Архивные и мемуарные публикации весны – лета 2020 года
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2020
«Надеюсь, до торжества большевизма в Германии мы не доживем…» Шесть писем Владимира Дмитриевича Набокова. Вступительная статья, публикация и комментарии Григория Аросева (Урал, № 7).
Из представленных в этой публикации писем Набокова-старшего, отца прославленного русского писателя, четыре адресованы П.Н. Милюкову и два — А.В. Тырковой-Вильямс. Любопытно, однако, сопоставить материал самих писем со сведениями, присутствующими в содержательной вступительной статье Г. Аросева.
Будучи видным дореволюционным политиком, Владимир Дмитриевич Набоков принадлежал к числу лидеров Конституционно-демократической партии, которую, как известно, возглавлял Павел Николаевич Милюков. До 1917 года либерально ориентированная партия кадетов (как она сокращенно называлась) пребывала в конструктивной оппозиции к власти, а затем — в твердой конфронтации с победившими большевиками. Вместе с тем, как обозначено во вступительной статье, послереволюционные позиции В.Д. Набокова и П.Н. Милюкова существенно различались: «некоторые завоевания большевиков Милюков признавал, призывая не продолжать вооруженную борьбу на родине, не поддерживать иностранную интервенцию и в целом «согласиться» с существованием новой власти в России. Все это входило в резкое противоречие с позицией Набокова».
В итоге сплетение судеб В.Д. Набокова и П.Н. Милюкова оказалось трагическим. 28 марта 1922 года Милюков читал лекцию в Берлине. Двое молодых русских монархистов, Сергей Таборицкий и Петр Шабельский-Борк, явились на нее с целью застрелить своего идейного противника — руководителя партии кадетов. Милюкову удалось спастись. Убит был находившийся в зале Набоков…
А теперь вернемся к фразе из письма Набокова Милюкову, взятой в качестве заглавия публикации. Как мы помним, торжества большевизма в Германии 1920–1930-х годов не произошло. Победили совсем иные силы, и в стране установился человеконенавистнический режим Гитлера. А упомянутые выше правые террористы Шабельский и Таборицкий (как сказано в той же вступительной статье) «во времена национал-социализма <…> преданно служили господствующей идее, сделав неплохие карьеры (здесь и далее в цитатах курсив мой. — Е.Г.)».
Нет, конечно же, не станем упрекать Набокова, политика старой закалки, в недальновидности. Но задуматься над сложным, а подчас — непредсказуемым характером поворотов истории есть у нас в этой ситуации все основания.
Любовные сюжеты из жизни знаменитостей… Интерес к ним испытывают не одни лишь простодушные домохозяйки, но и (чего греха таить!) немалое число вполне просвещенных читателей. Ничуть не удивительно, что материалом для мемуарно-архивных публикаций вполне солидных «толстых» журналов подчас становятся именно подобные страницы самых разных биографий. Оговорка лишь одна: занимательность и пикантность в таких случаях представляются оправданными в той мере, в какой способны содействовать отражению существенных аспектов истории и культуры, углублению нашего понимания тех или иных значительных фигур, событий, проблем. Думается, что такому подходу в полной мере соответствует основательная, насыщенная множеством малоизвестных или вовсе не известных сведений и архивных материалов, публикация литературоведа и критика Ирины Винокуровой «Люди, о которых еще говорить не время…» Нина Берберова и Луи Фишер (Звезда, № 4).
Имя Нины Николаевны Берберовой — яркой представительницы «первой волны» русской эмиграции XX столетия, автора незаурядных книг в жанре нон-фикшн, музы и второй жены Владислава Ходасевича — сегодня в рекомендациях не нуждается. Значительную часть своей интереснейшей биографии, историю общения со многими крупными представителями русской и западной творческой среды, политическими и общественными деятелями своей эпохи Берберова описала в знаменитых мемуарах «Курсив мой». Учтем, однако, что повествование в них, по сути, доведено только до 1950-х годов. Замысел второй части этой книги, где предполагалось описать дальнейшую жизнь ее автора, Берберовой осуществить не довелось. Да и многие спорные, субъективные авторские оценки, присутствующие в книге «Курсив мой», требуют существенных комментариев, и фигур умолчания в этих мемуарах — будем откровенны — немало. Думается, что в значительной степени именно необходимость заполнения таких пробелов подвигла Ирину Винокурову к работе над книгой о Нине Берберовой, фрагменты которой уже в течение нескольких лет публикуются на страницах «Звезды». Одним из них и является рассматриваемый нами материал.
«Отношения с Фишером представляли собой испытание, нелегкое даже для женщины с характером Берберовой», — констатирует И. Винокурова. Но к особенностям характеров — и самой Берберовой, и человека, ставшего в середине 1960-х годов объектом ее увлечения — вернемся чуть позже.
Сперва — несколько слов о судьбе Луи Фишера. Интерес к фигуре Луи Фишера, одного из крупнейших американских журналистов своей эпохи, и в наши дни, по словам И. Винокуровой, «не пошел на убыль». Человек этот принадлежал к числу западных интеллектуалов, увлеченных коммунистическими идеями («Что же касается <…> “негатива”, включая отсутствие гражданских свобод и всесильности ГПУ, то Фишер был склонен расценивать эти проблемы как явление временное, неизбежное в переходный период»). Почти пятнадцать лет — с начала 1920-х до середины 1930-х годов — журналист работал в СССР, общался с советской политической элитой. После войны, в конце 1940-х, Фишер существенно изменил свое отношение к коммунизму. С новых, критических позиций написана его книга «Жизнь Ленина» (1964), получившая большую известность на Западе, а в постсоветские 1990-е изданная и в Москве.
Познакомилась Берберова с Фишером (имевшим репутацию покорителя женских сердец) в 1960-е годы, в период работы в Принстонском университете. К тому времени Фишер давно уже был в разводе с супругой, а третий брак Берберовой носил фиктивный характер. Писательница, «очевидно, не осталась равнодушной к мужскому обаянию Фишера, <…> в свои шестьдесят семь он был по-прежнему спортивен <…>, подтянут, щеголеват», — и начинается их бурный роман, длившийся с конца лета 1965-го по весну 1966-го.
Здесь нам придется, однако, вновь вернуться ко все тем же, затрагивавшимся выше хитросплетениям истории.
Берберова, изначально враждебно относившаяся к коммунизму, воспринимала факт запоздалого разочарования в нем Фишера «с изрядной долей иронии». Как сказано в выразительном примечании к публикации: «Фишер, скорее всего, об этом не догадывался, равно как и о другом <…> обстоятельстве, которое вряд ли бы ему понравилось. А именно о <…> былых надеждах <Берберовой> на Гитлера как на главного освободителя <…> от коммунизма».
Непростые черты характера Берберовой проступают в этом случае весьма отчетливо. Существенно осложняло ситуацию, однако, иное — то, что Фишер сохранял и любовную связь со своей молодой ассистенткой Дейдрой Рандалл. Иными словами, имел место экстравагантный треугольник — и это в очередной раз побуждает задуматься над неистощимой способностью жизни создавать интригующие фабулы, не уступающие порой фантазиям иного изощренного автора.
В качестве эпизодических фигур этого стихийного действа перед нами предстает и немало других интересных персонажей: Роберт Оппенгеймер, Джордж Кеннан, дочь Шаляпина Марина, вдова и дети младшего сына Махатмы Ганди (героя еще одной заметной книги Фишера), а также — молодой славист Гил Алкайр, с которым Берберова в какой-то момент… пыталась крутить роман, чтобы «взять реванш в отношениях с Фишером».
Серьезной угрозой более-менее терпимому для всех сторон треугольнику стал, однако, выход на исторические подмостки совершенно иной персоны — Светланы Аллилуевой. Дочь Сталина, появившаяся в Принстоне осенью 1967-го, поначалу интересна была Фишеру как советологу в качестве ценного источника информации. Вместе с тем, склонность кремлевской принцессы к превращению любых контактов с мужчинами в эротические проявилась и на сей раз.
В этом отрезке повествования респектабельная психологическая драма, пронизанная напряженной игрой страстей, чуть не съезжает в… подобие развязно-склочного скандала на коммунальной кухне советских времен. Чего стоит один лишь факт «выяснения отношений» Аллилуевой с Фишером, достигшего «такого накала, что Фишеру пришлось вызывать полицию»!
Заметим, впрочем, что сегодняшнего читателя, привычного к постмодернистской стилевой эклектике, в этом смысле уже ничем не удивишь. Да и сам по себе упомянутый эпизод повествования предельно краток…
2 января 1970 года Нина Берберова, Дейдра Рандалл и Луи Фишер отправились отдыхать на Багамы. 11 января Фишеру «стало плохо с сердцем. <…> его <…> отправили в Нассау, чтобы оттуда доставить самолетом домой».
15 января Рандалл позвонила оставшейся на курорте Берберовой и сообщила, что Фишер умер. «Это известие не помешало Берберовой провести на Харбор-Айленде весь срок до конца <…> с максимальной пользой для здоровья, ежедневно отмечая в дневнике, что загорает, плавает, гуляет, читает, немного работает. <…> с каждым следующим годом ее отношение к Фишеру становилось все более отчужденным, а затем и остро неприязненным» (из-за того, что в архиве Фишера, хранившемся в Принстоне, обнаружились «любовные письма от многочисленных женщин»). Сходство между героем бунинского «Господина из Сан-Франциско» и Фишером Берберова «видела не только в обстоятельствах их смерти, но и в характерах — жадных до земных удовольствий, холодных, до предела эгоцентричных».
Константин Азадовский. Аутентичный битник. Из писем и памяти (Звезда, № 8).
Темой мемуарного очерка К.М. Азадовского на сей раз стала судьба Ефима Славинского (1936–2019), одного из заметных представителей богемно-нонконформистской среды 1960-х — начала 1970-х. Человек этот общался с видными фигурами ленинградского литературного андеграунда (молодым Бродским, Евгением Рейном, Анатолием Найманом и др.), с западными филологами, приезжавшими в СССР. Комнаты, которые он снимал, были одним из известных средоточий самиздата-тамиздата, иностранных книг и журналов. Неудивительно, что Славинский оказался под прицелом КГБ и в 1969 году был арестован. Формально ему инкриминировалось хранение и сбыт наркотиков. Впрочем, Славинский действительно ими, по словам мемуариста, «“баловался”, потому что был целиком захвачен этим мощным поветрием 1960-х годов (то есть движением битников. — Е.Г.). И если бы он не увлекся наркотиками (скорее, впрочем, идейно), то не был бы тем “аутентичным битником”, каким мы его знали».
В 1974 году Славинский покинул Советский Союз. «Мы встретились после долгой разлуки в июле 1990 года, — пишет К.М. Азадовский. — А затем жизнь безжалостно развела нас, и больше не удалось свидеться»…
Иными словами, метаморфозы, которые произошли со Славинским в эмигрантские годы, остались за бортом очерка. Между тем они имели место. Начиная с 1976 года Славинский в течение нескольких десятилетий проработал на Русской службе Би-би-си. Вот что по этому поводу вспоминает давняя приятельница Славинского, а позже — коллега его по радиожурналистскому цеху, Наталья Рубинштейн1 : «Мы встретились вновь в Лондоне, на Би-би-си, в 1985 году. <…> общая наша приятельница <…> в первый же день сказала мне чуть насмешливо: «Я тебе скажу страшную вещь: они тут все серьезно относятся к своей работе. И Славка (юношеское прозвище Е. Славинского. — Е.Г.) тоже». Другая реплика другого общего знакомого звучала так: «Ваше Би-би-си превратило битника в клерка».
Переменились судьбы и других фигур, упомянутых в очерке К.М. Азадовского. Взять, к примеру, человека, с которым Славинский общался в Киеве (где провел детство и куда часто приезжал из Ленинграда на лето), — сценариста Владимира Зуева. В одном из примечаний к публикации он назван «последним хиппи Киева». А вот что рассказала в одном из своих интервью последних лет жизни Кира Георгиевна Муратова2 : «Владимир <…> погрузился в церковную жизнь, писал жития. Мы с ним очень редко соприкасались. <…> И вдруг дал сценарий, который <мне> безумно понравился». В итоге именно по этому сценарию был поставлен фильм Муратовой «Мелодия для шарманки». А упомянутая в очерке первая жена В. Зуева, Наталья Раллева (в примечании ошибочно названная Галиной), сыграла — не будучи профессиональной актрисой — запоминающиеся роли в знаковых картинах Муратовой «Астенический синдром» и «Чувствительный милиционер»…
Казалось бы, можно нам не концентрироваться на таких уточнениях и деталях. Вместе с тем, думается, для полноты картины — иначе говоря, для более глубокого, объемного представления о той или иной эпохе, о характерных для нее тенденциях и феноменах — все это необходимо.
Имя Киры Муратовой неслучайно упомянуто в нашем обзоре и еще по одной причине. Кинематограф Муратовой, относящийся к числу явлений мирового уровня, органически возрос на почве Одессы. Этому городу как историко-культурному феномену посвящен весь второй номер журнала «Новая Юность».
Идея этого номера, как сообщается в открывающей его заметке от редакции, «принадлежит Евгению Голубовскому — легенде одесской журналистики, интеллектуалу, энциклопедисту, обладателю уникальной библиотеки и обширной художественной коллекции, связанной с южнорусской школой живописи».
Архивно-мемуарные публикации, присутствующие в номере наряду с поэзией и прозой одесситов, наводят на неожиданные мысли. Побуждают задуматься над спецификой одесского юмора — знаменитых анекдотов и шутейных афоризмов (вроде, к примеру, приведенных в номере слов, услышанных и занесенных в блокнотик Михаилом Жванецким: «Меня опасно в гости звать. Я прихожу»). Механизм таких устных высказываний нередко строится на том, что к существенным обобщениям подталкивает броская, эффектно поданная частность.
Подобные (не всегда веселые) частности, мелкие, но выразительные штрихи могут свидетельствовать об особенностях той или иной исторической эпохи. Будь то ужасные тридцатые годы — о них идет речь в эссе Евгения Голубовского «Бабель во Флоренции», где приводится ценное свидетельство Филиппа Гозиасона, художника-эмигранта, одессита по происхождению, дальнего родственника Пастернака (!), встретившегося с писателем в дни его предпоследней поездки за границу: «мы увидели <…> молодых фашистов, в униформе с черными рубахами <…>. <…> Бабель посмотрел на меня и сказал: “ <…> Я не вижу разницы между тем, что мы только что видели и что можно видеть дома. <…> Я не могу жить вне России. Но, дорогой Филипп, мы больше никогда не увидимся. <…> я больше никогда не выеду из страны”. Или другой пример: запретительские установки местных властей эпохи застоя, о которых вспоминает Виктор Лошак в своем очерке «Учитель словесности»: «закон украинской партийной жизни: что в Москве не любят, в Киеве — ненавидят». Или — упоминаемое тем же В. Лошаком разбирательство по поводу убийства главного редактора газеты «Вечерная Одесса» Бориса Деревянко, в котором отразились жутковатые и типичные черты реальности «лихих девяностых»: «стрелявшего или выбранного на эту роль задержали. На суде он свою вину отрицал, факты у обвинения не сходились, о заказчиках и посредниках и речи в зале заседаний не было». А одно из представленных в очерке В. Лошака вполне реальных лиц поразительно напоминает иные диковато-гротескные типажи поздних фильмов той же Муратовой:
«У жанра “одесского письма” (имеются в виду показушно-бессмысленные письма граждан в газеты, на радио и телевидение. — Е.Г.) был и свой король. Его звали Георгий Никонович Мудряков. В подписи значилось “ветеран войны и труда”. <…> Жизнь Георгия Никоновича закончилась так, как и должна была. Переписку, связки ответов он хранил на чердаке своего старенького дома на Пересыпи. Будучи пожилым и грузным, полез за какой-то бумажкой, сорвался и больше не встал. Зять его позвонил в редакцию <“Вечерней Одессы”>: «Вам не нужны ваши ответы?»
Думается, что глубинная подоплека трагифарсового начала, проявившегося в этой истории, имеет не политический и не социальный характер. Речь идет в данном случае о неискоренимом абсурде жизни как таковой, отразившемся и в другом непридуманном инциденте, имевшем место в далеком 1814 году и ставшем основой опубликованного в том же номере историко-архивного расследования одесского писателя и краеведа Олега Губаря «Дело Локотникова». Плутовская выходка молодого одесского канцеляриста по фамилии Локотников состояла в краже гигантской суммы денег из государственной казны. За эти деньги Локотников выкупил из местного дома терпимости приглянувшуюся ему барышню Закревскую, приобрел домик в Киеве, где собирался с ней жить. Основную же часть суммы попросту… промотал. В итоге — был арестован и сгинул в одесских застенках (точно даже неизвестно — как; в документах это не зафиксировано).
Печаль и человечность ощущаются в словах О. Губаря, комментирующих рассмотренный сюжет: «мне чертовски жаль <…> Локотникова <…>, никому не нужного, даже освобожденной им даме сердца, ради которой пожертвовал он честью и самою жизнью».
1 https:/www.bbc.com/russian/features-49340242
2 https://www.np.kz/look/6941-professionalizm_v_kino_rody_s_krikami.html