Содержание Журнальный зал

Леонид Мартынов

Беседа с Кантемиром

Публикация Л.В. Суховой

Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2020

От публикатора | 22 мая 2020 года исполняется 115 лет со дня рождения, а 21 июня 40 лет со дня смерти  русского поэта Леонида Николаевича Мартынова. Всё время после его смерти мы с моей мамой, вдовой поэта Суховой-Мартыновой Галиной Алексеевной занимались разбором архива поэта и публиковали стихи и прозаические новеллы в периодических изданиях. Итогом этой работы была выпущенная в 2008 году  книга стихов и новелл-воспоминаний «Дар будущему» (М.: Вече). Однако в архиве ещё остаются не видевшие печати стихи, подборку которых я составила. Стихи разного периода написания, хотя дат, как всегда у Мартынова, не имеют.

 

 

 

 

 

* * *

Я,

Кажется,

Живу века.

 

И вдруг

Подымется тоска.

Быть может, устаю я жить.

А вдруг отымется рука,

Глаза откажутся служить.

 

И страшно мне глаза смежить.

И начинаю ощущать

Я руки и глаза свои.

 

О, всё, что знаешь, не таи,

Сорви молчания печать.

Прочь с уст.

Пора

Кончать

Молчать!

 

 

Предки

 

Одежды предков

Грезятся в потёмках,

Как будто бы блуждаю между предков

И шарюсь в их скитальческих котомках,

И осязаю все надежды предков…

 

Мы не невежды!

Роюсь не в обломках

И разберусь во всех головоломках,

Чтоб раскрывались шире вежды предков

В воспоминаниях потомков!

 

 

Птицы памяти

 

Памяти птички,

Видючи личико злого обидчика,

Так из рогатки стрелявшего метко,

Будто бы даже цветущая ветка свищет, как розга,

Прямо сама забирается в клетку,

В самую дальнюю клеточку мозга.

Но разрастётся памяти птица,

В клеточку мозга она не вместится.

Вот уж царапаться будет, клеваться:

Негде скрываться!

 

 

* * *

Я доволен,

Я ликую!

Всё же на своём веку я

Несколько книгохранилищ

Спас я во дни разрухи,

Чтоб доселе сохранились

Фолианты и гроссбухи,

И евангелий, и библий,

И изданий подцензурных

Экземпляры не погибли

В годы потрясений бурных.

 

 

Беседа с Кантемиром

 

Я сегодня

Вспомнил Кантемира,

Ироничный, он сказал, подшучивая:

— Видно, не в чести у вас сатира?

Что ты! Вырос я, тебя заучивая!

 

Мы бродили и слога считали

Всяческие, с ятями, с и с точками и

                              колесовидными фитами,

А когда слога считать устали, то приникли

                                                       жадными устами

К боле древнему ещё источнику с

                                      красноречия его цветами —

К Даниилу сунулись Заточнику.

 

Даниил

Меня и Антиоха

Встретил сухо: мол, тружусь над книгою!

И без вас работалось неплохо!

Уходите, а не то и выгоню!

 

Мы ушли,

А жажда всё томила,

— Кантемир, — я возгласил,— мне мило

И «Моленье» старца Даниила, и твоих стихов

                                                            ясна мне сила, —

Хоть они и, впрочем, неуклюжие, — это очень

                                                            мощное оружие,

Бич сатиры, до сих пор пригодный,

Но всего милей мне стих народный, вольный стих,

                                                           воистину свободный,

Облачавший в звучные созвучья облачения

                                                            свои могучие.

 

И сатирик

Поклонился чванно:

— Ничего не вижу в этом спорного

И тем боле вздорного. Но странно,

Что же мы с тобой не слышим бранно-

Площадного, живо-разговорного,

Зазвучавшего из балагана

Смехом на царя Максимильяна

За порывы гнева его вздорного

На Адольфу, сына непокорного?

 

 

* * *

Слишком много думал Чистяков…

— Как бы ни был он великолепен,

Слишком много думал Чистяков, —

Так сказал однажды старый Репин,

Старый Репин, левою рукой

Написавший лучшие полотна

И ошибшийся бесповоротно,

Уходя сиротски на покой.

 

 

* * *

Когда умер Кукольник, я помню,

                            как это произошло всё.

Ах господи боже мой, умер

                            Кукольник Нестор!

А когда умер Гоголь, то не писали

                            и вовсе,

А написавший Тургенев усажен

                            был под арест.

 

 

* * *

В Венгрии

Я не брожу как тень,

Одному лишь нужный самому.

В Венгрии пишу я, что ни день,

По стихотворенью одному,

Потому что вдоль моих дорог

И во все знакомые дома

Вслед за мной вступает на порог

Не она ли, Венгрия сама.

Что она порою говорит,

До конца я не могу понять,

Да и не на кого тут пенять.

Прошлого никто не повторит.

 

 

Анонимус

 

Анонимус!

Чуть ли не в каждой стране был свой Анонимус,

Летописец, имени которого в силу различных причин

Не установлено, не сохранилось…

 

Анонимус,

Не званье своё и не чин,

Но открой, Анонимус, хотя бы своё христианское имя!

 

Анонимус из-под капюшона глядит

И металлическими боками своими,

Если я по ним постукиваю, гудит.

 

А быть может, намеренно, Анонимус,

Ты скрывал своё имя в словесной борьбе?

Но давно уж исчезла такая необходимость —

Видишь, памятник даже воздвигли тебе.

 

— Да, конечно! — говорит Анонимус. —

Но, быть может, случайно моё христианское имя осталось

                                                                                          неясно для вас.

Вот и сейчас, поди разбери вас —

Кто такие: ПАП, Рейтер, Ассошиэйтед пресс, ТАСС?

 

И, ощущая неисчислимость

Искр-известий, мятущихся над рубероидом крыш,

— То-то и есть, — мне гудит Анонимус. —

Ясное дело! А ты говоришь!

 

 

Юлиуш-путешественник

 

Монах нейдёт из памяти. Над водами

Дунайскими он мыслит о горбах

Уральских гор. И на его зубах —

Песок пустынь… Туристки блещут модами

 

У храма древнего, под чьими сводами

И Моцарт исполняется и Бах,

Чтоб не терялась связь между народами —

Страдалица с улыбкой на губах.

 

И я возьму её, бедняжку, под руку

И вместе с ней к обрыву проберусь,

Где в назиданье внемлющему отроку

 

Монах, вернувшийся из путешествия,

О близости монгольского нашествия

Перстом указывает через Русь.

 

 

* * *

Художница

Пирожка Санто

Рисует тропу запустенья,

Но в силу большого таланта

Уменье становится тенью,

Которую стелет, отбросив

На пыль неширокой тропинки,

Средь мира созревших колосьев

Жизнь — женщина в алой косынке.

 

 

С презрительным взором

 

                                      Агнессе Кун

Вы прекрасны

И Ваши суждения ясны,

И, с презрительным взором,

Вы сочтёте позором

Надеть эти тряпки

С узором,

Геометрически крупным и резким.

 

Ваши бабки

С таким же презреньем судили о Достоевском,

Как Вы о Кафке.

 

Возраженья напрасны

 

И в презренье своём Вы прекрасны,

Как Ваши бабки

                          С презрительным взором.

 

 

Кто есть кто?

 

Проходят века

В ожесточённых

Спорах учёных и неучёных:

— Кто есть кто?

А что сказала миловидная докторша средних лет?

 

— Знаете ли,

Я наблюдала одного старика. Сед,

Он живёт напротив Почтамта, около Чайного магазина.

В комнате до потолка старые книжки, газеты, пыль,

                                                                            паутина.

Кто этот старик? Он говорит, что — поэт, а с виду —

                                                                                прозаик.

 

Проходят века

В спорах ожесточённых…

Кручёных!

Тебя, старика,

В тысяча девятьсот шестидесятом году

Наблюдала внимательно, как звезду в телескоп,

Молодая докторша из Литфонда,

Лоб свой наморщив.

 

 

Шёпот и хохот богов

 

Я слышал шёпот богов:

— Неужто люди забыли,

Что спины их созданы были

Отнюдь не для батогов,

А чтобы росли из них крылья!

Я слышал хохот богов:

— А шеи у людей разве для того, чтобы       

                                              получать по шеям,

Да и щёки не для пощёчин,

А для того, чтоб подставлять для

                                                поцелуев друзьям,

Если только губами мусолят не очень!

Я слышал гогот богов.

 

 

* * *

Нет,

Ни единый цветок не зачах

И ни единый венец не ветшает,

Но говорить об этих вещах

Попросту гордость не разрешает.

 

Да и большого нет толку в речах —

Пыл красноречия делу мешает,

И говорить об этих вещах

Попросту гордость не разрешает.

 

Есть голова у меня на плечах

И славословия не оглушают,

Но говорить об этих вещах

Попросту гордость не разрешает.

 

Только лишь разве кошмары в ночах

Горькое прошлое воскрешают,

Но говорить и об этих вещах

Попросту гордость не разрешает.

 

Ясно, что помнить и о палачах,

Да и о жертвах ещё не мешает,

Но говорить и об этих вещах

Попросту гордость не разрешает.

      

Подготовка текста и публикация

Ларисы Валентиновны Суховой

 

Следующий материал

Со ступенек Волошинского дома

Об авторе | Владимир Георгиевич Скребицкий родился в Москве в 1934 году. Профессор, доктор биологических наук, член-корреспондент Российской академии наук (РАН), заведующий лабораторией Научного центра неврологии. Автор четырех сборников рассказов,...