срок. Для начала поручили ему написать сценарий игры «Власть». В огромную комнату, куда его ввели, быстрыми неслышными шагами вошел, так надо понимать, начальник игр. И без предисловий произнес:
— В общих чертах. Намечаю вам экспозицию. Есть остров. Два враждующих племени. Между ними линия разграничения.
— Линия экватора, — успел вставить в торопливую речь начальника пару слов молодой человек.
— Пусть так.
— Эта линия нарисована на земле. Какой ширины?
— Экватор не имеет ширины, а только — длину. Запомните это, молодой человек.
— Но могут они как-то по земле линию провести? Красной краской, например?
— Откуда еще у них краска эта возьмется?
— Они что, совсем дикие? А я думал, что они воюют при помощи беспилотников.
— Да, довольно дикие. И раз экватор — там довольно жарко. Так что они довольно голые. Веер из перьев прикрывает только стыд.
— Стыд в разных культурах понимается по-разному.
— Не надо меня перебивать, молодой человек. В этой игре должны быть некоторые ограничения. А вообще разнуздайте свою фантазию в своей езде в незнаемое, как сказал один поэт, правда, при других обстоятельствах.
— Я могу придумывать, что хочу?
— Да. Но нам не надо, чтобы вы принимали роды у горы — мышей, компьютерных и других, у нас и так хватает. Но и приземленность только не приветствуется. Во время работы наденьте специальный шлем: эта система — проектор образов и мыслей на внешний экран. Ваша цель создать в самых общих чертах игру, где одна из сторон — назовем их С. и Ю., раз они по разные стороны экватора (то есть «северяне» и «южане» или по-английски N. and S.) — одна из сторон в процессе игры захватывает постепенно всю власть на острове.
— А можно на линии экватора протянуть струну?
— Ладно… как хотите. Но каждое племя со своей стороны не может пересекать линию разграничения.
— А животные могут?
— Животные могут.
— А как же они пересекут экватор, если там натянута струна?
— Сами натянули, а потом удивляетесь. Ладно… игру «Борьба с тупостью» мы еще не написали… Мне некогда тут с вами… Даю вам час времени.
И начальник, и так поглядывавший на все часы, которые только были в комнате, в легком гневе и возбуждении удалился.
Молодой человек первые восемь минут ругал самого себя за то, что, как всегда, спорил с начальством. Но он для себя самого приводил такие аргументы «за» и «против», что понял, что готовая линия разграничения сторон уже проведена в нем самом. И это надо использовать. Он должен играть внутри себя.
Но прежде всего он понял, что ему не очень хочется бороться за власть. Ни внутри себя, ни вовне. Подумал он, что легче было бы ему создать игру «Борьба с борьбой за власть». Но его не поймут. Поэтому он временно подчинился обстоятельствам.
Тогда он просто отпустил свои мысли и видения в подобие плавания. И вот он как новый Робинзон попадает на этот воображаемый остров, который несомненно является и одним из островов его сознания.
Над демаркационной линией, помеченной нулем, всюду летают дроны. Никого из людей почти не видно. Одно из двух: либо все в укрытиях, либо просто пьют горячительные напитки вперемешку с прохладительными в непроходимых зарослях.
При этом линия разграничения живет своей жизнью. Вроде она, действительно, как натянутая струна, но при этом она и незримая. Дроны с той и другой стороны тычутся в нее иногда, пытаясь ее сдвинуть. Но у них это не всегда получается.
Но тут он-Робинзон напряг слух и различил отдаленный стук упругих мячей. Он пошел дальше вдоль нулевой параллели и увидел, что через сетки, натянутые над этой линией, играют в волейбол, в волан и настольный теннис. И даже в шахматы, где доску делил пополам экватор — фигурки могли переходить через границу, а люди нет.
Робинзон подошел к шахматистам и посмотрел на них. Это были индейцы из двух разных племен. Никаких перьев на них не было. А были шорты, продырявленные по последней моде.
Робинзон дал понять жестами, что тоже хочет сыграть, и ему ответили тем же.
Игра скоро закончилась вечным патом, и Робинзон занял место с южной стороны. Каково же было его удивление, когда из джунглей северной стороны вышел начальник игр и занял место по ту сторону доски.
Игра началась в полном безмолвии, но Робинзон чувствовал, что напряжение было каким-то аж высоковольтным. Скоро он понял, что выигрывает, и наконец начальник смешал фигуры на доске и ушел опять в джунгли.
И тут неожиданно Робинзон понял, что игра действительно подошла к концу. И что ему как бы символически передают фактически власть, которой он фактически не желал. Власть на острове делегирована ему и ему принадлежит. И что он по праву, как тот ненастоящий литературный Робинзон, может стать губернатором острова. Он смело переступил черту.
Более того, он стер эту линию разграничения. С наслаждением он порвал струну — эту проволоку, которая не давала двум народам индейцев свободно общаться между собой и обмениваться ракушками, а также ценными мыслями.
Он обошел весь остров, вольно вдыхая океанический воздух полной грудью. Лишь одно его удивило — вообще ни одного человека теперь он не встретил — словно волна свободы смыла их в воздушный океан.
Согласно указаниям начальника игр молодой человек, он же Робинзон, честно перенес все свои видения через проектор мыслей в компьютерную сеть по производству игр и возвратился в комнату.
Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что вся огромная комната наполнена индейцами из двух племен, чему свидетельствовали вышивки «N» и «S» на их шортах и юбочках. Посредине комнаты на вращающемся стуле сидел начальник игр в тесной толпе индейцев и обмахивался веером из перьев. Он укоризненно, хотя и несколько виновато посмотрел на молодого человека:
— Таковы издержки нашей профессии. Можно сказать, кризис перепроизводства. Мы принимаем вас на работу, но, как понимаете, львиная доля вашей зарплаты будет уходить на то, чтобы содержать эти примирившиеся племена.
Улитки по-бургундски
В наш сетевой магазин не завезли улиток по-бургундски, и завсегдатаи стали выражать недовольство, хотя видели, как с мимолетной ненавистью на них посмотрел один проходивший мимо пенсионер. Даже те, кто не знал этого вкуса, а видел только живых улиток, и те присоединились к ним. Но тут подошел человек из общества по защите животных и выстрелом из стартового пистолета разогнал толпу. Но тут к нему, в свою очередь, подошел полицейский и, козырнув, спросил, откуда у него такое полуспортивное-полубоевое оружие. Но защитник всех животных оправдывался тем, что это у него последний патрон, и ему удалось оправдаться. Затем он спросил полицейского, не хочет ли тот посмотреть на настоящих улиток, которых защитник видел в сыром месте в кустах. Но полицейский стал отнекиваться и ушел куда-то в сторону. Защитник пошел сам самостоятельно в кусты, но улиток там уже не обнаружил и подумал, что выстрел его пистолета распугал этих добродушных животных. Потом он стал почему-то думать, сколько времени понадобится этим улиткам, чтобы доползти до Бургундии. Раньше это слово у него вызывало по схожести звучания слова «урюк» и «бурдюк», но сейчас он думал о нем спокойнее. Он подумал, что, когда улитки доползут до Бургундии, общество по защите животных там восторжествует. И не только животных, но и трав, и злаков. И люди будут питаться одними молекулами. Тут кусты раздвинулись — это подошла знакомая девушка защитника. Сама она нейтрально относилась к обществу, но сочувствовала своему другу, когда видела, сколько времени он уделяет подсчетам. Оказалось, что она принесла ему патроны для стартового пистолета. Он не был спортсменом, но она надеялась, что станет в будущем. Ей хотелось еще сильнее расширить его жизнь и отчасти отвлечь его от меланхолических раздумий о Бургундии.
Аэротика
Ученик старших классов Эдуард Т. не пошел на обязательный урок теоретической эротики, но был задержан директором гимназии, с которым столкнулся в дверях, выходя из здания. Эдуард Т. был довольно известной личностью в гимназии, будучи призером и даже победителем различных олимпиад. Директор был, конечно, поражен поступком Т., столкнувшись с ним, но на самом деле был не очень-то и удивлен. Давно среди завучей и тьюторов ходили слухи, что теоретическая эротика не очень дается Эдуарду Т., поэтому мечты преподавателей послать его на 1-ю Международную олимпиаду по этому предмету могли в любой момент развеяться в прах. Директор был все же настолько смущен поступком Т., что тут же в вестибюле при вахтерах-свидетелях спросил того:
— Чем тебе не нравится эротика, по-моему, предмет как предмет.
Эдуард Т. явно уклонился от прямого ответа и пробормотал что-то вроде «Сам не знаю, меня это тоже смущает».
— Ну ты хоть домашние задания делаешь? — уточнил вопросом ситуацию директор.
— Да я начал тут делать, — заплетающимся языком стал оправдываться Т., — но случайно глазами натолкнулся на книгу «Утешение философией» Боэция и не смог оторваться.
— Это тоже моя любимая книга, — сказал директор, хотя на самом деле был не совсем точен в словах: «Декамерон» он любил больше.
— Но однако, — продолжал директор гимназии, — чем тебе так не угодила теоретическая эротика? Мне трудно разобраться в тебе, ведь чужая душа — потемки.
— Да для меня она не меньшие потемки, — искренне сказал Эдуард и, начиная понемногу раскрываться, продолжал:
— Знаю, вы скажете, что любая истинная философия — тоже своего рода эротика. Соглашусь с вами, но не на сто процентов.
Тут он вытащил из внутреннего кармана пиджака айфон и стал перед лицом директора зачитывать с экрана чьи-то слова.
— Вот послушайте, — сказал Эдуард Т.: — «Итак, то, что наслаждение является высшим благом, не только полагали многие выдающиеся авторы, но и удостоверяет само общее мнение, которое называет общепринятым словом блага души, блага тела и блага судьбы. Из них два последних, как считают трезвые люди стоики, не имеют в себе никакого блага, будто они суть зло».
— Что вы на это скажете? — спросил Т. директора.
— Но это не Боэций, — в смущении сказал директор.
— Верно, это Лоренцо Валла.
Директор запамятовал, кто это такой, но надеялся в процессе беседы с Т. вспомнить.
— Вот послушайте дальше, — продолжал Т. — «Я покажу, где потребуется, что само понятие высокой нравственности является пустым, нелепым и весьма опасным и что нет ничего приятнее, ничего превосходнее наслаждения».
— Весьма спорное утверждение, — сказал директор, — к тому же наслаждение имеет лишь косвенное отношение к теоретической эротике.
— Вот и я о том же, — страстно вскричал Эдуард Т., — а мне интересно как раз наслаждение, и я постараюсь всерьез поспорить с тезисами Лоренцо Валла. Поэтому выпустите меня на свободу, я пойду на близлежащий бульвар и буду ходить туда и сюда, пока не опровергну его.
И Эдуард Т. с такой решимостью во взоре шагнул к дверям, что директор сам невольно распахнул их перед ним, а три вахтера мысленно отдали Эдуарду Т. честь, поднеся руки к несуществующим фуражкам.
«Пятизвездная девушка»
Популярный актер и певец Морянов-Плескоруков опаздывал на важную телепередачу. То есть опоздание было выверено до минуты. Такая дозированная задержка была им опробована давно. Когда ток-шоу уже начиналось и шло представление участников, он последним в момент паузы перед его именем появлялся под неизбежные аплодисменты зрителей в студии. Собственно вторую — приставочную часть фамилии он придумал сам, чтобы отметить и привлечь рукоплескания, сопровождавшие его жизнь. Вначале говорили об искусственности приставки и о том, что в ней слышится «близорукость», но потом она прижилась и даже усилила его известность.
Но в этот раз все получилось немного по-другому. На входе в студию его встретил руководитель телепередачи c изумленными глазами. И незнакомая гримерша со своими инструментами стояла сбоку:
— Так вы же уже пришли, — сказала она глупо и растерянно.
— Как пришел? Вот он я.
— Но там вы уже начали говорить, — с отчаянием сказал организатор ток-шоу. — Мы были уверены, что это вы. Вы же произнесли и первые слова. К вам там обратились, желая, наверное, немного взбодрить публику: «Что-то вы сегодня бледно выглядите. На вас лица нет». И вы ответили: «Лицо на мне есть. Но не мое». Ответ понравился, зрители бурно рукоплескали. Видите теперь, мы не можем вас теперь пропустить. Не могут быть два Моряновых, это разрушит передачу.
— Какие два Моряновых? Я это я, — зловеще произнес в сторону руководителя и гримерши Морянов-Плескоруков. — Что происходит?
— Да теперь я вижу, что вы это вы, — запричитал начальник телешоу.
— Это я все случайно сделала, — виновато начала незнакомая певцу гримерша. — Я первый раз на этой передаче. Я зрителя приняла за вас. Он очень похож — может, подражает — на вас. И одет почти так же, как вы обычно. Он, конечно, удивился, что его гримируют, но подумал, наверное, что это часть шоу. Я его загримировала очень тщательно. Так что не отличить от вас. Его ввели в студию, обратились, как к вам. Он подумал, что так должно быть по сценарию. Простите нас. Но вы не беспокойтесь. Ваша ведь роль там номинальная… на этом ток-шоу… вам же там ничего говорить не надо… все любуются вашим присутствием…
Все это Морянов-Плескоруков слушал в оцепенении. Но потом взорвался:
— Я вас засужу! — закричал он и в ярости покинул телестудию. В гневе вышел он на улицу, но тут к нему бросилась, правда, немногочисленная стайка, как он их называл, попрошаек автографов. Он был вне себя от пережитого, поэтому прошел мимо. Потом вырвал все же взглядом из группы лиц наиболее красивое, женское и ей подписал. Не впервой так. Потом могут попросить и телефон. Он не всем отказывал. Потом, правда, могли возникнуть проблемы с невовремя подвернувшимся ее другом или мужем, но он не страшился. Обладая недюжинной силой и отвагой, он обычно побеждал в очной схватке, хотя были и обратные примеры. Женское лицо, не веря своим глазам, смотрело рядом на лицо Морянова-Плескорукова:
— Неужели это вы? Мы с мужем ваши страстные поклонники. Муж вот попал на вашу передачу, а мне места не досталось. Он подражает вам, а поет вашим голосом — никакого караоке не нужно.
Плескоруков, слыхавший подобное много раз, хотел уже идти к своей машине, но она как-то особенно участливо произнесла:
— Вы, вижу, расстроены. Не пошли на передачу? Ну и правильно. Вы же единственный, для вас надо отдельную передачу устраивать. А тут вам роль свадебного генерала отвели. Но вы-то совсем не свадебный. Знаете, если хотите, поедемте к нам. У нас коллекционные вина, можно попробовать, развеетесь слегка.
— Я не пью вина.
— Ничего. У нас коллекция и коньяков редкостных. Семнадцатизвездочный есть.
Певец и актер на секунду приостановился:
— А пятизвездочный есть?
— Ну, конечно.
Морянов при этом свернул в мыслях на более приятные для себя рельсы, вспомнив, что является продюсером — и должен будет играть там как актер — затевающегося телесериала «Пятизвездочная девушка».
— Но вы не стремитесь к своей машине, — сказала поклонница, — с коньяком нельзя за руль. Я вас подвезу на своей.
На просторной кухне она открыла перед ним свои коллекционные, впрочем, не очень большие богатства. И Морянов понял, что это именно то, что он искал в такой неудачный вечер. Он открыл и перепробовал все коньячные бутылки, когда услышал, как открылась входная дверь. Поклонница была в этот момент где-то в комнатах, и он хотел выйти смело навстречу новым обстоятельствам. Но обстоятельства сами появились в дверях кухни и тут же превысили самые смелые его ожидания. Перед ним стоял он сам. Подумал он, что выпил больше, чем достаточно, и поэтому зеркало двинулось к нему из прихожей. Но, протянув руку, обнаружил не зеркальный холод, а теплоту точно такого же пиджака, что был на нем. Стоявший в дверях муж, а это был несомненно он, тоже ничего не понимал. Так как он ничего не пил, то мог более трезво посмотреть на ситуацию. Но тут первый Морянов повлек его вглубь кухни. Он налил ему в стакан дорогого коньяку, затем плеснул себе тоже доверху и выпил залпом:
— Я все понял, ты тот, кто захватил сегодня мое место там, в телевизоре… я мог бы тебе дать в морду… но слишком слаб сейчас для этого… выпить на брудершафт не предлагаю, но предлагаю просто выпить.
И муж — второй Морянов выпил весь стакан. Так они стояли друг против друга, вглядываясь друг в друга со стаканами в руках, когда в кухню вошла жена. Она увидела два неотличимых профиля и на миг подумала, что у нее раздвоение сознания, хотя пила относительно мало. Муж, повернувшись к ней, от растерянности вначале ничего не мог произнести, только протянул к ней успокаивающе левую руку, а правой достал из внутреннего кармана паспорт и, открыв страницу свидетельства о браке, поднес ее к ее глазам. Морянов-Плескоруков истинный, хотя и немного пошатываясь, но старательно трезвым голосом произнес:
— Да это мой теледвойник, можем включить экран, чтобы убедиться, но уверен, что он ваш истинный муж, не подмененный.
Жена стала наконец что-то понимать и присела за стол. Морянов-оригинал налил еще раз отборного коньяку себе в стакан и неожиданно выплеснул его в лицо Морянову-второму:
— Умойся немедленно, а то тебя жена не узнает… умойся, чтобы я себя не узнавал…
Лже-Морянов как-то покорно пошел к раковине и, заткнув отверстие, плещась и даже слабо фыркая, стал смывать грим водой. В этот миг все обнаружили, что на кухне стало на двух человек больше. Ничего не понимая и оглядываясь, стояли босые и в роскошных лохмотьях юноша и девушка. Не-Морянов вытер, как мог, лицо и сказал:
— Наш сын и его подруга.
Морянов истинный почувствовал неловкость и отчасти свою вину и произнес в свою очередь:
— Извините… это все коньяк… замечу, я такого никогда не пил… но вот что, раз вы прошли так блестяще кастинг… то приглашаю вас в новый телесериал, который я устраиваю… да и вашей жене там место и роль найдется.
— Какой сериал? — спросили все его хором.
— Сериал будет называться «Пятизвездочная девушка» — громко, так что голос отозвался гулким эхом в огромной кухне, произнес Морянов-Плескоруков.
Сын его двойника, который было потянулся к виноградной грозди на столе, замер и вдруг повернулся ко всем:
— Что? — заорал он, десятикратно перекрывая голос Плескорукова. — Чудовищная пошлость! Дайте мне это название, я его непременно сожгу.
И он достал зажигалку-пистолет и стал опасно пыхать огнем во все стороны.
— Наша студия месяц вынашивала такое название, — уже тише, трезвея и словно бы оправдываясь, проговорил оригинал-Морянов.
— Месяц? — еще громче босого сына, вскричала его босая девушка, белобрысая, но довольно симпатичная, — да я таких названий, не сходя с места, миллион придумаю: «Девушка семи пядей», «Девушка — косая сажень в бедрах», «Девушка, ничего не слышавшая про геморрой», хотя да, до такой изысканной пошлости нам не додуматься, язык не повернется!
И она, пока ее спутник-сын продолжал нажимать на спусковой крючок зажигалки, схватила большое блюдо с фруктами, стоявшее на кухонном столе, стряхнула с него все апельсины и бананы и занесла его над головой, так что радужное отражение сверкнуло в фарфоровой белизне. И грянула его о кафельный пол, так что осколки прибоем ударили по ногам всех. Сын второго Плескорукова тут же сорвал оконную штору, пока взрослые застыли в каком-то пароксизме, и поджег ее и, не находя куда, швырнул ее в раковину, наполовину полную водой с остатками грима лица своего отца — двойника Морянова.
Затем сын и его подруга, не спеша и даже торжественно покинули кухню, и скоро отчетливо хлопнули входные двери.
Все сидели, не глядя друг на друга. Штора потухла сама, и дым почти рассеялся. Все посмотрели на настоящего Морянова. Он посмотрел куда-то вниз, поднял правую штанину, и все увидели на голени кровавую царапину. Жена лже-Морянова сделала было движение, намереваясь помочь, но он жестом остановил ее. Он встал, поднял с пола кисть зеленого винограда и так с кистью в руке направился к выходу. У двери кухни он оглянулся:
— Но вы все же приходите. Хотя сериал будет теперь, наверное, называться по-другому. Да и вообще многое изменится. Продюсером будет значиться какой-нибудь Морянов-Плоскорылов. Пойду звонить моей гримерше. Той, постоянной, той, что не пришла. Это она во всем виновата. Или я. В прошлый раз она мне неровно подстригла брови, и я в отместку разбил ей зеркало. Она с горя, видать, заболела. Ну, ей не привыкать. Пьет, небось, горькую. Захватил бы ей в подарок ваш коллекционный коньяк, но не могу — весь выпил… или вылил. Пойду искать, что попроще, принесу ей какие-нибудь три звезды.
Поэтка и гражданка
Однажды поэтесса Руфина Ксенофонтова прислала посредством интернета стихотворный диалог себя с самой собой в редакцию известной газеты. Редакция, само собой, ухватилась за эту в чем-то грандиозную стихотворную вещь. Правда, жанр ее они не знали, как получше обозвать: стиходрамой или драмостихом — спросили автора, та сказала, что это ее не волнует. Зная, что она сочувствует феминисткам, ей предложили заменить в подписи под ее вещью слово «поэтесса» на «поэтка» (о «поэте» и речи не шло). На что она, не моргнув глазом, тут же с восторгом согласилась. Ее поэтко-драма представляла диалог ее как поэтки с собой как гражданкой. Редакция в лице главной редакторки спросила ее, является ли это разговором перед зеркалом? Ксенофонтова обиделась, но виду не подала и сказала, что это не вымышленный зеркальный образ, а живая она же, но только немного другая, которую она видит вне себя, но стоящую рядом с собой. Причем разговор происходит не на кухне или где-нибудь в бытовке, а, скорее, в прихожей, но кто хозяйка, а кто гостья, разобрать трудно. Скорее всего, они меняются ролями. Что это не зеркало — точно, потому что по жизни она левша, но и гражданка тоже левша. Тогда Руфину спросили, набирала она свою вещь на клавиатуре или писала авторучкой? Ксенофонтова еще немного обиделась и сказала, что, конечно же, набирала свою вещь на айфоне, слегка шатаясь, потому что ехала, сидя при этом в вагоне метро. Тогда ей сказали, что вся ее левшистость при этом испарилась, потому что она работала на клавиатуре двумя руками. Руфина тут же объяснила непонятливой редакции, что как раз на клавиатуре ей удобно работать правой рукой. Редакторка настаивала и спросила: не появился ли тем самым все же стихотворный диалог левши с правшой, но Ксенофонтова отвергла эти инсинуации. Она заявила, что редакция не интересуется смыслом, а только ерундой какой-то и что, если ее тут же не опубликуют, она немедленно выложит в сеть свой стихотворный диалог поэтки и гражданки в себе. Редакторка терпеливо стала объяснять Руфине, что пытается ей помочь выявить особенность ее вещи, ее гендерную неповторимость. И предложила предпослать диалогу такой эпиграф: «Поэткой можешь ты не быть, а гражданином не обязана». Ксенофонтова прервала мгновенный автоматизм своих ответов sms-ками и, по-видимому, на некоторое время призадумалась. Потом она написала редакторке, что не понимает смысл эпиграфа. Редакторка попыталась объяснить свою мысль поэтке, на неопределенное время вдруг ставшей непонятливой. Редакторка написала поэтке: «В одной этой фразе скрыта лаконичная суть всего вашего обширного стихотворного диалога. Первую часть фразы произносит гражданка — думаю, это понятно даже ежу-мужчине и ежу-женщине — не примите это на свой счет. Вторую часть фразы произносит поэтка. В этом пафос ее высказывания, ее страстный призыв к гражданке перестать считать себя гражданином, если он еще в ней задержался. Вот в чем сверхидея вашей поэдрамы — назовем ее так». Поэтка была поражена глубиной высказывания редакторки и попросила взять паузу, чтобы обдумать ее в тишине. По прошествии этой тишины она написала редакторке, что со всем согласна и ее теперь волнует только один вопрос: действительно ли редакторка женщина или только прикрывала этим священным званием свои реальные мужские особенности? Та ответила, что взаправду так и в знак доказательства обещала прислать свои биометрические данные. Но в свою очередь поинтересовалась: поэтка-то сама какого полу-гендера? А то некоторые меняют сейчас свои полы, как перчатки. Поэтка отвечала, что она является женщиной по убеждению от рождения, а то, что стала женщиной по документам неделю назад, никого не должно волновать.
Некто в шинели
Поздним июньским вечером оператор Петров вернулся в свою коммунальную квартиру в центре Москвы. За дверью его ждала встревоженная соседка — бабушка Аглая. Тут и некоторые другие соседи вышли из своих комнат.
— Тут к тебе приходили, искали тебя, — сказала она.
— Кто искал? — спросил Петров.
— Был тут один, — сказал другой сосед, — но не дождался. Ты что так поздно?
— Не знаете, что ли, пока с Потылихи сюда доберешься… При этом Петров подумал, что, может, приходили в связи с недавним его разводом с женой.
— Чего вы вообще с ним разговаривали? Кто его в квартиру-то впустил?
— Я, — сказала бабушка Аглая.
— Зачем? Он вообще назвался? Документы предъявил?
— Нет, — сказала Аглая. — Я думаю, это был твой ангел-хранитель.
— Какие ангелы, баба Аглая? На дворе 65-й год… Их всех давно похоронили.
— Этого нет… — сказала бабушка Аглая. Все соседи, люди пожилые, смотрели на Петрова со странной серьезностью.
— Он что, с крылышками был? Во что он был хоть одет-то, в чем он был?
— В шинэли, — сказала соседка Римма Ивановна.
— В какой еще шинели?
— В легкой такой, почти прозрачной, — сказала она.
— В шинели, значит, из органов, что ли? Что ему нужно-то было? Я чист совершенно… вот даже алименты плачу. Чего приходил сюда? Вызывали бы повесткой.
— Он сказал, что он сам и есть повестка, — как-то тихо сказала бабушка Аглая.
— В каком смысле? И чего он хотел от меня?
— Он сказал, что ты должен быть здесь… в этом месте.
— Это почему же? Я же на работе был… не у любовницы… или еще где-то.
— Я ему так и объяснила… ты человек сурьезный… после развода живешь бобылем, весь день на работе пропадаешь, там и горишь.
— Да уж… сейчас самое горячее время… если бы вы знали, что мы снимаем сейчас на «Мосфильме»… самое интересное кино, какое можете себе представить… увидите — закачаетесь.
— Он сказал, ты должен быть здесь, — снова сказала Аглая.
— Да вы чего, сумасшедшего впустили? Как я могу быть и там, и здесь? Раздвоиться мне, что ли?
Тут в разговор вступил, молчавший до сих пор, самый старый из всех, профессор с огромной бородой, о котором никто не помнил, чем он занимался, а он сам тщательно скрывал, но упорно называл себя профессором.
— Вы, молодой человек, не все поняли… хотя не такой уж молодой… скоро сорок будет. Сейчас объясню… что я понял с его слов. Он сказал, что вы не здесь, и он очень удивлен. Мы объяснили, что вы днем всегда пропадаете на работе. Он сказал, что понял это, и значит, что вы в этом дне действительно пропали, потому что должны быть здесь. Вас нет, вы исчезли, вы потеряли время, и потерялись во времени. И он, и некоторые другие встревожены этим. Поэтому он и явился.
— Ничего не понимаю, — сказала Петров, — кто они? Они из меня бездельника хотят сделать.
— Он сказал, — продолжал профессор, — что вы должны не гореть, а светить… что-то такое… светить, значит, быть… быть в этом дне здесь и сейчас…
— Ничего я не понял, — сказал Петров и ушел в свою комнату.
Там он достал спички, а из другого кармана свернутую в небольшой моток кинопленку. Он размотал его и оторвал несколько кадров. Затем посмотрел на свет и зажег спичку. Он поджег этот отрывок кинопленки и недолго смотрел сквозь пламя на свет. Затем он замер неподвижно на месте, здесь и сейчас.
Носидодыр
Только заслышал он о том, что на Западе становится модным — в угоду экологам — носить одежду до полного ее изнеможения и дарить товары из вторых рук и из вторсырья, он тут же написал во все инстанции о том, что давно уже призывал к тому же, но его не услышали или делали вид, что не слышат. Ведь пытался он звонить во все колокола, зовя всех за собой и являя очевидный пример. Ходил он в одежде, ремонтировать которую не взялась бы ни одна мастерская, потому что иглу некуда было приткнуть. В обуви, в каждой единице которой обязательно было — он за этим следил — не меньше по крайней мере одной дырки. Нельзя сказать, что у него не было средств. Наоборот. Но он принципиально не хотел тратить их на новую обувь. Он даже однажды демонстративно подложил довольно крупную денежную купюру под стельку протекающего ботинка. И это помогло временно. Узнав о таком его поступке, две его лучшие подруги были возмущены. Ведь можно было эту купюру направить нуждающимся. Они заставили его тут же предъявить ее. Но когда он, сняв ботинок, достал купюру из-под стельки, все трое увидели, что она в столь изношенном состоянии, что ее не принял бы никакой ни самый высокопоставленный, ни самый захудалый банк. То есть она была в таком траченом состоянии, что пропускала свет и даже воду не хуже подошвы этого башмака. Поэтому, к разочарованию его подруг, ничего не оставалось делать, как вернуть купюру на прежнее место.
Он имел свое мнение во всем и отчасти не сходился в требованиях с экологами: когда на небе появилась большая озоновая дыра, он призывал не спешить сразу менять небо, а подождать, пока появятся другие дыры, но первая дыра стала почему-то подозрительно быстро затягиваться, и пришлось отложить свои претензии до следующего раза.
Пытался он внести и новые предложения в производство обуви. Некоторое время подковы из разных материалов занимали его воображение. Он предлагал не подбивать ими ботинки, а — о, экономная обувь! — подбивать их прямо к ступням мягкими гвоздями, или использовать так называемые жидкие гвозди, то есть клей, причем не простой, а особый растительный. Тогда не надо было бы никакой кирзы, замши или микропорки — и к тому же подковы олицетворяли бы двойное счастье, которое не валяется под ногами, а освоено ими.
Пробовал он и организовать сообщество в основном молодых энтузиастов под названием «Носидодыр», и некоторые из них устраивали стояния у модных магазинов с плакатами, на которых выражалось соответствующее презрение, но в лучшем случае их просили удалиться, а так было полное равнодушие, и само сообщество со временем поизносилось. Поэтому он, называя себя про себя Носидодыр, видел, что он оказался по сути почти в полном одиночестве.
Но в этот день, когда он получил несомненные свидетельства из средств массовой информации о западной повальной моде на все дырявое, он не мог не опустить руки и загрустил. Пошел он в большой пивной паб и, будучи — как он полагал — интровертом, забился с несколькими кружками пива в самый дальний угол и сел за столик там один. Вокруг него шумели людские волны разговоров, а он по сути не слышал ничего и мало чего видел. Но все же через некоторое время он заметил одного человека, который отличался от других. Войдя в двери, он не стал ничего заказывать, а медленно переходил от столика к столику, от компании к компании. При этом, как можно было разглядеть, он показывал на свою одежду. Более того, Носидодыр наконец разглядел, что тот отчетливо показывает на свою странную коричневато-желтую потертую жилетку, которая была надета поверх свитера. Никто почти не обращал на этого человека внимания, хотя тот смело переходил от одного места к другому, видимо, ища поддержки. Носидодыр ему даже немного позавидовал, видя в нем противоположное своему свойство экстравертности. Наконец, Жилетка, как про себя назвал его Носидодыр, добрался и до его последнего столика. Не хотел Носидодыр даже смотреть, но все же не выдержал и вдруг увидел перед собой необыкновенно умные, но очень печальные глаза. И неожиданно для себя сказал, показывая на свободный стул и нетронутую кружку пива:
— Присаживайтесь.
И Жилетка не сразу, но потом все же опустился и даже отпил пива. Видно было, что дальше все равно идти было некуда.
Так они сидели молча, но с зарождающимися улыбками смотрели друг на друга.
— Что у вас приключилось? — спросил Носидодыр. — Только не надо мне плакаться в жилетку. Рассказывайте спокойно.
— Мне сегодня отказали в патенте, который я готовил тридцать лет.
— И вы поэтому подходили ко всем и об этом рассказывали?
— Нет, я просил купить мою жилетку, потому что мне уже все равно.
— А какое ваша жилетка имеет отношение к патенту?
— Самое непосредственное.
— Вы пытались запатентовать новый покрой?
— Нет, ее материал.
— Из чего же она сшита?
— Из кураги.
— Из какой кураги?
— Вы не знаете, что это такое? Из обычной кураги. Которую можно съесть. Собственно, в этом вся соль — тридцать лет назад я стал призывать всех подряд шить съедобную одежду.
— Под влиянием экологов?
— Каким влиянием? Я сам бы мог на них повлиять, если бы моей идее дали ход. Многие годы я призывал шить съедобную одежду, чтобы после износки ее съедать. Насколько это уменьшило бы загрязнение природы одеждой и обувью. Но это еще не все. Представь, что ты заблудился в пустыне. Ну, или зачем далеко ходить, — в уральской тайге. И тебе захотелось есть, и теперь вместо того, чтобы есть кого-то другого, ты ешь себя. Так что такие спасжилетки надо носить всем первопроходцам.
— Но, съедая свою жилетку, ты можешь замерзнуть.
— Дело происходило летом.
— Но к тому же не пойму, кусочки кураги, куражинки, назову их так, надо чем-то сшивать… нитями… но они же несъедобны.
— Мой друг создал особые органические нити, которые съедобны и даже придают любому кусочку жилетки пикантный вкус.
— И вы именно это решили запатентовать?
— Да, много лет я стучался во все двери, призывал к совести, но все оказалось бесполезным, наконец, мне посоветовали получить для начала патент на изобретение. Очень долго — хотя мне помогали, кто как мог, я готовил заявку. И вот ее стали проверять на неповторимость, то есть не было ли сходной идеи. И этот процесс тоже шел очень долго. И вот сегодня меня известили, что на Западе получены — немного раньше — модели такой одежды.
— Но наверное, такой жилетки у них нет.
— Я уверен, но патент мне на нее тоже уже не получить. Поэтому, видите, я решил продать свое бесценное имущество. Но даже здесь оно никому не нужно. Но я вижу, вы как-то особенно участливо слушаете. Тоже неудачи?
И тут Носидодыр рассказал свою историю. Жилетка поразился такому совпадению и сказал:
— Не буду продавать свою бесценную. Давайте, вот что, съедим ее.
— Но жалко все-таки. К тому же курага с пивом… как бы нас не замутило… но давайте частично.
— Частично? Хорошо… сделаем в жилетке несколько дырок по вашему предложению.
И они стали дырявить, хотя и довольно осторожно, жилетку и закусывать куражинками пиво. Наконец, Носидодыр взглянул на красиво продырявленную жилетку и произнес:
— Мы можем соединить наши идеи. Надо носить одежду до полного расходования и по мере ее изнашивания съедать по частям, создавая художественные дыры, пока не доберемся до полного обнажения.
— Да, — почти закричал Жилетка, — любой человек будет новым Адамом и войдет в новый мир, расставшись со своей ненужной одеждой, то есть съев ее.
— Но есть одно препятствие, — сказал, подумав, Носидодыр.
— Какое же?
— Фиговый листок.
— Да, это верно… — сказал Жилетка, — как-то я не подумал, действительно, мы же не травоядные, не жвачные, чтобы питаться листьями.
Они некоторое время сидели в глубоком раздумьи. Вдруг Жилетка хлопнул себя по лбу:
— Ну как же я мог забыть? У меня же есть друг, который выводит новые виды деревьев… самых разных… в том числе и фигового дерева… я знаю, что он как раз сидит у своей смоковницы и ждет, когда она ему предложит первую созревшую фигу… причем ему удавалось добиться, чтобы у некоторых были съедобные листья, такие же вкусные, как их прежние плоды, правда, плоды иногда оказывались взамен несъедобными.
— Да это же здорово, — тут же во всеуслышание заявил Носидодыр. Предлагаю тут же позвонить твоему другу. И создать новое общество Жилетки, Носидодыра и Листка смоковницы.
И они тут же позвонили, и тут же создали.
Радио «Орфей»
Однажды Орфей, случайным и чудесным образом настроившись на волны мировой гармонии, услышал, как по радио его имени исполняют почти одноименную же оперу. Так как он жил в эпоху до изобретения Попова и Маркони и даже до того, как родители родили того и другого, причем в разных странах, то он очень заинтересовался их судьбой и главным образом судьбой их предков. Музыка проняла его до основания, его прошиб холодный пот, затем горячая слеза, и он, потеряв ориентировку во времени и пространстве, оказался, как потом он выяснил, во владениях одного тоже композитора Глюка. “Wer bist du?”, то есть «Ты вообще кто?» — прежде всего спросили композитора Орфея по-немецки. Но так как он этого языка не знал, то не понял и попытался в свою очередь спросить, где здесь обитает композитор Глюка? Он с непривычки исказил фамилию композитора, и его не поняли. Ему пытались на пальцах объяснить, что это имя означает «сладчайший», но он уже все равно мысленно и непроизвольно перенесся в другие века и оказался перед дверями государственной библиотеки. Долго он стучался туда, пытаясь объяснить, что ему надо в архив, чтобы узнать биографии родителей Попова и Маркони. Долго ему не отворяли и не слышали, притворяясь глухими, наконец, открыли и недоверчиво на него посмотрели. Он еще раз доходчиво объяснил цель своего визита. Тогда его попросили предъявить читательский билет, но он сказал, что билета нет. Ему хотели выдать одноразовый, но, когда спросили его фамилию, он затруднился с ответом и сказал, что у него есть имя. Когда он его не без гордости назвал, ему сказали, что, кажется, слышали или видели такое, когда проверяли недавно билеты на входе в Колизей. Он сказал, что туда давно уже не ходок и что наверняка туда под его именем прошло какое-то подставное лицо. В раздумье, что же делать с назойливым читателем, пошли посоветоваться с начальством, и оно милостиво согласилось продолжить выяснение личности. Узнав наконец, что он заслуженный артист Мировой филармонии, ему выдали все же читательский билет, но с условием сдать его на выходе. В архиве библиотеки Орфей немного пропылился, но так как мог и умел все превращать в музыку, то он и пыль в световых лучах тут же превратил в нее. И к нему стеклись послушать эту музыку люди и звери, правда, редкие находившиеся или затерявшиеся в архиве.
Автоцезарь
Никто бы не сказал про писателя Д., что тот без царя в голове. И Д. про себя тоже так не думал. Поэтому он не удивился, хотя и немного обиделся, когда услышал внутренний голос: «Теперь я буду твоим цензором».
Д. слыхал, конечно, что Нарцисс, глядя в свое отражение, влюблен был вовсе не в себя, а в тот образ, то есть в того человека, который смотрел на него оттуда. В воду Д. глядел, как в зеркало, а в зеркало, как в воду, глядел, и ему прежде это нравилось, но теперь как он мог взглянуть в глаза тому, который из глубины, как в бинокль, подозрительно смотрит на него.
Теперь он понял, что словесный и смысловой круг (или треугольник, поскольку в нем было три звена) замкнулся: «цензор» — «цезарь» — «царь», и — снова «цензор», и так без конца.
Да, теперь царь, то есть его внутренний цезарь, его личный и довольно-таки безжалостный кесарь будет косарем любой его непреднамеренной мысли, неподцензурной максимы. Не станет в нем теперь совсем неподцензурной лексики, абсценные красоты больше не зазвучат в его дворце драгоценного сознания, и Д. останется только ходить на прием к себе самому, ждать у массивных дверей кабинета личного цензора, когда тот его примет и милостиво разрешит создать пару-тройку не очень резвых, но вполне трезвых произведений. Политически-дистиллированных высказываний, процеженных сквозь десны и прищуренные ресницы неукоснительных глаз внутреннего цензора-цезаря.
Приготовившего для него, быть может, суровое наказание: ссылку в отдаленные области сознания, — в немыслимый и бессмысленный Понт Эвксинский, где на берегу грозного и ледяного зимнего Черного моря ему будет дозволено выращивать несомненные шедевры, без которых для него нет жизни, но о них нельзя никому-никому и вскользь упомянуть и даже цензору своему нельзя показать.