Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2020
Об авторе | Ирина Юрьевна Перунова родилась в 1966 году в Воркуте. Окончила Литинститут. Книги стихов: «Кругосветные поля», «Коробок», «Белый шарик». Преподавала сценарное мастерство в Центре анимационного творчества в Ярославле. Дебют в «Знамени» — № 9, 2017. Живет в Ярославле.
* * *
Самым смелым солдатом любимый мой был
в средней группе детсада. Как меня он любил!
После завтрака вновь уходя на войну,
он меня брал с собой — дорогую жену.
Только раз невзначай дело кончилось дракой,
и с тех пор назначал санитарной собакой.
* * *
Себестоимость воздуха ниже нуля,
подойдите поближе ко мне, тополя,
и за тёплого слова полушку
кислородом заправьте подушку.
Обещаю, что дам подышать —
всем, кто хочет на ней полежать.
* * *
Лишь воздух-пасынок и девочка-вода
да приживалка махонькая осень
неволят сердце биться иногда,
как вспоможенья у глухого просят.
Перебирают пёрышки, лузгу,
голимой веткой ветер погоняя.
И я ловлю в проветренном мозгу,
что им сейчас недальняя родня я.
Мне лишь того хотелось на веку,
на что никто уже не покусится,
и жизни лыко, льнущее в строку,
затем и льнёт, что в лапоть не годится.
Ты помнишь песню про шумел камыш?
Кто не шумел, мой ангел, кто не гнулся?
Зачем сегодня каменный молчишь
и в первый снег с утра переобулся?
Как будто с кем-то споришь на щелчок
невидимого фотоаппарата
и до сих пор глядишь в его зрачок
сам на себя, как в точку невозврата.
Перелетело, вникло, налегло
на фотографий выстуженный ворох
последней спички лёгкое крыло —
и кажется прощеньем каждый всполох.
Дверь-облако дрожит от сквозняка,
просторен дом над камышовой рощей.
Восходит снег. И тень твоя легка
на бледном снимке с панорамой общей.
* * *
Ты гора моя, гора,
умирают даже камни
от любви. И нам пора.
Не реви. Скажи «пока» мне.
Я люблю тебя. Аминь.
Это всё. Гора, подвинься.
И моё с обрыва сдвинь
сердце каменного сфинкса.
* * *
1. За тридцать сребреников? Нет,
за пачку сахара и «Примы».
Не поторопишься чуть свет —
последним в очередь не примут.
За тридцать сребреников? Нет,
за пайку сумрачного хлеба,
за отсыревший тот кисет,
за телогрейку цвета неба.
2. Невысокий слог у любви порой,
так заходит Бог в твой закут сырой,
говорит: прими двести грамм, сынок,
и неси свой крест. Ведь и Я не мог.
Плыл горе в подол, огребал лицом,
и оставлен был на кресте Отцом,
и, затёкшим глазом вбирая явь,
шевелил едва языком: оставь
им грехи, Отец, небывалые.
Не в себе они, эти малые.
На бегу
1.
Люблю Петра, люблю Фому.
Сама не знаю, почему
сложнее с Павлом. Мимолётом
срывает ветер целлофан
с цветов… и что там — в сердце — кто там?
Любви апостол — Иоанн.
2.
И тут же вспомнится Предтеча.
Жил просто, Богу не переча.
Акриды дикие и мёд…
Я мёд пойму. И мёд поймёт
меня. Но дикие акриды?
Акриды дикие совсем.
А он их ел! А я не ем.
Кто укорит? Никто. И неча!
Кто я, и кто Его Предтеча…
А между тем, хоть завтра Ирод
на пикнике приветит: Ира! —
кровавой мери подналив, —
Ну, как тебе корпоратив?
Смотри, как девочка вон та
танцует танец живота,
я на неё имею виды —
племяшка —… Поздно есть акриды!
Скажу ли, утирая пот:
— Опомнись, старый идиот!
* * *
— Кто без стиха,
пусть бросит камень!
Двумя руками ли, одной…—
И разошлись, шурша тюками
макулатуры за спиной.
— Где обвинители?! И кто же
здесь осудил твои стиши?
— Никто, — она зарделась, — Боже…
— Иди,
и больше не пиши.
* * *
Cколько процентов яда
в вашей таблетке белой,
доктор, мне знать не надо.
Надо — чтоб не болело.
Чтоб отпустило срочно
к вере, любви, надежде.
Смерть, как эффект побочный —
после чтоб, а не прежде.
Был у меня приятель,
ближним своим надсада,
с горкой огрёб проклятий:
сколько в процентах ада?
Не поводырь, не пастырь
на пустыре без правил,
рана родне, мне — пластырь,
Каин родне, мне — Авель.
Всюду таскал с собою
дурочку молодую:
Холодно? Дай укрою.
Больно? Давай подую.
Я за него свидетель
перед людьми и выше:
был не грешней, чем дети —
в смерть, как за хлебом вышел.
Что до поминок, обе
правды о нём рыдали,
мнили в своей хворобе
соединить детали:
тот ли, иной он, или…
И не сходились пазлы.
Словно похоронили
не одного, а разных.
Чем же родне помочь-то?
Над пустырём без правил
день, как эффект побочный,
ночь по себе оставил.
И не в таблетке дело,
дрянь прописал светило!
Каином сердце тлело,
Авелем — отпустило.
* * *
Тише дыхания спящих ежей,
тише снежинки с неба
рушатся здания в сто этажей,
тише, малышка Бэба.
Тише, чем землю бодает бамбук
в роще Индокитая,
выпавшей тише иголки из рук,
тише и проще, Хая.
Хруста сверчковой воды в черепке,
окуня беглой тени
в схваченной льдами сестрице-реке,
чем поцелуй олений,
чем тополиного птенчика пух
в лунной дрожит соломе —
плачет, где хочет, Божественный Дух,
тише, нежней, Наоми.
Ныне на Сына Господнего в дом
Отчий пришла похоронка.
Но возглашает Воскресший: Шалом! —
голосом хлада тонка.
* * *
Звени, пчела, над минным полем,
подружка милая, жужжи,
дай обменяемся паролем
ответным с небом: жить бы, жи…
Так наша жуть благоуханна,
так нежен цветик полевой,
дрожа, как струнка, как мембрана:
Не обижай меня, я — свой!
Уже он лёгок на помине,
и сердцу моему — магнит,
на том стоим! Пока на мине
наш Бог невидимым стоит.
Мышкино
Мне в раю приходилось скрывать,
что курю. С напряжённым оскалом
дикой мятой дымок заедать
за прозрачным кирпичным спортзалом.
Самым в ноздри шибающим дезодарантом опрыскивать ризы —
чтобы тот в аистином гнезде
Ангел вдруг не лишил меня визы.
Иждивенческой визы на год,
милосердно мне выданной свыше.
Храм приютский и детский приход,
ну и Ангел дозорный на крыше,
вероятно, нуждались в примере — неправедной — ля — мимо клавиш.
Камертон раскалялся при мне:
— Как фальшиво ты Господа славишь!
Ты не то чтобы встроиться в хор,
абсолютно к молитве глухая!
И смотрели всем небом в упор
в мою душу насельники рая.
И не видели в ней глухоты,
и не слышали в ней ослепленья.
Пели в Мышкино мыши, коты,
пели пилы и пели поленья,
пели ёлки игольчатый гимн,
гуси-лебеди, ёжики, жабы…
— Помоги, не себе, так другим —
перелистывай ноты хотя бы! —
И листала я ноты, листа…
Хоть в раю задержаться не вышло,
как там в Мышкино славят Христа
мне порой так отчётливо слышно
сквозь помехи, огрехи, листву.
Звать никто, человек-запятая,
не по нотам, Бог видит, живу.
Но хочу умереть — их листая.
Поэзия
Немного больно голове,
и хорошо, что их не две —
одна. И та, почти чужая —
чижа я приютила в ней,
он смысла здравого нежней
поёт, небес не раздражая.
Как будто в осквернённый храм,
где плачет ветер, пьяный в хлам,
он по ошибке залетел
и задержался между дел.
Он щёлком выжил из ума
всё то, что тщетно я сама
пыталась вымести оттуда.
Смешливой песней окропил
ночь без ступенек и перил.
О, Божья милость и причуда!
…Не покидай меня, мой чиж,
мне страшно, если ты молчишь.