Критика в литературных журналах первой половины лета-2019
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2019
Елена Зейферт. О природе графомании, или Случайный мальчик Свистонов // Волга, № 5–6, 2019
В своей довольно взвешенной статье поэт и доктор филологических наук Елена Зейферт рассматривает графоманию как явление. Получается не слишком убедительно — наверное, из-за классифицирующего подхода, который смешивает и эстетическое, и поведенческое, и перед глазами невольно встают образы конкретных людей, соответствующих (или не соответствующих) тем или иным «параграфам» статьи. Скажем, пассаж о «несамокритичности» графомана заставляет задуматься об авторах, чрезвычайно неуверенных в своём творчестве, ведомых за руку внутренним цензором и оттого не умеющих полностью реализовать творческий потенциал, — да, как ни крути, бывает так, как пишет Зейферт, но верно и обратное: абсолютное наличие самокритики не свидетельствует о творческом даре. «Социальность» и «контактность», маркирующие самодеятельного автора («после мимолётного знакомства он [графоман] непременно найдёт вас в интернете и зафрендит, если сочтёт, что вы можете быть ему полезны в литературных делах. Возможно, посвятит вам стихи»), — как мне кажется, скорее констатация индивидуального опыта критика, никак не определяющая предмет разговора — подлинность творческой интенции; мне случалось видеть весьма талантливых людей, обладающих той же навязчивой контактностью. Ещё один камень преткновения — отсутствие примеров в статье: «Я не называла в своей статье имена графоманов. Потому что у них нет имён. Герострату его имя принадлежит не по праву, его надо было забыть. Обстоятельно говорить о творчестве тех или иных минус-величин критику не стоит. Очертить тенденции, не называя имён. И вновь подняться на палубу корабля», — рекомендует Зейферт, справедливо и несколько идеалистично призывая к выстраиванию иерархичных границ литературы, к критике, которая занялась бы санитарией леса и «почистила корабль, ведь киль уже тянет ко дну». Но удостаивая «презрительного молчания» тех, у кого «отсутствует имя», убедительно говорить, видимо, не получится. Возможно, критик, минуя «отсутствующие имена», сознательно или несознательно отдаёт себе отчёт в современной культурной ситуации, где цитирование беспомощных текстов непременно приведёт к двум результатам. Первый — это внимание, а то и симпатия, со стороны публики к цитируемым текстам (что особенно важно их авторам, когда, как не мной первым замечено, главный дефицит — это дефицит внимания), второй — данная графоману возможность вострубить о «травле» (об этом пишет Зейферт как о поведенческой характеристике графомана) и этим придать себе символический вес. (Я сам сталкивался с таким невольным «чёрным пиаром», пытаясь сказать об отрицательных тенденциях в развитии поэзии). В общем, как ни крути, критика можно понять в его нежелании рисковать, но без риска ничего не выходит, а жаль — попытка очертить иерархические границы, пусть и с отрицательными примерами, могла бы получиться продуктивной.
Евгения Вежлян. Литпроцесс как его больше нет, или Почему литературная жизнь теперь такая скучная // Лиterraтура, № 138
Евгения Вежлян, в последние годы заметно отошедшая от критики и углубившаяся в социологию литпроцесса, продолжает в «Лиterraтуре» свою колонку о наблюдениях за состоянием современной литературной жизни. На этот раз — текст, в котором причудливым образом смешиваются социологическое и личное; констатируя «умирание» литпроцесса, причиной его автор называет окончание «постсоветского проекта» с канонизирующей фигурой куратора во главе, а результатом — принципиальную внеиерархичность, где главное — «назначающий жест». Очевидно, что текст — следствие сложной эволюции критика: собеседники Евгении Вежлян и читатели её блога (скажем, автор этих строк, посещавший её семинар в Институте журналистики) прекрасно помнят её позицию отстаивания иерархичности, причём во главе этой иерархии — институциональная деятельность «Вавилона» и пришедшего ему на смену «Воздуха», деятельность таких журналов, как «Новый мир» и «Знамя». Помним мы и деление ею авторов на «легитимных» и «нелегитимных» по отношению к ценностям литературного сообщества. Что должно было произойти с мировоззрением Евгении, чтобы появилась такая фраза: «Читатель — нет, вовсе не “массовый”, а умный, понимающий, тонко чувствующий, знакомый или безымянный, близкий или далёкий — сейчас, несомненно, — основная инстанция пресловутого “приращения смысла”, как раньше этой инстанцией был автор. Именно ему мы объясняем, что происходит в литературе (если мы по-прежнему считаем литературой производство и потребление текстов) и что за этим кроется (что я, собственно, сейчас и делаю)…», — сказать сложно. Очевидно, должно было произойти глубинное разочарование в самой литературной жизни (или в собственном представлении о ней — с условным «Воздухом» во главе); подозреваю, что сказалось и недовольство собственным положением внутри этого литературного процесса. Парадоксальность моего восприятия этого текста-состояния в том, что, несмотря на продолжительную взаимную полемику с автором статьи, разочарование мне кажется верно подмеченным. Это разочарование, безусловно, связано с хаотизацией, усиленной соцсетями, и с расколом внутри пресловутого литературного сообщества, который заметно усилился за последние «пять лет» (именно такой период Вежлян обозначает как хронологический диапазон произошедших изменений) — не в последнюю очередь из-за политической ситуации. Можно сказать, что улавливание разочарования в воздухе (извините за невольный каламбур) автором этого эссе настолько «общее», насколько вообще стоит употреблять слово «общность» в современном контексте.
Анна Голубкова. О моя юность! О моя свежесть! // Лиterraтура, № 139
В следующем номере «Лиterraтуры» с безусловно провоцирующим на ответную рефлексию текстом Вежлян полемизирует Анна Голубкова: «Что касается оскудения собственно литературной жизни — главной печали автора заметки, то как составитель МосЛитГида могу ответственно заявить, что на протяжении двух последних лет никакого оскудения у нас вовсе не наблюдается. Наоборот, с прошлой осени насыщенность московской литературной жизни явно увеличилась в два, а то и три раза. Конечно, не все эти события равнозначные, не все привлекают большое количество слушателей, но факт остаётся фактом — мероприятий стало больше, следовательно, потребность общества в них так или иначе увеличилась. И если большинство из этих событий кажутся автору заметки скучными и неинтересными, то это говорит не столько о современном литературном процессе, сколько о внутреннем состоянии самой Евгении Вежлян…». На явную натяжку — совсем не очевидное соотношение между увеличившимся количеством мероприятий и «увеличившимися потребностями общества в них» — уже указал главный провозвестник «кризиса культурного перепроизводства», главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский, но замечание о «внутреннем состоянии», по-моему, точное. И в этом смысле (наступившего разочарования и рассредоточенности на сегменты) — все в одной лодке (если не сказать хуже). Боюсь только, что, долгое время апологизируя круг «Воздуха» как основную и незыблемую институцию и игнорируя огромное количество мероприятий и авторов, представляющихся ей «нелегитимными», а затем углубившись в социологию, то бишь «уйдя в народ», Вежлян многое в развитии литпроцесса упустила. Поэтому и кругозор её — если говорить не о верно подмеченной тенденции разочарования, а об отдельном понимании значимости тех или иных новых проектов этого пятилетнего периода — невольно получается ограниченным.
Лёгкая кавалерия. Заметки, выписки, посты. // Выпуск № 3. Март 2019
Переместившись на площадку «Вопросов литературы», рубрика (вышедшая в конце мая, а потому попавшая в наш обзор), кажется, и сама по себе обрела несколько консервативный оттенок. (Впрочем, возможно, всё это мне только чудится — слишком сильна инерция соотнесения текста с изданием, в котором он опубликован; между тем сейчас, в период расползания эстетических концепций, это соотнесение вовсе не так очевидно). Роман Сенчин продолжает гнуть давно знакомую линию о возвращении к основам публицистической критики и «больших идей», достигая в этом чуть ли не пародийного пафоса: «Беда в том, что все мы пишем слишком рассудочно, холодно, покалываем своими шпагами-словечками, а не рубим палашами-идеями». Станислав Секретов ругает жанр большого романа-фолианта, но что хочет сказать, не очень понятно: «Некоторые по-толстовски мыслят даже не страницами, а десятками авторских листов. Да только до замка графа Толстого путь не близкий…». Максим Алпатов иронизирует над статьёй Игоря Гулина, посвящённой новому бытованию художественного текста, но, кажется, только демонстрирует разность эстетических установок — апологета литературы как концептуального жеста, с одной стороны (Гулин), и умеренного консерватора, ратующего за обращённость текста к читателю, — с другой (Алпатов). Алексей Саломатин пишет о проблеме имитации — и, несмотря на то, что мы с критиком Саломатиным, скорее всего, назовём в этом контексте очень разные имена и издания («Имитируются, естественно, не только литературные практики. С достойным лучшего применения тщанием воспроизводятся речевые характеристики, модели поведения, формы коммуникации и культурные формулы, профессиональные сообщества и институты…»), тенденция подмечена верно (см. об этом и в моей статье «На обочине двух мэйнстримов. О двух имитационных векторах современной поэзии» // Интерпоэзия, 2019, № 2), — но как и в случае со статьёй Елены Зейферт, попытка обозначить позицию разбивается об отсутствие примеров. На этом фоне выделяются три текста рубрики. Первый — Ольги Балла, принципиально далёкой от каких бы то ни было наблюдений о литературном процессе — и предпочитающей сосредоточиться на тенденциях книжного мира, в данном случае «литературы травмы: травмы не как того, что должно быть и может быть исцелено, но как коренного свойства человека, в каком-то смысле — как условия самой его человечности». Второй — Дмитрия Бавильского, подмечающего «изобретение велосипедов» молодыми критиками и призывающего сосредоточиться на классике — мол, ещё не расплатились по старым счетам (его реплика, впрочем, соответствует консервативной направленности журнала — будучи при этом дельной). Третий — выбивающийся из формата рубрики социологический текст Яны Семешкиной о подростковом чтении (сюда же можно отнести эссе Кирилла Молокова о перспективах роботизации писательского мира). Формат рубрики явно задан не слишком чётко: как ни парадоксально, тексты, посвящённые контекстуальному рассмотрению литературы, здесь смотрятся неуместными и направленными на принципиально иную аудиторию по сравнению с той, что ожидает полемичной рефлексии по поводу литпроцесса. Но именно «контекстуализирующие» — наиболее внятные.
Владимир Козлов. Кризис обобщений, или Как поэзия выбирает спину пошире // Prosōdia. № 10, весна–лето — 2019
Лучшее из высказываний, последовавших за неожиданным закрытием «Журнального Зала» и «Ариона», — не только рефлексия о «смертности» литературных институций, но и подробный анализ перспектив существования поэзии в эпоху, когда она, поэзия, не вписывается в рыночные критерии. Главный редактор журнала «Prosōdia» довольно убедительно дезавуирует два направления, в тени которых «пряталась» современная поэзия всё постсоветское время. Несостоятельность первого, «романа поэзии с рынком», не нуждается в дополнительной аргументации (пожалуй, более внятным, даже на фоне упоминания изданий Солы Моновой и Ах Астаховой, выглядит пример с беспомощными стихами Вениамина Голубицкого — «Тут же изданный, казалось бы, высоколобым издательством ОГИ “кирпич” стихов девелопера Вениамина Голубицкого. Концерт песен на его убогие стихи можно было увидеть осенью на НТВ в прайм-тайм, а интервью с ним как с поэтом — в журнале “Огонёк”». Я добавил бы, что эстетически противоположные толстожурнальные критики фактически одновременно написали рецензии на этот том). Неприменимость второго подхода, очевидно, также кажется критику не нуждающейся в подробных обоснованиях — это и понятно, учитывая то, насколько в сегодняшнем сознании этот путь социального продвижения поэзии ассоциируется с ушедшим советским проектом: «Государство модернизирует обветшавшие конструкции, пилит деньги и сажает причастных». Выход Козлов видит в работе с «некоммерческим сектором», — и продолжение разговора об «осознанных» методах взаимодействия с ним явно напрашивается: пока что разговоры о «краудфандинге» и «небольшой группе поддержки» на примере «Транслита» не слишком вдохновляют.