Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2020
Об авторе | Игорь Леонидович Волгин — поэт, писатель, историк, академик РАЕН, президент Фонда Достоевского, профессор МГУ и Литературного института. Лауреат российско-итальянской премии «Москва — Пенне» (2011). Премия Правительства РФ (2012, 2016), Ломоносовская (2014), Бунинская премия (2017) за сборник стихотворений «Персональные данные», Тютчевская премия (2016), премии «Ясная Поляна» (2019) и др. Предыдущие публикации в «Знамени — «Из новой книги стихотворений», № 12, 2014; «На изломе жизни», № 2, 2017; «Рождённый в любезной отчизне», № 9 (2018); «Даже некому позвонить», № 12 (2019). Живёт в Москве.
* * *
Случалось, словно бы от боли
двух слов мне было не связать.
Но жизнь прошла. Чего же боле,
что я могу ещё сказать?
Собака лает, ветер носит,
сосед закладывать горазд.
Даст Бог, жена тебя не бросит,
страна родная не предаст.
Спасибо, Господи, что дожил,
не оборзел, не обезножел,
не спился, бабок не срубил.
Недорыдал. Недолюбил.
* * *
Я старый поэт. Я устал от рифмованных строк:
от ямбов, хореев, орфеев, сонетов, куплетов, эклог.
От буйственных гениев, рвущихся на пьедестал,
от местоимениев, Господи, как я устал!
Забудем о Данте (забаньте!) — спасибо ему за труды,
и в терпкое кьянти (аванти!) добавим немного воды.
Пусть в прозе витийствуют Гракхи, струится отравленный Тибр.
И мой амфибрахий уже переходит в верлибр.
Довольно певучих созвучий — уже наши годы не те!
Пребудем в могучей, ползучей, блаженной, немой глухоте.
И в мире, что сладостно замер, оставим на крайний момент
один лишь гекзаметр, чтоб им говорил президент.
…Сколь славно в разгаре сезона пуститься в страну дураков.
«Стихи — это вздор-с», — как резонно заметил мой друг Смердяков.
И впрямь — неразумно у Стикса с собой рифмовать бытиё,
покуда подобием икса блуждает бессмертье твоё.
А мы-то с тобой предисловью привержены больше — и, глядь,
там кровь повязалась с любовью — да так, что уже не разъять.
Всё те же Обводный и Крюков и та же всё тень над Невой.
Но разве готов ради звуков ты жертвовать жизнью самой?
* * *
Немолчное море шумит у порога,
пустыннее стогны.
Затеплились окна в домах Таганрога —
по-здешнему — окны.
Не с барышней томной просиживать лавки
в укромной аллее,
а честно в отцовской прислуживать лавке,
сиречь — в бакалее.
(Как будто из той родниковой глубинки
омыто водою —
ещё без пенсне, без единой морщинки
лицо молодое.)
А там — ни душе не переча, ни телу,
ни чёрту, ни брату,
отважно отдаться любезному делу,
читай — Гиппократу.
Не корчить пророка во славе и блеске,
чей разум — светильник,
а просто печатать свои юморески
в журнале «Будильник».
И вдруг, утомившись фланировать между
Москвой — Петербургом,
податься, лелея пустую надежду,
к медведям и уркам.
И слышать, что это тебе не по силам,
что дело пустое.
И сумерек слыть песнопевцем унылым,
короче — застоя.
Где критики шли по угодиям прозы,
как по полю — танки.
И где пролились наши первые слёзы —
о бедной Каштанке.
Не лезть оголтело в политику-дуру
(пошла она к лешим!),
и следовать клятве — а, значит, микстуру
давать заболевшим.
И снова терзать уязвлённую память,
как сыщик — улику,
и «Чайку» писать, и годами динамить
красавицу Лику.
И лжи не пытаться разгадывать ребус,
чей запах — тлетворен,
и сердцем понять, почему тебе Дрейфус
милей, чем Суворин.
Шутить не вполне подходяще для слуха:
«Чахотка — не триппер».
И в Ялту уехать, и, кашляя глухо,
жениться на Книппер.
И словно ездок, не выигравший дерби,
пробраться по краю.
Пригубить вино и признаться — ich sterbe,
то есть — я умираю.
И враз обломать благородную тризну
в мерцании люстрец —
с усмешкою тайной вернуться в отчизну
в вагоне для устриц.
Пандемические записки
(карантинно-оптимистическое)
1.
Мы здоровеем раз от раза —
и будет всё у нас путём.
Да не пристанет к нам зараза
воздушно-капельным путём!
Стань мне возлюбленной и другом —
хотя бы на краю земли,
где надышаться бы друг другом
мы б до могилы не смогли.
2.
С каждым днём победнее реляции —
пропадать нам, что ли, ни за грош!
Вся Россия в самоизоляции,
натурально, я с Россией тож.
И поймёшь меж Хроносом и вирусом,
что судьбу напрасно ублажать
и что, как ни самоизолируйся,
от самих себя не убежать.
3.
Ты сказала — Mama mia!
Надоела пандемия!
Поделюсь с тобою ложем.
Остальное всё — отложим.
* * *
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
Н. Заболоцкий. «Где-то в поле возле Магадана…»
Всё, как положено: белая мантия
до горизонта за скалами льдистыми.
Это Финляндия? Это Лапландия —
с точно такими ж, как я, интуристами.
Здесь на макушку Земли по касательной
для сбережения образа тварного
бросил Создатель, как обруч спасательный,
контур заснеженный круга Полярного.
Множатся в высях волшебные сполохи
происхождения явно не местного,
дабы могли убедиться и олухи
в существовании града небесного.
И для того, чтобы в жизни утешиться
и хоть на миг отыскать облегчения,
ваши сиятельства! ваши светейшества!
Не прекращайте ночного свечения!
Даром что средь благолепия финского,
как сопричастнику дела сиротского,
мне не избыть ни тоски Боратынского,
не позабыть ни строки Заболоцкого.
* * *
Я давно перешёл за порог
двадцать первого века.
От него я, пожалуй, далёк,
как от альфы — омега.
Не будите меня по утрам
ни подруги, ни дети.
Я, наверное, всё ещё там —
в миновавшем столетьи,
где дурных не бывает вестей
и исходов летальных,
где блаженство любовных сетей,
а не блажь социальных.
Может, памятью я слабоват —
но на зависть европам
выдавал телефон-автомат
газировку с сиропом.
И зазывно гремели хиты
по местам по отхожим,
где девчата дарили цветы
одиноким прохожим.
Брёл трамвай по Арбату — поди
без забот о ночлеге.
И к утру заметали пути
прошлогодние снеги.
Затевали снежинки в окне
свой ленивый балетик.
И вручала кондукторша мне
мой счастливый билетик —
словно пропуск в иную страну —
там, где небо в алмазах.
…И неужто его я верну,
как Иван Карамазов?
30 апреля 1945
В Москве снимали затемнение,
освобождали свет от пут,
поскольку подтверждалось мнение,
что скоро Гитлеру капут.
Пока он корчился, как пария,
с предсмертной пеной на устах,
пока Егоров и Кантария
сквозь дым взбирались на рейхстаг,
я жизнь налаживал в песочнице,
о зле не ведав и добре,
и мама мыла раму — в точности
как на картинке в букваре.
И штора плотная, бумажная,
как ночь вощёная черна,
уже нисколечко не страшная
сползала с нашего окна.
Мерцали звёзды растревоженно
в невыносимой вышине,
как будто так им и положено —
не оставаться в стороне.
И вился ворон озадаченно
над озарённою Москвой,
ещё не зная, что назначено
мне пасть на третьей мировой.
* * *
А мёртвым без разницы — раньше ли, позже
забвения стынь.
…В Катыни, в Хатыни, в России ли, в Польше
все горше полынь.
Ну как же не выпить с улыбчивым немцем —
подателем благ?
…Не факт, что Германии мнится Освенцим,
России — Гулаг.
А, впрочем, слабо под журчание Леты
нас брать на фу-фу,
поскольку покоятся наши скелеты
отнюдь не в шкафу.
Они задержались на той переправе,
где вечная мгла.
И, будучи правы, мешаться не вправе
в земные дела.
Они не вольны как солдаты запаса
сразиться с ИГИЛ.
Они не восстанут до судного часа
из братских могил.
Когда ж вострубит, как горнист гарнизонный,
блажной серафим —
в полях под Москвой и за Вислою сонной
что явится им?
Быть может, им вовсе уже не до рая,
озябшим, в снегу.
И чем утешались они, умирая,
я знать не могу.
* * *
В старом парке, полном листьев прелых,
никого на свете не любя,
постоялец дома престарелых
я напрасно буду ждать тебя.
Словно витязь в заржавелых латах,
усмехнусь на собственный закат,
разминая в пальцах узловатых
сигарету фабрики «Дукат».
И согласно тайным предпочтеньям,
в стороне от пламенных идей
с ужина припрятанным печеньем
угощу надменных лебедей.
Но внезапно сузится аллея,
и, нездешний источая свет,
как комета грозная Галлея,
явится твой нежный силуэт.
Ошалев от этого подарка,
я рванусь — как из кувшина джин.
«Пациент, — мне скажет санитарка, —
как не стыдно нарушать режим!»