Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2020
Об авторе | Михаил Натанович Айзенберг родился в 1948 году в Москве. Окончил Московский архитектурный институт, работал архитектором-реставратором. Преподавал в Школе современного искусства при РГГУ, курировал поэтическую серию клуба «Проект О.Г.И.». Автор одиннадцати поэтических книг, в том числе «За Красными воротами» (2000), «Другие и прежние вещи» (2000), «В метре от нас» (2004), «Рассеянная масса» (2008), «Переход на летнее время» (2008), «Случайное сходство» (2011), «Справки и танцы» (М. 2015), «Шесть» (М.2016), «Скажешь зима» (М. 2017) и пяти книг эссе. Лауреат премий журнала «Знамя» (2001), Премии Андрея Белого (2003), Поэтической премии «Anthologia» (2008), Большой премии «Московский счёт» (2016 и 2017). Живёт в Москве.
* * *
То ли это Клязьма или Ока.
То ли это моя рука
затекла. И всё продолжает течь,
чтобы донной травою лечь.
И сознание делает полный круг,
чтобы донной затечь травой.
И уже не чувствует ног и рук.
Не ручается головой.
* * *
Умная липа предчувствует холода.
Ходит кругами синий дымок отечества.
Собственным именем никогда
не называйте то, что уже не лечится.
Завтра на мир посмотришь, а он такой:
за полотном, тонким лучом проколотом,
только и есть сияющий там покой
и синева, пришедшая вместе с холодом.
* * *
Всё переводят на нужное расписание
медленный шум, стихающий с лёгким звоном,
медленный свет, не знающий угасания
и остающийся шёлковым на зелёном.
Прячет себя, как виноград улиток,
медленный дождь, стекающий по бороздкам.
Время пройдёт; свет переплавят в слиток,
и тишина уши залепит воском.
* * *
Сообщения-блиц
у кого добывали старательно?
Не иначе, у птиц:
там своё сарафанное радио.
Но у новых зарниц
нам и птицы уже не помощники.
Что ж, тогда обойдёмся без птиц.
Или мы не художники?
* * *
Мелкая вдоль каменистого берега
голь перекатная;
лёгкие моря зевки
чайкам оставлены для пропитания.
Дай угадаю: не всюду заверена
виза обратная.
На бесконечном листе ожидания
мы от конца далеки.
P.S.
Не затрудняясь рабочими визами,
прячутся ласточки под карнизами
в глиняные кульки.
* * *
Как зимой возносится из-под снега
подмороженный дух травы,
окликает мёртвого человека
тихий голос его вдовы.
Только смерть никак не войдёт в привычку,
даже если оклик ложится в строки,
перейдя на мраморную табличку
возле Аппиевой дороги.
* * *
Эта местность, сколько б ни светилась,
как в песке налипшая слюда,
есть ещё неснятая судимость,
что в тени осталась навсегда.
И на слух чем тише, тем безмерней,
ветром разнесён по сторонам
голос умирающих губерний,
пение, оставленное нам.
Примерно шестидесятые
I
Что это было с нами,
и со всеми, и порознь?
Словно на нас цунами
шло, набирая скорость.
Дни темнотой сияли,
и в темноте успели
лучшими стать друзьями
в считанные недели.
Петли о них скрипели,
шторы о них шуршали,
и через две ступени
лестницы вверх бежали.
В скорости их начальной
чистое есть везение —
точный бросок случайный,
где на кону спасенье.
Верите? И не верьте.
Опыт не стал уроком
не посылать за смертью
ни под каким предлогом.
Только потом наступит
время иных разведок,
где и нас приголубят,
сохранив напоследок.
II
Как вода идёт на волнолом,
вечер продвигается томительно.
Город за небьющимся стеклом
затаил повадки отравителя.
Год примерно шестьдесят шестой,
смутные тона шестидесятых.
Это их лекарственный настой
на знакомых выстоялся ядах.
Толстое зелёное стекло
выставленных в ряд больших бутылок.
Шапка-невидимка на затылок
с непривычки давит тяжело.
* * *
Эта школа, откуда она неясно;
но при нас рождалась в подземных корчах,
как в засохшем слое живая плазма.
А казалось: всё, разговор закончен.
Из какого пепла она возникла? —
за последним словом обэриута
безударный слог мирового цикла.
И ещё не кончилась почему-то.
Два объяснения
I
Не подумайте, мы и не думали
разговаривать по душам.
Но в его людоедском юморе
есть какой-то особый шарм.
И особенной нет вины,
что заходит он — вам не кажется? —
только с сильной, подветренной стороны,
а на слабую — нет, не отважится.
Вот никак не возьму я в толк,
и всю жизнь для меня загадка:
как посмотришь, не зверь, не волк;
так зачем ему волчья хватка?
II
Что же вы не пляшете, не поёте
(а недавно пели и верещали)?
Отчего похожи ваши улыбки
на признания, вырванные клещами?
Что на белый свет в небольшие дыры
так глядят простреленные мишени,
неужели не видите? Неужели?
* * *
В часы, когда вокруг черно
и много не пойми чего,
и мысли ходят как челнок,
что замышляет ничевок?
Проделать мёртвую петлю
и раствориться по сусекам.
Переродиться во хмелю
и стать железным дровосеком.
А я такого не люблю.
На лес, зовущий к топору,
на луг, идущий с молотка,
как поднимается рука?
Пусть думают, что я ору
и с перевёрнутым лицом
грожу кому-то кулаком.
Пусть думают, что я масон
и молоток не просто так,
и всхлип не зря звучит как выкрик.
И в заграничных паспортах
теперь записан через игрек.
* * *
Замечаешь, что память не так тверда,
не живёт, окованная железами.
Но уходишь с бритвенными порезами
от неё, с примочками изо льда.
Сколько сил охотились за тобой,
а осталось одно лицевое жжение
там, где бритвой прошлись тупой
слабые призраки поражения.
Но оглянешься — мать честна! —
этим призракам несть числа.
* * *
Всё ждали, что из шума сам собою
появится какой-то новый шрифт,
а ветер, что лесами шевелит,
возьмётся, наконец, за нас с тобою.
Боялись никуда не опоздать,
сверялись с расписанием покорно,
пока оно безвременью под стать.
Но говорят, что дел ещё по горло;
что мы ещё на свете новички.
Чей телефон записан на запястье?
Пора готовить новые напасти
и прежние заглатывать крючки.
* * *
Чтобы горела, не выгорая
Чья-то решимость
Чтобы хоть с этого, нашего края
Жизнь не крошилась
Чтобы светилась, как золотые
Несколько строчек
Благо отныне
Нам из латыни
Есть переводчик
Долгие службы
И временами
Голос надежды
Сжалясь над нами
Хоть безоружны
Хоть безутешны
Выше и выше
Чистые души
Тайные стражи
Что-то надышат
Господу в уши
Ангелы наши
* * *
На глубине никогда не чёрное
временно не уступает прошлому
всё настоящее, обращённое
к необратимому невозможному.
Новое как фитилёк прикручено,
но когда оно просыпается,
всё переспрашиваешь у лучшего:
кто оно, как оно называется.
Снова цепляешься за нарядное,
огневое и изумрудное,
потому что осталось самое трудное
и самое безотрадное.
Посторонний
I
Не собственной угроза глухоты,
а втуне пропадающие знаки.
И этот посторонний — чем не ты
на приступе панической атаки,
когда он сам стоит как неродной
и провожает мёртвыми глазами
лексемы, что уходят по одной.
А помнит только то, что прописали.
Проваливаясь в тёмную нору,
в которой время мысленно хороним,
я и его в союзники беру.
Но помню, что нельзя при постороннем.
Беда не в том, что годы сочтены,
а в том, что в них никак не объявилось.
Но если поглядеть со стороны,
что различает нас, скажи на милость.
II
Скажи, что это холод ни о чём,
приложенный к товарам залежалым.
И день ещё похож, позолочён,
на купол по невидимым кружалам.
И в ночь, когда на миг отхлынет тьма,
все хватятся, что больше не дано им
ни памяти, ни трезвого ума.
Что было гневом, станет перегноем.
Почти неловкой кажется вражда,
пока пожар не опалит ресницы.
Все знают, что разруха не должна
переходить известные границы.
Стоят как пограничные столбы
опорные столбцы печатных знаков.
У прежней и сегодняшней мольбы
подбор слогов почти что одинаков.