Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2020
Александр Архангельский. Русофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. — (Счастливая жизнь).
Глубинное биографическое интервью, даже если хочет выглядеть современным, всегда напоминает какую-то из книг прежних эпох. Мимикрия под текущий момент — не для интервью: не только потому, что оно сохраняет непривычные интонации ушедшего времени, но и потому, что события в прошлом оказываются устроены совсем иначе: там, где мы ожидали готовую историю, пусть самую поучительную и занимательную, открывается непредсказуемая авантюра. Об этом писал, например, С.Н. Зенкин в книге «Французский романтизм и идея культуры» (2011), доказавший, как осознание романтиками «неестественности» письма или любого отчета о себе привело к созданию отдельной области культуры, искусственных идей и объектов. Но то, что романтики осуществляли публично, меняя и политику, и религию, автор и герой глубинного интервью повторяют в лабораторных условиях, рассматривая, как жизнь человека может разыграться по правилам старинного романа, «культурного» и «культового», которому все же надлежит быть вечно новым.
Вдвойне непредсказуема эта книга, потому что она — часть мультимедийного проекта, включающего аудиоверсию мемуаров Нива и фильм о нем режиссера Татьяны Сорокиной. Здесь слово «сенсационный» можно освободить от обыденного смысла «шокирующий» и вернуть к нормальному значению: действующий на все наши чувства, требующий усиленного внимания. Любой преподаватель знает лучший способ успокоить расшумевшуюся аудиторию, сказать «А на экзамене у нас будет…» — биографические книги Архангельского «сенсационны» в таком смысле: лучше не шуметь в их присутствии.
Предыдущая книга Александра Архангельского в этом жанре, «Несогласный Теодор» (2018), в чем-то напоминает «Письма русского путешественника» Карамзина: историю человека, который не просто узнал Европу, а узнал, как работают европейские институты, как издаются журналы, идут философские споры, организуется транспорт. Карамзин, как блестяще показал Лотман, — не любопытный турист, а учтивый энциклопедист, составляющий свою «Энциклопедию наук и ремесел» в виде записной книжки путешественника. Таков и Теодор Шанин в книге о нем, умеющий из любых встреч извлечь урок, как создавать институты в России.
Новая книга, герой которой создавал и создает не институты, а культурные контексты для русской литературы на Западе, — это, конечно, «Былое и думы» Герцена. Параллели Нива с Герценом просто разительные. Как Герцен написал статью «Very dangerous!!!», где возмущался радикализмом молодых критиков, не умеющих чтить благородство аристократов декабристской поры, так и Нива продолжает негодовать на студентов в 1968 году в университетах разных городов. Для Нива революционная молодежь опозорила саму французскую политику тем, что героический де Голль должен был где-то скрываться, а даже не выходками вроде драки с очень либеральным профессором, ходящим в церковь. Швейцария явно ему ближе как современная политическая общность, при всем неравнодушии и к нынешней Франции: там политические вопросы решаются в жизни кантона, а университет нужен единомышленникам, содержательно думающим о былом.
Как Герцен оставил в своей книге ехидные портреты даже очень симпатичных людей, так и Нива говорит об оказавшихся на Западе диссидентах как о людях, не приспособленных к жизни по правилам, привыкших ставить свою жизнь на кон. Вот А.Э. Краснов-Левитин, начинавший как секретарь обновленческого митрополита Александра Введенского, а в Европе тративший все деньги на телефонные разговоры с друзьями, предпочитавший голод нескольких дней воздержанию от философских диспутов с разбросанными по всему миру старыми друзьями. Краснов-Левитин гибнет, пожелав искупаться в Женевском озере в непогоду — романтическая, прекрасная судьба, таковы и герои Герцена. Вот Андрей Амальрик, не озаботившийся визой в Испанию на политическую конференцию и решивший одним броском доехать до Мадрида на машине: он погиб, заснув за рулем после суточного пути. Горестная судьба русского Беккета, великого правозащитника, — но можно сказать, это — как судьба Блока, когда ему стало нечем дышать.
Да, за трагическими повестями раскрывается множество контекстов: вспомним свидетельство Замятина о Блоке, как, измученный денежной работой, поэт жаловался, почему же ему новая власть платит за то, чтобы он не занимался тем, что умеет. По сути, Нива рассказывает о том, каков главный урок Европы: спокойно заниматься тем, что умеешь. Повествование о первых поездках в СССР заставляет вспомнить первый мультимедийный биографический проект на русском языке, «Подстрочник» Олега Дормана (а сам Нива стал прототипом Пьера Дюрана, протагониста фильма «Француз» Андрея Смирнова). Тут тоже судьбы переводчиков, интриги, но уже парижских славистов, скрытая борьба друзей Чехии и друзей Польши, влияние наследия Масарика и полонофильство Бродского, войны спецслужб вокруг «Доктора Живаго», комсомольский суд над студентом-французом, блеск и нищета парижских министерств и другие сюжеты на ускоренной перемотке. А вот рассказ о том, как Окуджава ездил во Францию и давал концерт в ресторане на границе с Женевой, чтобы не нарушать пусть формальную, но границу, под звяканье столовых приборов — это уже целое объемное повествование, как и в каком порядке Европа оценила профессионала. Или как вечер Бродского в Париже сначала собрал только два десятка зрителей — потому что большинство русских в Париже не ходило в залы, где собиралась белая эмиграция, и одним выступлением предубеждения было не преодолеть — но профессионализм непременно победил партийность.
Рассказы Нива о детстве и юности, учителях и оппонентах, друзьях семьи и переплетении всех родственных, профессиональных и политических связей пересказывать не стоит, просто потому, что краткий пересказ наводит на мысль о «знакомстве», тогда как для Нива было важно другое: устойчивость условно «французской» модели ранней и при этом долгой профессионализации, начинающейся не с кампуса, а с отцовской библиотеки или собраний в доме дяди. Мы сразу видим отличие от судеб нашей интеллигенции: здесь не требовалось каких-то дополнительных усилий, разночинных подвигов или новых знакомств, чтобы превратить библиотеку в «ресурс»: просто библиотека была такой же данностью, как для спортсмена физические параметры — данность для выступлений и рекордов. И вот одна из встреч-невстреч России и Запада: С.С. Аверинцев, имевший в СССР тысячи слушателей, в Женеве вместо нерадивых студентов собирал нескольких друзей, а в ресторане на его патетические речи тем же друзьям местные обыватели косились, как будто это знаменитый иноземный актер. Студенты не знали своего счастья, и это очень плохо; но услышавшие «актера» узнали свое счастье быть на месте и в театре, и в парламенте или семье.
Нива упоминает в книге свою статью «Соборность» для «Словаря непереводимостей», авторизованный перевод которой на русский язык принадлежит автору рецензии. Таков привет благодарного автора благодарному рецензенту.