Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2020
Константин Комаров. Фамилия содержанья. Екатеринбург: ПервоГрад, 2019.
На своей страничке ВКонтакте Константин Комаров поделился цитатой Мераба Мамардашвили «Поэзия — это чувство собственного существования». Фраза, очень близкая к мироощущению самого Константина. Он много раз говорил и писал о том, что читатель как заказчик и потребитель поэзии в момент создания стихотворения для него неважен, он прозрачен и неощутим. Автор пишет не для него, без оглядки на «лайки» и признание. Творчество — прежде всего акт самопознания и самореализации. Не имея ориентира в виде аплодирующего зрителя, автор повышает субъективную ценность стихов. Это так, однако существует риск, что героя накроет чувство бытийного одиночества. И тем не менее, только вдохновение — живительный воздух, течение, внутри которого перманентно пребывает пишущий стихи. Каждый прожитый день отмечается стихотворением, душевный опыт переплавляется в строчки. Константин Комаров выпускает очень много поэтической продукции. Можно критически замечать, что такая выдача на-гора снижает качество, не дает накопиться внутренней энергии, но факт остается фактом — таков уж темп его лирического бытия, по-другому делать — себя ломать. Или, говоря растиражированными словами самого любимого комаровского поэта, «наступать на горло собственной песне». «Фамилия содержанья» — уже шестая книга Константина, собравшая избранные стихи за три последних года.
Профессиональный исследователь творчества Маяковского, Константин Комаров перенял у него интерес к сложным составным рифмам и неожиданной звукописи, которые порой ставит во главу угла в собственном творчестве. И вот парадокс — то, что в начале ХХ века было кричащим авангардом, сейчас ощущается крепким упором на традицию. Конечно, ведь Владимир Владимирович — давно признанный классик. Поэтому словесные экзерсисы в духе футуризма — уже не вызов обществу, не пощечина поэтическому вкусу, а практическое выражение признательности и любви Маяку:
Плыву, как в триреме,
в любимой норе,
термометра тремор
силен в сентябре.
Мне больше не надо
ни встреч, ни погонь.
Я, как терминатор,
спускаюсь в огонь.
В своей полувере
я здесь испокон,
хожу в пуловере
курить на балкон.
Сверхидея книги — поэзия как жизненно важное дело. От одноцветных скучных будней героя книги спасает вера в свой поэтический дар. Поэтому самая страшная кара, которую он может вообразить, — не смерть, а утрата лирической подпитки. Напряжение, в поле которого существуют эти стихи — своеобразные качели. Головокружительный восторг от своего таланта — и постоянное сомнение в нем, погружение в бессловесное бессилие, в «тишины многоголосый ад». А потом снова взлет:
Страшно выйти из родного плена,
не моих тюремщиков вина,
что висит — густая, как полено —
надо мною звуков пелена.
В этом месте — их уже битком: и
как орду помножили на рать.
За один божественный биткоин
я готов их вечности продать.
Запрокинув голову устало,
вижу только красный неба рот.
Хоть прошу немыслимое мало —
не берет их вечность.
Не берет.
Такая позиция сейчас выглядит целомудренно-романтичной и даже стыдливо-старомодной. И в этом ее особая привлекательность. Романтический одиночка стоит посередине Екатеринбурга и пропускает через себя поэтический поток. К черту признание, он ценен сам для себя, он носитель высокой культуры, божественного дара, у него громкий раскатистый голос, скрывать который он не намерен. Он наравне с Лермонтовым и Маяковским, и здесь нет хвастовства, это добровольное приятие трагического жребия поэта, врастание в его кожу:
…и невинная черная ручка
Черной речкой поэту грозит.
Лирическое пространство книги во многом строится на контрастах. Сниженная «пацанская» лексика, которая, на пару с высокой поэтической, вплетается в ткань стихов Комарова, органично переваривает даже эстетское крылатое выражение, приписываемое Зинаиде Гиппиус1 :
Слово, просвистев как сабля,
может с корнем нервы снять…
Если надо объяснять, бля,
то не надо объяснять.
Внутри героя — целый мир, наполненный музыкой, и поэзией, и нерастраченной любовью, а на ногах его — дырявые носки. В этом смешном несоответствии, в этом зазоре — суть экзистенциального конфликта:
И говоришь ты с микрофоном,
но тусклый твой блуждает взгляд
там, где — подобные грифонам —
графины с водкою стоят.
«Стихотворение уподоблено цельному организму, непосредственно “прорастающему” из тела автора и его жизни, вплоть до мелочей и бытовых нюансов», — это я цитирую комаровскую диссертацию. Сентенцию можно смело опрокинуть и на стихи самого автора. Когда читатель (а читатель все равно есть, как бы Комаров от него ни бегал) погружается в этот молодой, здоровый, плачущий, спящий, курящий и пьющий современный мир, когда ставит себя на место поэта-романтика, то отвергаемого женщинами и музами, то снова их жаркого любимца, когда сочувствует ему, тогда и ощущает, как внутри стиха, внутри в общем-то знакомой до боли просодии, привычных четверостиший с рифмовкой abab рождается что-то новое. Прирастает какой-то яркий до внезапности смысл. Хотя это и «не меняет ни фига» в биографии такого самодостаточного поэта, как Константин Комаров:
Встать на строчки расшатанный стульчик,
сунуть голову в петельный плен,
задыханием — шуточным, штучным —
заполняя пробелы проблем.
И танцуя по клавиатуре,
и на ветер плюя восковой,
тосковать разве что по культуре,
лишь по ней тосковать — мировой.
Теперь о названии книги, довольно непонятном. Моя версия: такое заглавие — попытка автора слить форму и смысл, дать имя неназываемому, поименовать содержимое жизни. В общем, в какой-то мере выступить в роли Творца, наделяющего именами сущее. Потому что именно поэт пересоздает мир снова и снова. Если угодно, дает фамилию его содержанию. Иногда даже свою.
1 Вообще-то, кажется, это сказал Витгенштейн. — Прим. ред.