Ольга Медведкова. Лев Бакст, портрет художника в образе еврея. Опыт интеллектуальной биографии
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2020
Ольга Медведкова. Лев Бакст, портрет художника в образе еврея. Опыт интеллектуальной биографии. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. (Очерки визуальности).
Версия интеллектуальной биографии Льва Бакста, предложенная Ольгой Медведковой, проглатывается на одном дыхании: в ней — все, что нужно для увлекательного чтения: странный герой, стремящийся к сложно достижимой цели (полная самореализация, с помощью которой можно достичь мировой популярности), постоянно отодвигающейся из-за многочисленных препятствий (бедность, еврейское происхождение, сложности адаптации и эмансипации, эмиграция, войны); тайна, которую автор-расследователь делает, в конечном счете, явной, — соединяя разрозненные факты из разных областей знания, которые никто, кроме автора, связать не догадался.
Это странно. С Бакстом и его статусом на наших глазах происходит интересная подвижка: среди отечественных арт-модернистов и декадентов, традиционно перечисляемых через запятую: Серов, Бенуа, Бакст, Лансере, Билибин… — он становится чуть ли не первым.
Отчасти потому, что Бакст на волне успеха дягилевских постановок эмигрировал рано, в 1912-м, и стал международной знаменитостью. На Западе давно существует устойчивый культ Бакста, постоянно подтверждаемый аукционными ценами и постепенно обрастающий многочисленными изданиями по частным вопросам. Это не столько заслуженное «возвращение справедливости», сколько проникновение к нам зарубежных оценок и место Бакста в западной табели о рангах.
Несмотря на эфемерность театрального искусства (не благодаря ли ей?), достижения художника в области сценических открытий добрались и до родных палестин, хотя бы в музейном изводе.
Дело еще и в том, что наследие космополитичного Бакста дошло до нас в практически идеальном виде. Оно хоть и рассеяно по крупнейшим коллекциям мира и частным собраниям, но живо и даже вполне доступно — в отличие от наследия модернистов, оказавшихся патриотами и оставшихся, вместе со своими холстами да графическими листами, в России, чтобы быть здесь перемолотыми вместе со всей страной.
Четыре года назад очередной бакстовский юбилей отметили ретроспективами в Пушкинском и Русском музеях, к которым выпустили массу альбомов и книг. Лучшие из них содержали первородные документы (эссе Кокто о балетах, оформленных Бакстом для Дягилева и Иды Рубинштейн, дневник совместного с Серовым путешествия в Грецию, неоднократно издававшийся на разных языках и в разных странах), другие тиражировали эффектные картины и театральные эскизы.
Большинство из этих работ создавались к постановкам по мотивам древнегреческих легенд и мифов. По Медведковой, Бакст закономерно ощущал себя наследником средиземноморских культур, активно используя в творчестве элементы даже не классики, но архаики (греческой, критской, египетской) как еврей — полноценный представитель нации столь же древней и не менее культурной, а также предельно мифологизированной.
Книга, пишет автор в предисловии, «об основной составляющей интеллектуального мира художника, а именно о греческой, архаической. Ибо эмансипированное еврейство Бакста — как идейная и образная конструкция — базировалось, как мы увидим, именно на образах греческой архаики…»
Еврейская тема для Бакста — не из очевидных. Автору пришлось восстановить целую цепь опущенных звеньев —и биографический детектив стал превращаться в детальную реконструкцию нарративного «преступления».
Для этого героя понадобилось рассматривать на фоне всей культурной ситуации рубежа веков, с ее преувеличенной увлеченностью Ницше, «ответственным», к примеру, за интеллектуальные искания старших символистов. А Бакст дружил не столько с художниками, сколько с писателями, философами и поэтами (особенно подробно Медведкова рассказывает о связях с Мережковскими и Розановым).
«В качестве культурного моста евреи оказывались, помимо всего, с одной стороны, идеальными ницшеанцами, предшественниками экзистенциализма, а с другой — примитивистами и архаистами…»
Интерес декадентов к античности позволяет Медведковой найти коренную метафору, с которой можно обозревать весь культурный контекст эпохи с еще одной интересной точки — как очередной (один из многих) Ренессанс: как обращение к классике и воскрешение нормированного искусства, в свою очередь, позволяющее привлечь в качестве материала всю историю итальянской живописи бытовые стереотипы, с нею связанные.
Многие из них, основанные на «анекдотах» из жизнеописаний Вазари, сыграли важнейшую роль в формировании Бакста как личности, запустив механизм мифотворчества: у него появился образец для биографических виньеток. Со временем они станут основой для будто бы реальной биографии, в которой не сомневались даже близкие родственники, не говоря уже о дальних наследниках.
Медведкова выстраивает эффектные ассоциативные цепочки, постепенно превращая их в фактологические. Самая красивая — в начале второй главы, «Годы учения»: казалось бы, случайные отступления вдруг складываются в роскошный пасьянс научных открытий.
Доселе невидимое и неочевидное из факультативной версии биографии становится чуть ли не нашим собственным знанием. Для этого следователю необходимо идеально знать не один контекст (жизни художника и его подельников по журналу «Мир искусства» и дягилевской антрепризе), а сразу несколько сопредельных миров: от особенностей археологии XIX века до бытования модных парижских домов эпохи ар нуво. Не говоря уже о нравах императорского двора Санкт-Петербурга и творчестве Пруста, раз уж Бакст со своими балетами влетел в текст «Поисков утраченного времени», и не раз.
Это, видимо, важнейшая особенность качественной исследовательской работы нового времени: сопряжение сведений о самых разных ситуациях из независимых друг от друга культурных слоев.
«Речь, стало быть, пойдет не столько об увеличении количества новых биографических материалов (хотя и с таковыми мне серьезно повезло), сколько об улучшении качества слуха и зрения, понимания и интерпретации слов и мыслей Бакста. А в результате и его пластического языка: как стиля, так и иконографии».
Корневая метафора, скрепляющая многие знания (еврейство как симптом), становится мостом, организующим нарративное движение всей книги и делающим видимыми невидимые и даже несуществующие ныне явления.
Большинство публикаций, вышедших к недавнему юбилею Бакста, вышивали по одной канве под названием «история успеха», упоминая одни и те же события жизни художника, почерпнутые из одних и тех же источников. И здесь, среди носителей бакстовского культа, есть своя градация. Так, воспоминаниям Александра Бенуа, смертельно поссорившегося с соавтором по балету «Шахерезада», принято не доверять, зато безусловным доверием пользуются мемуары родственников Бакста (скажем, детей его родной сестры, записанные внуками с чужих слов) или авторизованная биография, написанная Андреем Левинсоном, который помог художнику пересочинить его жизнь в духе пресловутой «success story».
Здесь Медведкова начала замечать пересечения в ситуациях из детства Бакста и Серова. Дальше — больше: она видит в книге Левинсона целенаправленные подтасовки фактов, — и книга постепенно превращается в целенаправленный спор с левинсоновской.
Возможно, дело в авторском темпераменте, увлекающемся параллельными сюжетами, или в упрощении ради внесения стройности в структуру исследования. Ведь «наша биография Бакста является одновременно размышлением о жанре биографии, то есть о том, как именно “жизнь пишется” — прежде всего самой этой жизнью, современниками, а затем уже потомками, наследниками…».
Опыт прозы и художественного вымысла, к которому Медведкова прибегает в других своих сочинениях, помогает реконструкции чужой жизни и метауровню портрета художника: рефлексии не только над объектом исследования, но и над самим исследованием проблемы «зрелых годов знаменитого живописца», содержание которых обычно исчерпывается инвентарными номерами, накапливающимися от одного творческого свершения к другому.
Воссоздавая историю Бакста в юности и зрелости, Медведкова заполняет в своей книге паузы и зияния между чужими артефактами собственным содержанием — как и положено внимательному и подготовленному зрителю, — получая на выходе фигуру, очищенную и от лишнего лоска, и от избыточного мифотворчества. Когда расследование закончено и сдается в архив, факультативные и рабочие версии отметаются за избыточностью и ненужностью. До появления новых улик.