Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2020
Об авторе | Катя Капович — автор девяти поэтических книг на русском языке и двух на английском. В 2012 году Катя Капович стала лауреатом Русской премии в номинации «Малая проза», а в 2015-м — в номинации «Поэзия». В 2019 году проза удостоена премии им. Э. Хемингуэя. Живет в Кембридже (США). Последняя публикация в «Знамени» — рассказ «Перемещенное лицо» (№ 10 за 2019 год).
В любом, даже самом неприглядном городе есть хотя бы одна красивая улица, и все единодушно соглашаются, что это самая лучшая улица и жить на ней — сплошное удовольствие. В архитектуре ее строений старина соединилась с новым стилем, создавая чувство гармонии. На такой улице я сняла однокомнатную квартиру в тот год. Я говорю о городе Т., в котором я когда-то жила и даже поступила в университет, но после третьего курса уехала в столицу. И вот я вернулась. Мне было двадцать шесть лет, природная худоба и угловатость делали меня моложе. Чтобы выглядеть солидной, я отпустила волосы до плеч, подстригла падающую на глаза челку и купила официальный костюм — прямую юбку с пиджаком за девяносто три рубля и в этом ходила на работу. Преподавала я английский язык в сельскохозяйственном институте; на потоке у нас было сто семь человек, в основном молодые парни возрастом от восемнадцати до двадцати пяти лет, из них некоторые уже отслужили в армии. В 1983 году Афганская война еще продолжалась, и вернувшиеся свысока поглядывали не только на соучеников, но и на преподавателей. Городок разросся с тех пор, как я его знала. Река с глинистыми берегами расползлась так, что можно было по кочкам перейти на другую сторону. Видимо, все-таки в ней водилась рыба — мальчишки стояли тут и там с сетями и сачками. Один конец центральной улицы вел к рынку, а на другом были парк, библиотека, кинотеатр и недавно отстроенный ресторан на месте сгоревшего в прошлом году. У меня водились деньги: летом я занималась переводами патентных текстов, и вместо того чтобы готовить себе, я ходила в ресторан. Днем он пустовал, можно было выбрать столик, съесть бефстроганов и выпить рислинг. Я еще заказывала кофе — они его варили в джезвах, которые ставились на жаровню с песком, и по ресторану распространялся запах арабики. Там я как-то сидела со своими тетрадями и вдруг увидела Елену Васильевну. Она стояла перед окном ресторана и смотрела прямо на меня. Я помахала, но она не ответила, просто продолжала стоять. Мне всегда нравились ее янтарного цвета глаза — днем темно-желтые, вечером почти черные, и сейчас они смотрели на меня, и я видела суженные от солнца зрачки. Она чуть склонила голову, поправила темные волосы, которые растрепал ветер, и тут я поняла, что она меня не видит. Ресторан был новым, и стекла в нем — зеркальными. Я тоже не раз оглядывала себя, проверяя, в порядке ли одежда, и заодно приучала лицо к новому строгому выражению учителки. Только я поднялась, чтобы выйти к ней, как к остановке подошел автобус, она поднялась на высокую подножку, и я только увидела ее склоненный над кассой профиль.
Я вспомнила время, когда была студенткой. Я поступила на английское отделение — конкурс был большой, но я его прошла, потому что с детства занималась с частными учительницами. Они периодически менялись, при этом все принадлежали к одной категории: молодые, хорошенькие, пахнущие духами и сигаретами, они оставили в памяти красочное воспоминание, похожее на те с красной помадой окурки, которыми набивали до краев нашу хрустальную пепельницу. Одна за другой они выходили замуж и уезжали за границу. И все-таки благодаря им я оказалась на инязе. В первом семестре упор делался на фонетику: мы до бесконечности вытягивали рты перед зеркальцем, произнося все эти длинные «и» и похожие на заикание «и-краткие». Мы аспировали взрывные глухие согласные. Был еще курс разговорного языка. Мне нравилось сидеть в лингафонном кабинете и слушать забавные разговоры невидимых Джона и Мэри из курса О’Коннора. Поскрипывали огромные бобины, и мы записывали со слуха диалоги своих любимцев. Темами их бесед были вещи, которые нам, бедным студентам-первокурсникам и не снились. Мэри и Джон оживленно обсуждали, ехать на отдых в Париж или в Рим. Джон говорил, что предпочитает Риму Париж, и объяснял Мэри, что в Париже он любит ходить в Лувр и на Елисейские Поля. Мэри считала, что в Риме тоже неплохо — Колизей, то да се. Беседы касались и более земных материй. Один раз они немного повздорили по поводу покупаемого автомобиля. Через три диалога уже шли в магазин выбирать Джону зимнее пальто: Джону нравилось черное, которое он находил практичным и предпочитал бежевому. Поход в продовольственный магазин оказался особенно болезненной для нас темой. «Я предпочитаю сегодня лосося в соусе!» — говорила Мэри, и Джон возражал, что они уже ели лосося на прошлой неделе, а сегодня он бы предпочел рыбе бифштекс со спаржей или курицу с грибами. Когда доходили до десерта и Мэри хотела купить миндальное печенье и шоколадный торт, а Джон возражал, говоря, что предпочитает бисквит, то нам дружно хотелось убить Джона за идиотские капризы. От этих разговоров у нас начиналось павловское выделение слюны, и мы бежали на первый этаж в столовку, где не приходилось выбирать между рыбой, курицей и бифштексом, потому что там однозначно продавался сухой шницель и позавчерашние пирожки с капустой и луком. На десерт приходилось брать мятный пряник, такой твердый, что, рубани по нему топором, он бы выдержал. Можно было предпочесть прянику булку с изюмом, но она стоила девять копеек в то время, как мужественный пряник — только три. Грызя пряники до зубной боли, мы сидели и повторяли за Джоном и Мэри: «I prefer biscuit to chocolate cake…» В животах у нас урчало, все мысли были о еде.
Во втором семестре в класс вошла невысокая молодая женщина, элегантно одетая в синее платье на молнии и сапоги на каблуках. На вид ей было немногим больше, чем нам. Ее темные гладкие волосы были подстрижены под «каре» — стиль пользовался популярностью из-за модной тогда французской певицы Мирей Матье. Это была наша новая преподавательница английской литературы Елена Васильевна Солнцева. Она только приехала в город из Питера, и это был ее первый семестр в нашем университете. Английская литература шла последней по пятницам. В пятницу к концу занятий все, о чем мы мечтали, — поскорее запихнуть тетради в сумки и до понедельника забыть о Мэри и Джоне, о коротких «и» заднего ряда и о взрывных согласных. У кого-то было назначено свидание, кто-то ехал на выходные к родителям в другой городок и еще надо было купить билет; группа из девочек, среди них один мальчик, собирались в кино на «Тиля Уленшпигеля». И все это мы забыли, когда она заговорила. Что-то в Елене Васильевне было чарующее: рассказывала она просто, иногда заглядывала в конспект и произносила «ну вот» или «понятно, да?» Это была вводная лекция, мы не старались ухватить все. В какой-то момент она подняла на нас глаза: «Ну, а записывать кто будет?» И как-то она так мило улыбнулась, что мы полезли в сумки за ручками и застрочили вслед за ней. После мы ее обступили, всем хотелось сказать что-то умное. В присутствии некоторых людей мы глупеем, а Елена Васильевна принадлежала к другой: с ней мы умнели. Мы хотели знать, что она думает о Вирджинии Вульф и о Сильвии Плат. О Сэлинджере. О Хэмингуэе. О битниках. О самоубийстве.
Мы стали встречаться у Елены Васильевны дома. Она жила с мамой в трехкомнатной квартире за центральным парком. Улица была невероятно красивой; отличалась каменными домами и английскими фонарями в стиле Викторианской эпохи. Кто бы ни был чудак-архитектор, заделавший экзотику посреди советского железобетона, честь ему и хвала. По пятницам у Солнцевых вкусно пахло пирогом, и мы сталпливались на кухне, пили чай, ели пирог, черничное варенье. Библиотека у них была огромная, и она хорошо знала, где стоит какая книга. Елена Васильевна здорово читала вслух: мерным голосом, с чувством, с расстановкой. Мы переписывали в тетрадки Джона Донна, Вордсворда, добрались до младоромантиков, до любимого ею Китса. «К одиночеству» она знала на память. Потом мы читали из двадцатого века. Язык становился понятней. Ее мама, Алина Петровна, изощрялась в приготовлении всяких сытных блюд, чтобы прокормить нашу ораву. Она варила борщи, солянки, даже умудрялась делать узбекский плов. Пока мы ели, она сидела рядом и, подперев ладонью щеку, с умилением смотрела, как в наших голодных организмах исчезает все наготовленное. Напившись чаю с домашним вареньем, мы доставали тетрадки и по очереди читали свои шедевры — в основном переводы из современных американских поэтов.
Нас было одиннадцать человек в группе: четыре мальчика, семь девочек, и мы очень дружили. Мы любили перекидываться английскими фразами. Однажды в автобусе за болтовней забыли взять билеты. В какой-то момент толпа расступилась, уступая дорогу контролеру, который устремил на нас тяжелый взгляд и потребовал, чтобы мы предъявили билеты. Контролер бы — и ничего, но сильно не хотелось опять на холод. И тут моя подруга Верка, у которой единственной был проездной, заговорила по-английски. Она просто хотела отвести внимание, но мы подхватили, и уже через минуту тараторили вовсю. Контролер опешил и отошел. Мы слышали, как он бормотал, идя к выходу: «Эстонцы понаехали тут, ни черта не понимают». Мы сдерживались, пока он не вышел, и тут уже разразились смехом. Никто из пассажиров не сказал нам ни слова — все жалели студентов. Зимой особенно здорово было уйти из холодного общежития в новостройках и добраться до улочки со старыми фонарями, подняться на третий этаж. Когда мы пересекали порог их с мамой квартиры, мы словно попадали в другой мир, куда-то за границу. Снаружи мы, наверное, являли жалкое зрелище: куцые пальто, сношенные сапоги и ботинки, прожженные сигаретами рукавицы. Но мы ощущали себя западными людьми. Мама Елены Васильевны зимой угощала нас самодельной абрикосовой наливкой, неизменный пирог с орехами и цукатами таял во рту, было шумно, говорили наперебой. Это мы вместе с Диланом Томасом шли в «Белую лошадь», вместе с Сэлинджером брели вдоль Гудзона.
В одну из пятниц во время английской пары в аудиторию вошел декан, поправил галстук и строго сказал:
— Елена Васильевна, зайдите ко мне!
— Сейчас?
— Да.
Мы переглянулись, но Елена Васильевна только весело кивнула и велела нам продолжать, а сама пошла к декану. Дверь за ней закрылась, каблучки застучали по цементному полу — так одиноко звучат женские каблучки в коридорах официальных зданий.
Мы, конечно, ничего в ее отсутствие не делали, просто ждали. Потом она вернулась совершенно невозмутимая.
— Ну, что сделали?
Мы честно сказали, что ничем не занимались в ее отсутствие.
— Тогда начнем?
Мы успокоились и продолжали занятие. Ира Мартынова у доски рассказывала про прогрессиные взгляды автора «Миддлмарча». Признаюсь, что до того, как мы взялись за изучение романа, я считала, что Джордж Элиот — мужчина. Я это сказала вслух, и еще несколько человек признались, что то же самое. А Верка добавила, что она тоже так думала, а также что Жоржи Амаду — женщина. Мы развеселились. Бывает такое нервное веселье, отходняк. Вечером мы, как обычно, собрались на знакомой кухне. Кто-то присел на подоконник, кто-то прямо на пол у батареи. Алина Петровна нажарила картошки с грибами. На стол явилось шампанское, как писал Пушкин. Побежал по кругу шепот: «У Елены Васильевны день рождения!» И — точно, ей в тот день исполнилось тридцать два года. Нам это казалось невероятным, ведь она выглядела совсем молодой. После ужина она увела нас в гостиную, велела садиться, а сама подошла к магнитофону и поставила кассету. Было не очень хорошо слышно, но даже сквозь помехи мы различали красоту звонкого мужского голоса, читающего стихи. Он читает, как песню поет. А в стихе говорится, что смерть никогда не восторжествует над миром. «Кто это?» — спросили мы. Елена Васильевна сказала, что Дилан Томас.
В ту же пору у Елены Васильевны случился роман с преподавателем русской литературы Игловым. Иглов был загадочной фигурой. Он считался лучшим специалистом по Чехову, любил рассказывать истории из жизни писателя — у него выходил неканонический Антон Павлович. Ходил Андрей Георгиевич в джинсах и вельветовом пиджаке, край заправленной белой рубашки вечно торчал сбоку, взгляд рассеянный. У студентов есть такой способ незаметно прикорнуть на лекции: лбом в ладонь, будто смотришь в тетрадь. Иглов деликатно делал вид, что не замечает, но однажды сказал Саше.
— Петров, а Петров, проснитесь!
В ответ раздалось посапыванье.
Тогда Иглов вдруг громко прямо над Сашиным ухом закричал:
«Петров, слушайте, что в Евангелии написано: “И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною!”»
Петров подскочил, а Андрей Георгиевич подмигнул нам. Саша потом говорил, что увидел во сне ангела с мечом, стоящего над ним, а когда открыл глаза, то белый угол торчащей из-под пиджака игловской рубашки показался спрятанным крылом ангела. Больше никто на занятиях не спал. Вот такой это был человек, и он имел на нас огромное влияние. Когда мы заметили, что он поджидает после занятий Елену Васильевну, то даже обрадовались, потому что верили, что люди от природы парные существа. Конечно, мы немного побаивались, что ей станет не до нас, но все оставалось по-прежнему в наших посиделках. Мы сдали зимние экзамены и разъехались по домам.
Весна быстро пронеслась, сыпал цвет с яблонь, которыми город был щедро озеленен. Украсила обочины розовая и белая жимолость. Весной мы сняли квартиру с моей подругой Верой и стали подрабатывать переводами, чтобы уйти из общаги. Новое жилье находилось на окраине, и добираться до университета стало труднее. Вера оказалась упорной: она вставала в шесть утра, чтобы поспеть к семи сорока пяти на первую пару. Я же много пропускала, любила поспать до девяти, попить на кухне растворимый кофе и подумать над переводом какого-нибудь нового стиха. Но я как штык являлась на английскую литературу и потом на нашу пятницу. Иногда так получалось, что я оказывалась у дверей квартиры раньше всех, даже раньше Елены Васильевны, и тогда ее мама принимала меня. Мы садились чаевничать и сплетничать. Она жаловалась, что дочь ей ничего не говорит, а сама потихоньку выспрашивала про Андрея Георгиевича. Я отвечала начистоту, что знаю его как преподавателя, а про остальное не знаю. Насчет университетских слухов про Иглова помалкивала. Алина Петровна прикасалась мягкой рукой к моей:
— Простите за старческую болтовню, голубчик! Старуха я, а старухи любят быть в курсе всех дел.
— Да что вы! Какая же вы старуха! Вы так молодо выглядите!
— Голубчик, возраст не всегда на лице.
— А где?
— Здесь! — Она показала на затылок. — Он, как мешок с камнями, который тащишь на горбу, а в него все подкладывают и подкладывают камни. Поэтому мечтаю, чтобы Елена успела на моем веку создать семью, чтобы мне внучат понянчить.
Как многие молодые люди в семнадцать лет, я была эгоистична: Елена Васильевна может встречаться с Игловым, сколько ее душе угодно! Но выходить замуж и еще каких-то детей заводить — это был явный перебор! Чтобы замять тему, я раз спросила Алину Петровну, откуда она родом. Они с мужем были из Москвы.
— А где ваш муж? Вы развелись?
По выражению ее лица я поняла, что ляпнула глупость.
— Васю арестовывали два раза при Сталине, потом мы приехали сюда, назад не тянуло. Умер Вася два года назад. Но что это я вас морю голодом? Айда, греть суп и ужинать!
На лестнице слышались голоса, дверь открывалась, и наши вваливались в квартиру, стягивали обувь, сваливали на тумбочку куртки и пальто. Елена Васильевна красивая, с блестящими глазами, заглядывала на кухню, тянула носом запах наваристого супа. «Она сильно повеселела, как у нее появились вы!» — шепотом говорила Алина Петровна.
В конце мая мы готовились к экзаменам, и наши пятницы на время прекратились. К тому же Алина Петровна находилась на даче, и Елена Васильевна ездила к ней на выходные. После сдачи экзаменов в конце июня мы простились с нашей учительницей.
— Всего на два месяца! — повторяли мы, обнимая ее во дворе университета.
А когда осенью мы вернулись, Елены Васильевны не было. В деканате нам сказали, что она ушла с работы и куда-то уехала. Куда, спрашивали мы, но никто не знал. Не то что мы сразу ее забыли. Мы сходили к ней домой, но на знакомой лестничной площадке на третьем этаже дверь открыла чужая молоденькая женщина, в руках она держала детскую бутылочку с молоком. Она не знала, куда отъехала семья Солнцевых, что-то говорила про тройной обмен и добавляла, что им с мужем повезло выменять двухкомнатную… Называла какой-то город. Вот они — радости советского человека. За спиной где-то в спальне заплакал ребенок и, извинившись, она побежала туда. В университете рассказывали разное: кто говорил, что это все из-за Иглова, что у него оказалась семья в другом городе и что будто он скрывал это от нее. А кто-то пустил слух, что Елена Васильевна сама имела кого-то в другом городе. Мы тосковали месяц, но жизнь берет свое, когда люди молоды. Шли недели, и постепенно мы перестали о ней думать.
Все это я вспомнила в тот день, когда она внезапно возникла перед окном ресторана. На следующий день я забежала на бывшую кафедру. На этаже шел ремонт, за столом в приемной я нашла испуганную замерзшую секретаршу, у которой от холода покраснел нос. Она бормотала что-то про отопление, которое не дали к сроку, а про Солнцеву ничего не знала. «Ладно, город небольшой, найду ее!» — решила я.
Прошло два месяца, шла весна, и вдруг я опять увидела Елену Васильевну. И не просто увидела, а практически столкнулась с ней. К правому крылу ресторана пристроили помещение, и в нем сделали столовую. Работали в нем те же люди, что и в ресторане, только теперь тут появились очереди, кофе стал плохой, бефстроганов жесткий… Она уже стояла у кассы, когда я подошла.
— Елена Васильевна! — прокричала я.
Она радостно замахала мне.
Мы взяли подносы с едой и сели у окна. Елена Васильевна резала жесткое мясо и расспрашивала обо всех. Я подробно отвечала. Она спросила об Иглове, и я удивленно подняла глаза. Заметив это, она объяснила, что с тех пор, как уехала, с ним не виделась.
— А он знает, что вы опять здесь?
— Не уверена. — Она пожала плечами и добавила, что не хочет на его голову неприятностей.
— Где вы были?
Они с мамой уехали в Ленинград.
— Работы для меня не было, потому и пришлось снова менять место жительства. Потом назад потянуло.
— Елена Васильевна, а почему у вас не было работы, ведь вы преподавали у нас?
Часть бефстроганов осталась недоеденной. Елена Васильевна взяла чашку с кофе. Чувствовалось, что она сомневается, рассказывать ли мне.
— Столько лет прошло. Восемь?
— Девять!
— Точно.
Она грустно улыбнулась и стала рассказывать. Оказывается, что в университете сочли неприличным ее поведение. Попросту говоря, запретили видеться с нами в неурочное время.
— Помните, как декан меня забрал с занятия?
Я помнила.
— Ну вот, тогда-то все и началось. Мне даже неудобно вам рассказывать, что он говорил…
— Пожалуйста!
— Хорошо, в двух фразах… Ректор через него попросил не водить будущих молодых специалистов к себе домой, не поить их алкоголем и не преподавать им западных запрещенных авторов. И я, конечно, ответила ему, что авторов никто у нас не запрещал и что мне не нужно ничье разрешение на то, чтобы знакомить студентов с хорошей литературой. Что это моя прямая обязанность.
— А он?
— Он сказал: «Посмотрим!»
— А мама ваша?
— Мама в порядке. Пожили в Питере, теперь здесь.
Мы отнесли тарелки и распрощались, договорившись встретиться еще как-нибудь.
Утром, одеваясь на работу, я спохватилась, что ничего больше не спросила о ней. С преподавателями у нас всегда остается дистанция — вы им выкладываете всю подноготную, они слушают, хвалят и уходят — такие же непроницаемые и уже ненужные. Прошла пара недель, я брела вдоль реки. Коричневая от глины вода блестела, кусты тальника и камыши вздрагивали от ветра. Нагулявшись, я пошла в библиотеку, села у окна и стала смотреть в окно. Город мне стал нравиться в последнее время, и библиотека в нем была отличная. И я все-таки очень хотела увидеться с Еленой Васильевной. И вот я увидела ее снова: она, видимо, шла с рынка, в руке несла пластиковый пакет, из которого торчали хвосты моркови и петрушка. Елена Васильевна имела особенную походку — летящую. Веселую походку, в общем. Обрадованная, я догнала ее, предложила посидеть где-нибудь, поговорить, ведь был конец рабочей недели, то самое время, когда мы когда-то собирались. «А поехали лучше ко мне!» — внезапно предложила она. Мы сели в четырехчасовой рейсовый автобус, и он повез нас по длинной речной улице, вырвался за город на шоссе и понесся с такой скоростью, как будто разделял нашу радость. Квартира, в которую мы пришли, оказалась совсем не той, к какой я привыкла, — неуютная, с совсем другой мебелью, только в углу стояла все та же большая керамическая ваза с камышами. Библиотека поредела, и я поняла, что Елене Васильевне пришлось продать много книг. На звук наших голосов из спальни вышла Алина Петровна. Она тоже была другая, похожая на желтый лист — меньше весом, суше выражение глаз. Это ощущение неполноты прошло через десять минут. Мы выпили за встречу, Елена Васильевна достала из книжного шкафа альбом с фотографиями. «Вот это вы все у меня тут!» Это были черно-белые профессиональные снимки, я совершенно не помнила, кто и когда их делал. Оказалось, что Иглов. Живем одной жизнью, а потом помним разное.
Она стала рассказывать про себя и Иглова.
С Андреем Георгиевичем пару раз сидели вместе на заседаниях ученого совета, и возникло притяжение — вот он, подумала я, верх эротической близости при социализме. Одинокий, красивый, с загадочной судьбой, он манил молодых женщин. Числились за ним какие-то бурные романы. Один раз на кафедре справляли день рождения преподавательницы истории, шли после вечера и зашли к нему.
— Ничего, что я такие вещи рассказываю? — спросила она меня испуганно.
Мы с ней были одного поколения, нас разделяло не так много лет. И что интересно, в те времена в Молдавии люди были открытей, чем где-либо в России, потому что не так долго там еще была эта мерзостная власть. Она спрятала альбом обратно в шкаф и стала рассказывать про любовь. Он ей сразу признался, что женат. Жену Андрей Георгиевич не любил; она была скучной, засушенной дамой из семьи со связями и средствами. К счастью, она жила отдельно, что могла себе позволить. Когда-то она ему помогла в одном деле — он не хотел уточнять, но сказал, что дело было паршивое, связанное с самиздатом, двое его друзей сели. Ну вот Елена Васильевна и стала его любовницей.
— И все было замечательно: вы были у меня и он, а тут эта заварушка на работе. Андрей вычислил, что кто-то из наших доносил.
— Почему?
— Они знали абсолютно все разговоры, все!
— Кто же это был?
Елена Васильевна пожала плечами и сказала, что это не важно, потому что она давно простила этому человеку.
— А ты-то? Как ты оказалась здесь?
Я в нескольких фразах пересказала ей про свое бесславное возвращение в тот год после лета, про депрессию, про неразделенную любовь к Петрову.
Она качала головой.
— А дальше?
— Я тогда перестала появляться в университете, потом перешла на заочное и стала днем работать в библиотеке. Потом перевелась в Москву в пединститут.
— Там не оставили?
— Не-а.
— А где же ты живешь? Хочешь у нас пожить?
Я сказала, что живу на Садовой улице, совсем недалеко от их бывшего дома. Было далеко заполночь, когда мы легли. Елена Васильевна постелила мне в гостиной на диване. Квадрат света из окна падал на ковер, знакомая ваза в углу помахала мне ветками. «Что же я буду делать в этом городе, здесь так скучно!» — думала я. И заснула.
В субботу на автобусной станции было не протолкнуться. Крестьяне с мешками, молодежь с транзисторами, шумная и напористая. Я уже собиралась заходить в автобус, как увидела Елену Васильевну — сразу глаз выхватил в толпе ее летящую фигуру. Необъяснимым образом она не падала на высоких каблуках.
— Вот тут для Андрея Георгиевича передачу принесла. Если не трудно, занеси на кафедру! Это несколько фотографий и книга! — Объяснила она и протянула мне увесистый пакет.
Водитель посигналил.
— Можешь полистать в дороге.
— Поехали! — закричал водитель.
Я поднялась в автобус и помахала ей.
— Скоро увидимся!
Кто ездил по Молдавии, тот знает, как красива эта земля весной. Тополя по обе стороны дороги образуют бесконечную галерею. Поля холмисты, на них виноградники до горизонта. Все зелено-голубое. Если не ездили, то поезжайте — такого нигде нет. Вертинский любил этот край, Петр Лещенко тосковал по нему в Париже.