Публикация Л.В. Суховой
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2020
От публикатора | 22 мая 2020 года исполняется 115 лет со дня рождения, а 21 июня 40 лет со дня смерти русского поэта Леонида Николаевича Мартынова. Всё время после его смерти мы с моей мамой, вдовой поэта Суховой-Мартыновой Галиной Алексеевной занимались разбором архива поэта и публиковали стихи и прозаические новеллы в периодических изданиях. Итогом этой работы была выпущенная в 2008 году книга стихов и новелл-воспоминаний «Дар будущему» (М.: Вече). Однако в архиве ещё остаются не видевшие печати стихи, подборку которых я составила. Стихи разного периода написания, хотя дат, как всегда у Мартынова, не имеют.
* * *
Я,
Кажется,
Живу века.
И вдруг
Подымется тоска.
Быть может, устаю я жить.
А вдруг отымется рука,
Глаза откажутся служить.
И страшно мне глаза смежить.
И начинаю ощущать
Я руки и глаза свои.
О, всё, что знаешь, не таи,
Сорви молчания печать.
Прочь с уст.
Пора
Кончать
Молчать!
Предки
Одежды предков
Грезятся в потёмках,
Как будто бы блуждаю между предков
И шарюсь в их скитальческих котомках,
И осязаю все надежды предков…
Мы не невежды!
Роюсь не в обломках
И разберусь во всех головоломках,
Чтоб раскрывались шире вежды предков
В воспоминаниях потомков!
Птицы памяти
Памяти птички,
Видючи личико злого обидчика,
Так из рогатки стрелявшего метко,
Будто бы даже цветущая ветка свищет, как розга,
Прямо сама забирается в клетку,
В самую дальнюю клеточку мозга.
Но разрастётся памяти птица,
В клеточку мозга она не вместится.
Вот уж царапаться будет, клеваться:
Негде скрываться!
* * *
Я доволен,
Я ликую!
Всё же на своём веку я
Несколько книгохранилищ
Спас я во дни разрухи,
Чтоб доселе сохранились
Фолианты и гроссбухи,
И евангелий, и библий,
И изданий подцензурных
Экземпляры не погибли
В годы потрясений бурных.
Беседа с Кантемиром
Я сегодня
Вспомнил Кантемира,
Ироничный, он сказал, подшучивая:
— Видно, не в чести у вас сатира?
Что ты! Вырос я, тебя заучивая!
Мы бродили и слога считали
Всяческие, с ятями, с и с точками и
колесовидными фитами,
А когда слога считать устали, то приникли
жадными устами
К боле древнему ещё источнику с
красноречия его цветами —
К Даниилу сунулись Заточнику.
Даниил
Меня и Антиоха
Встретил сухо: мол, тружусь над книгою!
И без вас работалось неплохо!
Уходите, а не то и выгоню!
Мы ушли,
А жажда всё томила,
— Кантемир, — я возгласил,— мне мило
И «Моленье» старца Даниила, и твоих стихов
ясна мне сила, —
Хоть они и, впрочем, неуклюжие, — это очень
мощное оружие,
Бич сатиры, до сих пор пригодный,
Но всего милей мне стих народный, вольный стих,
воистину свободный,
Облачавший в звучные созвучья облачения
свои могучие.
И сатирик
Поклонился чванно:
— Ничего не вижу в этом спорного
И тем боле вздорного. Но странно,
Что же мы с тобой не слышим бранно-
Площадного, живо-разговорного,
Зазвучавшего из балагана
Смехом на царя Максимильяна
За порывы гнева его вздорного
На Адольфу, сына непокорного?
* * *
Слишком много думал Чистяков…
— Как бы ни был он великолепен,
Слишком много думал Чистяков, —
Так сказал однажды старый Репин,
Старый Репин, левою рукой
Написавший лучшие полотна
И ошибшийся бесповоротно,
Уходя сиротски на покой.
* * *
Когда умер Кукольник, я помню,
как это произошло всё.
Ах господи боже мой, умер
Кукольник Нестор!
А когда умер Гоголь, то не писали
и вовсе,
А написавший Тургенев усажен
был под арест.
* * *
В Венгрии
Я не брожу как тень,
Одному лишь нужный самому.
В Венгрии пишу я, что ни день,
По стихотворенью одному,
Потому что вдоль моих дорог
И во все знакомые дома
Вслед за мной вступает на порог
Не она ли, Венгрия сама.
Что она порою говорит,
До конца я не могу понять,
Да и не на кого тут пенять.
Прошлого никто не повторит.
Анонимус
Анонимус!
Чуть ли не в каждой стране был свой Анонимус,
Летописец, имени которого в силу различных причин
Не установлено, не сохранилось…
Анонимус,
Не званье своё и не чин,
Но открой, Анонимус, хотя бы своё христианское имя!
Анонимус из-под капюшона глядит
И металлическими боками своими,
Если я по ним постукиваю, гудит.
А быть может, намеренно, Анонимус,
Ты скрывал своё имя в словесной борьбе?
Но давно уж исчезла такая необходимость —
Видишь, памятник даже воздвигли тебе.
— Да, конечно! — говорит Анонимус. —
Но, быть может, случайно моё христианское имя осталось
неясно для вас.
Вот и сейчас, поди разбери вас —
Кто такие: ПАП, Рейтер, Ассошиэйтед пресс, ТАСС?
И, ощущая неисчислимость
Искр-известий, мятущихся над рубероидом крыш,
— То-то и есть, — мне гудит Анонимус. —
Ясное дело! А ты говоришь!
Юлиуш-путешественник
Монах нейдёт из памяти. Над водами
Дунайскими он мыслит о горбах
Уральских гор. И на его зубах —
Песок пустынь… Туристки блещут модами
У храма древнего, под чьими сводами
И Моцарт исполняется и Бах,
Чтоб не терялась связь между народами —
Страдалица с улыбкой на губах.
И я возьму её, бедняжку, под руку
И вместе с ней к обрыву проберусь,
Где в назиданье внемлющему отроку
Монах, вернувшийся из путешествия,
О близости монгольского нашествия
Перстом указывает через Русь.
* * *
Художница
Пирожка Санто
Рисует тропу запустенья,
Но в силу большого таланта
Уменье становится тенью,
Которую стелет, отбросив
На пыль неширокой тропинки,
Средь мира созревших колосьев
Жизнь — женщина в алой косынке.
С презрительным взором
Агнессе Кун
Вы прекрасны
И Ваши суждения ясны,
И, с презрительным взором,
Вы сочтёте позором
Надеть эти тряпки
С узором,
Геометрически крупным и резким.
Ваши бабки
С таким же презреньем судили о Достоевском,
Как Вы о Кафке.
Возраженья напрасны
И в презренье своём Вы прекрасны,
Как Ваши бабки
С презрительным взором.
Кто есть кто?
Проходят века
В ожесточённых
Спорах учёных и неучёных:
— Кто есть кто?
А что сказала миловидная докторша средних лет?
— Знаете ли,
Я наблюдала одного старика. Сед,
Он живёт напротив Почтамта, около Чайного магазина.
В комнате до потолка старые книжки, газеты, пыль,
паутина.
Кто этот старик? Он говорит, что — поэт, а с виду —
прозаик.
Проходят века
В спорах ожесточённых…
Кручёных!
Тебя, старика,
В тысяча девятьсот шестидесятом году
Наблюдала внимательно, как звезду в телескоп,
Молодая докторша из Литфонда,
Лоб свой наморщив.
Шёпот и хохот богов
Я слышал шёпот богов:
— Неужто люди забыли,
Что спины их созданы были
Отнюдь не для батогов,
А чтобы росли из них крылья!
Я слышал хохот богов:
— А шеи у людей разве для того, чтобы
получать по шеям,
Да и щёки не для пощёчин,
А для того, чтоб подставлять для
поцелуев друзьям,
Если только губами мусолят не очень!
Я слышал гогот богов.
* * *
Нет,
Ни единый цветок не зачах
И ни единый венец не ветшает,
Но говорить об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Да и большого нет толку в речах —
Пыл красноречия делу мешает,
И говорить об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Есть голова у меня на плечах
И славословия не оглушают,
Но говорить об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Только лишь разве кошмары в ночах
Горькое прошлое воскрешают,
Но говорить и об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Ясно, что помнить и о палачах,
Да и о жертвах ещё не мешает,
Но говорить и об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Подготовка текста и публикация
Ларисы Валентиновны Суховой
От публикатора | 22 мая 2020 года исполняется 115 лет со дня рождения, а 21 июня 40 лет со дня смерти русского поэта Леонида Николаевича Мартынова. Всё время после его смерти мы с моей мамой, вдовой поэта Суховой-Мартыновой Галиной Алексеевной занимались разбором архива поэта и публиковали стихи и прозаические новеллы в периодических изданиях. Итогом этой работы была выпущенная в 2008 году книга стихов и новелл-воспоминаний «Дар будущему» (М.: Вече). Однако в архиве ещё остаются не видевшие печати стихи, подборку которых я составила. Стихи разного периода написания, хотя дат, как всегда у Мартынова, не имеют.
* * *
Я,
Кажется,
Живу века.
И вдруг
Подымется тоска.
Быть может, устаю я жить.
А вдруг отымется рука,
Глаза откажутся служить.
И страшно мне глаза смежить.
И начинаю ощущать
Я руки и глаза свои.
О, всё, что знаешь, не таи,
Сорви молчания печать.
Прочь с уст.
Пора
Кончать
Молчать!
Предки
Одежды предков
Грезятся в потёмках,
Как будто бы блуждаю между предков
И шарюсь в их скитальческих котомках,
И осязаю все надежды предков…
Мы не невежды!
Роюсь не в обломках
И разберусь во всех головоломках,
Чтоб раскрывались шире вежды предков
В воспоминаниях потомков!
Птицы памяти
Памяти птички,
Видючи личико злого обидчика,
Так из рогатки стрелявшего метко,
Будто бы даже цветущая ветка свищет, как розга,
Прямо сама забирается в клетку,
В самую дальнюю клеточку мозга.
Но разрастётся памяти птица,
В клеточку мозга она не вместится.
Вот уж царапаться будет, клеваться:
Негде скрываться!
* * *
Я доволен,
Я ликую!
Всё же на своём веку я
Несколько книгохранилищ
Спас я во дни разрухи,
Чтоб доселе сохранились
Фолианты и гроссбухи,
И евангелий, и библий,
И изданий подцензурных
Экземпляры не погибли
В годы потрясений бурных.
Беседа с Кантемиром
Я сегодня
Вспомнил Кантемира,
Ироничный, он сказал, подшучивая:
— Видно, не в чести у вас сатира?
Что ты! Вырос я, тебя заучивая!
Мы бродили и слога считали
Всяческие, с ятями, с и с точками и
колесовидными фитами,
А когда слога считать устали, то приникли
жадными устами
К боле древнему ещё источнику с
красноречия его цветами —
К Даниилу сунулись Заточнику.
Даниил
Меня и Антиоха
Встретил сухо: мол, тружусь над книгою!
И без вас работалось неплохо!
Уходите, а не то и выгоню!
Мы ушли,
А жажда всё томила,
— Кантемир, — я возгласил,— мне мило
И «Моленье» старца Даниила, и твоих стихов
ясна мне сила, —
Хоть они и, впрочем, неуклюжие, — это очень
мощное оружие,
Бич сатиры, до сих пор пригодный,
Но всего милей мне стих народный, вольный стих,
воистину свободный,
Облачавший в звучные созвучья облачения
свои могучие.
И сатирик
Поклонился чванно:
— Ничего не вижу в этом спорного
И тем боле вздорного. Но странно,
Что же мы с тобой не слышим бранно-
Площадного, живо-разговорного,
Зазвучавшего из балагана
Смехом на царя Максимильяна
За порывы гнева его вздорного
На Адольфу, сына непокорного?
* * *
Слишком много думал Чистяков…
— Как бы ни был он великолепен,
Слишком много думал Чистяков, —
Так сказал однажды старый Репин,
Старый Репин, левою рукой
Написавший лучшие полотна
И ошибшийся бесповоротно,
Уходя сиротски на покой.
* * *
Когда умер Кукольник, я помню,
как это произошло всё.
Ах господи боже мой, умер
Кукольник Нестор!
А когда умер Гоголь, то не писали
и вовсе,
А написавший Тургенев усажен
был под арест.
* * *
В Венгрии
Я не брожу как тень,
Одному лишь нужный самому.
В Венгрии пишу я, что ни день,
По стихотворенью одному,
Потому что вдоль моих дорог
И во все знакомые дома
Вслед за мной вступает на порог
Не она ли, Венгрия сама.
Что она порою говорит,
До конца я не могу понять,
Да и не на кого тут пенять.
Прошлого никто не повторит.
Анонимус
Анонимус!
Чуть ли не в каждой стране был свой Анонимус,
Летописец, имени которого в силу различных причин
Не установлено, не сохранилось…
Анонимус,
Не званье своё и не чин,
Но открой, Анонимус, хотя бы своё христианское имя!
Анонимус из-под капюшона глядит
И металлическими боками своими,
Если я по ним постукиваю, гудит.
А быть может, намеренно, Анонимус,
Ты скрывал своё имя в словесной борьбе?
Но давно уж исчезла такая необходимость —
Видишь, памятник даже воздвигли тебе.
— Да, конечно! — говорит Анонимус. —
Но, быть может, случайно моё христианское имя осталось
неясно для вас.
Вот и сейчас, поди разбери вас —
Кто такие: ПАП, Рейтер, Ассошиэйтед пресс, ТАСС?
И, ощущая неисчислимость
Искр-известий, мятущихся над рубероидом крыш,
— То-то и есть, — мне гудит Анонимус. —
Ясное дело! А ты говоришь!
Юлиуш-путешественник
Монах нейдёт из памяти. Над водами
Дунайскими он мыслит о горбах
Уральских гор. И на его зубах —
Песок пустынь… Туристки блещут модами
У храма древнего, под чьими сводами
И Моцарт исполняется и Бах,
Чтоб не терялась связь между народами —
Страдалица с улыбкой на губах.
И я возьму её, бедняжку, под руку
И вместе с ней к обрыву проберусь,
Где в назиданье внемлющему отроку
Монах, вернувшийся из путешествия,
О близости монгольского нашествия
Перстом указывает через Русь.
* * *
Художница
Пирожка Санто
Рисует тропу запустенья,
Но в силу большого таланта
Уменье становится тенью,
Которую стелет, отбросив
На пыль неширокой тропинки,
Средь мира созревших колосьев
Жизнь — женщина в алой косынке.
С презрительным взором
Агнессе Кун
Вы прекрасны
И Ваши суждения ясны,
И, с презрительным взором,
Вы сочтёте позором
Надеть эти тряпки
С узором,
Геометрически крупным и резким.
Ваши бабки
С таким же презреньем судили о Достоевском,
Как Вы о Кафке.
Возраженья напрасны
И в презренье своём Вы прекрасны,
Как Ваши бабки
С презрительным взором.
Кто есть кто?
Проходят века
В ожесточённых
Спорах учёных и неучёных:
— Кто есть кто?
А что сказала миловидная докторша средних лет?
— Знаете ли,
Я наблюдала одного старика. Сед,
Он живёт напротив Почтамта, около Чайного магазина.
В комнате до потолка старые книжки, газеты, пыль,
паутина.
Кто этот старик? Он говорит, что — поэт, а с виду —
прозаик.
Проходят века
В спорах ожесточённых…
Кручёных!
Тебя, старика,
В тысяча девятьсот шестидесятом году
Наблюдала внимательно, как звезду в телескоп,
Молодая докторша из Литфонда,
Лоб свой наморщив.
Шёпот и хохот богов
Я слышал шёпот богов:
— Неужто люди забыли,
Что спины их созданы были
Отнюдь не для батогов,
А чтобы росли из них крылья!
Я слышал хохот богов:
— А шеи у людей разве для того, чтобы
получать по шеям,
Да и щёки не для пощёчин,
А для того, чтоб подставлять для
поцелуев друзьям,
Если только губами мусолят не очень!
Я слышал гогот богов.
* * *
Нет,
Ни единый цветок не зачах
И ни единый венец не ветшает,
Но говорить об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Да и большого нет толку в речах —
Пыл красноречия делу мешает,
И говорить об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Есть голова у меня на плечах
И славословия не оглушают,
Но говорить об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Только лишь разве кошмары в ночах
Горькое прошлое воскрешают,
Но говорить и об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Ясно, что помнить и о палачах,
Да и о жертвах ещё не мешает,
Но говорить и об этих вещах
Попросту гордость не разрешает.
Подготовка текста и публикация
Ларисы Валентиновны Суховой