Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2019
Так считал Борис Яковлевич Ямпольский, когда в 1986 году вместе с Юрием Леонардовичем Болдыревым они разбирали архив Бориса Абрамовича Слуцкого и решали, что с ним делать.
Болдырев как публикатор Слуцкого достаточно известен в литературных кругах, особенно после выхода в 1991 году собрания сочинений Слуцкого в трёх томах.
Имя Ямпольского извлёк из забвения Илья Зиновьевич Фаликов в недавно вышедшей в серии «ЖЗЛ» книге «Борис Слуцкий».
К моему удивлению, когда по приглашению Фаликова я рассказала в ЦДЛ историю обсуждения Ямпольским и Болдыревым будущей публикации стихов из архива Слуцкого, несколько человек подходили ко мне, благодарили, соглашаясь с мнением Ямпольского, и посоветовали написать об этом статью.
Нужно заметить, что сама проблема противопоставления «выбранного» и «текущего» в наследии Слуцкого обсуждалась издавна. В качестве примера можно привести характерную реплику Ахматовой в начале 1960-х, которая приводится в мемуарах Андрея Сергеева:
«— Я Слуцкому говорю, зачем он печатает плохие стихи. — А чтоб не забыли. — Но, по-моему, если печатать такое, как раз забудут».1
Разногласия Ямпольского и Болдырева носили сущностный характер. Ямпольский считал, что мы упустили большого поэта, обновившего русскую поэзию, тематика которого не ограничивалась войной и военным поколением мальчиков, прошедших эту войну. И поэтому важно опубликовать лучшие, самые показательные стихи.
Болдырев же, подавленный огромным объёмом неожиданно для него открывшегося архива Слуцкого, хотел опубликовать как можно больше стихов разных времён и пошёл по хронологическому пути. При этом, поскольку Слуцкий часто не ставил даты под своими стихами, Болдырев решил выстроить их философски: «от человека идеологического к человеку естественному». Ямпольский отказался в этом участвовать, чем очень огорчил Болдырева, рассчитывавшего на его помощь.
Наверное, следует сказать, кто такой этот, как определяет его Илья Зиновьевич Фаликов, «саратовский Ямпольский, не тот, не московский».
Ямпольский был всего на два года моложе Слуцкого. Они могли бы встретиться в Литинституте и стать друзьями на двадцать с лишним лет раньше, чем стали. Поскольку именно туда, имея рекомендации А.Н. Толстого и И.П. Уткина, Ямпольский намеревался поступать весной 1941 года по окончании школы. Всё уже было решено и в семье, и среди саратовских друзей.
Но 17 апреля десятиклассник Борис Ямпольский был арестован и осуждён на десять лет лагерей как враг народа. Из обвинительного заключения: «Разлагал молодёжь, читая упаднические стихи Надсона, порнографические стихи Есенина, а также собственного сочинения стихи, призывающие к свержению советской власти: “Товарищ, верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья…”». Протестам Ямпольского по поводу «авторства», его объяснению, что он просто переписывал в тетрадку любимые свои стихи, саратовский следователь Барышев не поверил.
Среди лагерных друзей Ямпольского был Владимир Львович Сосновский — сын знаменитого публициста и журналиста Льва Семёновича Сосновского, расстрелянного 3 июля 1937 года. Они встретились в 1945 году в ОЛПе 286/22 .
Из воспоминаний Сосновского:3
В моём свидетельстве о рождении запись: Время рождения: 3 декабря 1920 года. Место рождения: Москва, Кремль, б. Офицерский корпус 10.
<…> кем я был в конце 1939 года, ну хотя бы вспомнить декабрь, знаменитый и достопамятный вечер поэзии в Московском юридическом институте, куда привел меня Дезик Кауфман [Давид Самойлов — А.Я.]…
Со сцены читали свои стихи, спорили — Павел Коган, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Михаил Кульчицкий, Николай Отрада, Арон Копштейн, Михаил Львов — всего, точно помню, пятнадцать человек, ещё студенты. Вскоре некоторые уйдут на фронт — до финской войны оставались буквально дни, а двое из участников вечера — оттуда не вернутся. И знакомство, и долгая ночная прогулка, под густейшим и тишайшим снегопадом с Мишей Кульчицким по ночным улицам. <…>
<…> Бориса [Ямпольского — А.Я.] я знал заочно: много о нем рассказывал всё тот же Пржездетский, который в разное время был то со мной, то с Ямпольским в наших скитаниях по лагпунктам. Рассказывал о полной поглощённости Бориса поэзией, литературой, обширными знаниями литературы. <…>
И вот мы бродим среди бараков, и наш разговор о себе мешается со стихами, с разговорами о поэзии, и снова о своём прошлом и будущем, и снова стихи. Я так соскучился по такому общению… Познаём вкусы друг друга, пристрастия. Память на стихи у Бориса прекрасная, знания — удивляют — ведь посадили его из десятого класса, целую группу десятиклассников — «групповая антисоветская агитация»! Статья 58, п. 10, 11. <…>
В лагере у Ямпольского появился и друг на всю жизнь — Карл Иосифович Розенгольц — польский еврей, бежавший из Варшавы в СССР в 1939 году. В лагерной больнице, в палате туберкулёзных больных, он как-то сказал Ямпольскому: «Про́шу бмашки!» — «Зачем тебе?» (Туберкулёзникам давали порошки, а бумажки отбирали, чтобы не курили.) — «Вирши пи́сать». Ровесник и тоже поэт, почти не знавший русского языка, он читал Ямпольскому Юлиана Тувима, а Ямпольский ему — Мандельштама. Розенгольц освободился раньше (у него был срок пять лет) и затем, реабилитированный в 1956-м, уехал в Ленинград. Ямпольский, освободившись в 1951 году, был оставлен на «вечное» поселение на Северном Урале в городе Карпинске и реабилитирован только в конце 1962 года. Ямпольский уезжает в Саратов, и дружба принимает эпистолярную форму. Письма в основном касались новинок литературы и стихов, в частности Слуцкого.
После 1956 года в Североуральском городе Карпинске убрали комендатуру, где до того ссыльные должны были еженедельно отмечаться, стало возможным ездить в Москву к реабилитированным друзьям в поисках стихов малодоступных тогда поэтов. Стихи Слуцкого, которого Ямпольский считал самым крупным русским поэтом второй половины ХХ века, занимали в этих поисках особое место.
Поэта Слуцкого Ямпольский заметил и оценил с первых публикаций, с подборки молодых поэтов, со сборника «Память»4 . И, как говорили его саратовские друзья, насаждал Слуцкого, как Пётр картошку. А один из старых друзей представлял его так: «Борис Яковлевич Слуцкий. В девичестве Ямпольский».
Люди одного склада, близкие по духу, должны были совпасть, несмотря на все превратности судьбы. И отсюда их дружба, которая завязалась в 1964-м, когда у каждого уже был свой багаж: у Слуцкого военный, у Ямпольского — лагерный и ссыльный.
Первое письмо Ямпольского Слуцкому от 4 января 1964 года:
Дорогой Борис Абрамович!
Вам пишет читатель. Только не из тех, которым читать писателя — мало. И о своём письме Вам буду помалкивать, как о минуте стыдной слабости, постигшей меня на 43-м году жизни.
А виноват во всём Михаил Львов!
Этой осенью, будучи в Москве, я рыскал, как всегда, когда бываю в Москве, в поисках Ваших стихов. Дабы не упустить ни одну лазейку, ввалился и к одному мельком знакомому актёру, соприкасающемуся с литературной жизнью столицы (пару лет назад он приглашал меня, и адрес его у меня был). Уж тут-то, думал, разживусь! А у него ничего не оказалось. И он, чтобы смягчить, очевидно, моё огорчение, словно виноватый, потащил меня на вечер памяти Асеева, рассчитывая почему-то, что там «будет и ваш Слуцкий» (сперва тянул домой к Вам).
И вот тут-то, после окончания этого кислого вечера, на котором за Асеева было обидно, а за выступающих неловко, столкнувшись в вестибюле с уже проходящим к выходу Михаилом Львовым, я — чтобы не совсем «зря ездил» — остановил его и попросил передать Вам привет от читателей. А он мне на это: «Напишите лучше. Ему будет приятно».
Три месяца прошло с тех пор. Сто раз я пытался написать Вам и не мог: съёживался сразу, деревенел. Но и отказаться от этой мысли был не в состоянии: бацилла прочно засела.
А сегодня, разбирая ящик письменного стола, наткнулся на черновик письма своему однокашнику5 , и меня осенило: «Вот! Взять и отослать. Ещё объяснив только — с чего это вдруг?». Что я и делаю сейчас. Вернее — сделал уже.
Остаётся оговориться, что отвечать мне совсем необязательно. Я не для того. Одного хотелось бы: показать — как Вы нужны. Как! Вы! Нужны! На себе показать. <…>
Вот и всё.
Кланяюсь каждой Вашей строке.
А Вам — и не знаю как.
С Новым годом Вас! С новой книгой!6 Я уже вижу её: в мягкой обложке, в супере, с портретом (тьфу, тьфу, тьфу — не сглазить бы!).
4 ян. 64 г.
Б. Ямпольский
Ямпольский приложил к этому письму перепечатанный черновик своего письма Карлу Розенгольцу (от 2 сентября 1963 года), в котором он знакомит своего друга с поэзией Слуцкого. Приведу его целиком:
Итак — о Борисе Слуцком, Карлуша!
Честно говоря, я волнуюсь — придётся ли он тебе по душе? Вернее — сразу ли придётся? Помню, как ты артачился против Мандельштама. <…> Слуцкий не Мандельштам. Между ними — ничего общего. Но и в Слуцкого надо найти ход. Сам в руки не лезет. Поэтому, прежде чем посылать тебе сборники его, посылаю выбранные стихи. Парламентёров! И статью Ильи Эренбурга. Хотя статья эта устраивает меня не вполне. Просто лучшей не знаю.
Эренбург объясняет Слуцкого войной. «Поэтом его сделала война, — говорит, — война была его школой, о чём бы он ни писал, — будь то о бане, о поэзии Мартынова, о доме отдыха или о московском вокзале, — в каждом его слове — память о военных годах».
Мне «в каждом его слове» видится совсем иное.
Возьмём ту же «Баню». На которую ссылается Эренбург.
Да, тут фигурируют «однорукие» (инвалиды войны), и «шрамы», и «ордена» (наравне, кстати, с матросом «из дальних плаваний», «мозолями портного», «ожогами горнового»). Ну и что с того? В этом ли то главное, что критики именуют пафосом произведения?
Там ордена сдают вахтёрам,
Зато проносят в мыльный зал
Рубцы и шрамы — те, которым
Я лично больше б доверял.
Там двое одноруких спины
Один другому бодро трут.
Там тело каждого мужчины
Исчёркали война и труд.
Там по рисунку каждой травмы
Читаю каждый вторник я
Без лести и обмана драмы
Или романы без вранья.
Там рассуждают о футболе.
Там с поднятою головой
Несёт портной свои мозоли
Свои ожоги — горновой.
Словом, там рай, заключает поэт. Мозоли и ожоги, зато — «с поднятой головой»! Однорукие, зато — «спины один другому бодро трут»!
Вы не были в раю районном,
Что меж кино и стадионом?
Заметь: «меж кино и стадионом»! Рай-то для поэта! Там только, где «без лести и обмана», «без вранья». Вот в чём суть. А не в «памяти о военных годах». И не только этого стихотворения — всей поэзии Слуцкого. Даже многих «военных» стихов (прочти «Задача» или «Русские имена у греков…» — из тех, что посылаю), не говоря уж о «невоенных». Тут, а не от войны — боль, определившая лицо поэта. <…>
И его стих позицию эту осуществляет самим строем своим, самой фактурой. <…> Вот:
Высокие потолки ресторана.
Низкие потолки столовой.
Столовая закрывается рано.
В столовой ни шашлыка, ни плова.
В столовой запах старого сала.
Столовая лампочка светит тускло.
А в ресторане с неба свисало
Обыкновенное солнце люстры.
Я столько читал об этом солнце,
Что мне захотелось его увидеть.
И дальше:
Вхожу: напряжённый, резкий, веский,
Умный, вежливый и смущённый
Не тем, что увижу, а тем, как выгляжу.
Сейчас я на них на всех погляжу.
Сейчас я кровные выну, выложу,
Но — закажу и — посижу.
Описание, как опись. Сухое, жёсткое, чёткое — без всякого Якова! Описывает, будто улики излагает, сила которых в неприкосновенной достоверности. А какая могучая живопись!
Стих Слуцкого аскетически суров («морзянка»! «Поэт не телефонный, а телеграфный провод»). И это в противовес трескучей парадности. Стих Слуцкого — это голая, лютая, воинствующая правда. Правда, идущая супротив лжи. Ко всякого рода прикрасам у поэта прямо-таки идиосинкразия. Понятие «прикрасы» ставит на одну доску с понятиями «ошибки», «угрозы». Говорит: «…от ошибок, угроз и прикрас». Ему — чтобы и «красок смеси безо всякой спеси». Об осенних цветах, например, не будет, как другой: «Огнеликие канны, как стаканы с кровавым вином, и седых аквилегий султаны, и ромашки в венце золотом». Пышное великолепие это не по нему. По нему вот как:
Прекрасные, как цветы, грибы,
Тяжёлые, как грибы, цветы.
Он цветы осени — через грибы, самостоятельно нужные в пейзаже, одной наитипичнейшей чертой: «тяжёлые». Не подцвечивает, не «возвышает», не романтизирует и метафорой. «Я вывернул события мешок и до пылинки вытряс на бумагу». Даже о сказке детства своего, о мечте стать кочегаром он не более как:
На берегу дороги,
У самого синего рельса.
И если романтизирующая метафора встречается, например, что солдатская гимнастёрка «бела, как лебедь» («Не белые лебеди плещут студёной метелью крыльев — девчонки из роты связи прогнали из замка графа»), — так это метафора-комплимент. Ибо «как лебедь» гимнастёрка только «после двухсотой стирки», а вообще-то она «бурее корки на хлебе». <…>
Туда же работает, конечно, и словарь Слуцкого. Слова предпочитает шершавые, живьём — из очередей, из контор, из каптёрок:
А кителя и всю обмундировку:
И шинеля, и клёши, и бушлаты —
Портные переушивали ловко:
Войну кроили миру на заплаты.
И наряду с этим — архаизмы. Которые в его предельно обновленной языковой среде знают своё место. Например, выразить вековечность явления:
Поэзия — не мёртвый столб,
Поэзия — живое д р е в о.
Сегодняшнего языкового ландшафта они не архаизируют.
Из той же стихии, что слова — и интонация Слуцкого. Это не благополучно-литературная речь. Отнюдь. Читая Слуцкого, я, современник, забываю, что это литература. Это подлинный голос нашего поколения со всеми его метко схваченными речевыми неправильностями. И каждая фраза, как парус ветром, туго наполнена живым духом поэта, нашим живым духом. Не написана — выдохнута.
Как легче жизнь не дожить, а прожить,
Мытому, катаному, битому,
Но до конца недобитому,
Какому богу ему служить?
Или:
Теперь я лежу на диване.
Теперь я хожу на вдуванья.
А мне заданья давали,
Потом ордена давали.
Будто бы что тут такого? В самой мысли, в словах — ничего. Ну, был солдатом, ну давали ордена, а теперь на вдуванья ходит, да лежит больше — заурядная информация. Но как это сказано! Какое состояние высказано, нет — явление! Вне слов. Читая, ощущаешь само дыхание поэта, каким-то чудом оказавшееся на бумаге.
Некоторые находят, что Слуцкий груб и прямолинеен. Непостижима слепота наша людская! Да проникают ли они за его слово? Ведь в том-то и дело, что — будто бы топором, а что вытворяет! Какие линии мыслей и чувств выписывает! Топором-то. Где-то тут как раз и таится, по-моему, особость его обаяния. Простоватая, крутая манера речи и большая культура ума. Интеллигент с «каменным пожатием руки» — «широкоплечий интеллигент». Поэт, «на мужика похожий и на бога»!
Последняя строка из стихотворения «Скульптор». Вот оно целиком:
На мужика похожий и на бога
(А больше всё-таки на мужика),
Сгибается над глиною убогой.
Работает.
Работа нелегка.
К его труду не подберёшь сравненья.
На пахоту и миросотворенье,
А более на пахоту похож.
Да, лемеха напоминает нож,
По рукоять ушедший в сердце глины
(Убогая, а всё-таки земля!).
И надобно над ней горбатить спину,
Ножом её и плугом шевеля,
Покуда красотою или хлебом
Она не встанет,
гордая,
под небом.
Стихотворение это в полной мере относится и к самому Слуцкому. И будь я литератор, статью о нём так и озаглавил бы: «На мужика похожий и на бога…».
В коротком ответном письме Слуцкий благодарил: «Написать бы Вам это письмо в декабре, да получить бы мне его под Новый год! Лучшего подарка не вообразить поэту!»7
После смерти Слуцкого, когда по просьбе Болдырева Ямпольский помогал ему разбирать архив Бориса Абрамовича, нашлось стихотворение с посвящением «БЯ»:
Спасибо Вам за добрые слова,
которых для меня не пожалели,
за то, что закружилась голова,
гиперболы прочтя и параллели.
В претензии останусь я едва ли,
хотя, конечно, в честь такого дня
Вы чуть преувеличили меня,
прикрасили и прилакировали.
Вы выполнили славную задачу,
мешками фраз засыпали провал,
перехвалив меня за недохвал,
воздав сторицею за недодачу.
Стою под сладостным и золотым
дождём, неисчислимым и несметным,
и впитываю влажную латынь
присущего моменту комплимента.
4 июля 1964 года они впервые встретились. «Приходите, когда будете в Москве: адрес и телефон», — писал Борис Абрамович в первом письме.
Пришёл в два и засиделся далеко за полночь, остался ночевать и с тех пор, наезжая в Москву, всегда заходил, а иногда и останавливался у Слуцких. Отношения сразу сложились самые доверительные. И, конечно, Ямпольский всякий раз привозил в Саратов неопубликованные стихи «из стола» Слуцкого, наряду с опубликованными, но без редакторских купюр.
В том кругу саратовской интеллигенции, центром которого был Ямпольский, не только читали стихи разных поэтов. Ямпольский прекрасно рисовал, (что помогло ему выжить в лагере: как-то, например, по просьбе начальника сделал по клеткам копию «Последнего дня Помпеи» Брюллова). Сборники стихов Цветаевой, Гумилёва, Волошина, Ходасевича, Мандельштама, Слуцкого и других Ямпольский в четыре руки со своим другом, врачом-рентгенологом Ниной Карловной Кахцазовой перепечатывал на красивой жёлтой рентгеновской бумаге, украшал буквицами, переплетал и любовно «издавал». Так, Ямпольскому посвящено ещё одно стихотворение Слуцкого:
Я слишком знаменитым не бывал,
но в перечнях меня перечисляли.
В обоймах, правда, вовсе не в начале,
к концу поближе — часто пребывал.
В двух городах лишь — Праге и Саратове
а почему, не понимаю сам, —
меня ценили, восхищались, ратовали,
и я был благодарен голосам,
ко мне донёсшимся из дальней дали,
где почитатели меня издали.
На самиздатском четырёхтомнике Бориса Слуцкого, сделанном Ямпольским, есть пометки Бориса Абрамовича. В РГАЛИ имеется составленная Ямпольским машинописная книга стихов «Высвобождение» 1965 года (200 листов), с дарственной надписью «Борису Слуцкому»8 . Часть её в том же году была напечатана в журнале «Знамя».
* * *
Незадолго до освобождения Ямпольского в феврале 1951 года один вольняшка вынес за зону кальсоны, на которых Ямпольский химическим карандашом записал имена и даты смерти сидевших с ним з/к, а также фамилии лагерных начальников. Освободившись и выйдя на поселение в г. Карпинске, (Северный Урал) Ямпольский устроился работать художником в Дом культуры угольщиков. Мастерская художника находилась в подвале, там он и начал по этому «конспекту» писать рассказы о лагере. Когда в 1956 году гипсовый бюст Сталина с центральной площадки лестницы д/к убрали в подвал — в мастерскую художника, решил, что лучшего тайника для рассказов о лагере, чем полая голова вождя, не найти. Там и хранил свои записи до реабилитации и отъезда в Саратов в 1962 году.
Двадцать лет Ямпольский писал эту книгу: 57 рассказов о людях, встретившихся ему в лагере, с переходящими из одного рассказа в другой героями, и вступлением — историей самого автора. Около 800 страниц машинописи через один интервал. Название: «58», на титульном листе эпиграф «Зажало в рифы, шлюпка смята, руль унесло. Прощай, Мари».
Один из рассказов, самый «безопасный», — о крупном венгерском коммунисте Владиславе Сигизмундовиче Бауэре, погибшем в лагере, — Раиса Давыдовна Орлова передала в редакцию «Нового мира» в 1969 году. На него прислали положительный отзыв с оговоркой: «Эта тема пока закрыта».
Тот же рассказ Ямпольский возил в Тарусу Паустовскому. Ему рассказ тоже понравился, и он готов был опубликовать его во втором, так и не вышедшем, альманахе «Тарусские страницы».
Борис Абрамович был единственным, кому Ямпольский доверил прочесть целиком рукопись своей книги о лагере. Слуцкий сказал ему тогда: «Только не соглашайтесь ни на какие исправления. Дождитесь своего часа». И подписал сборник стихов «Годовая стрелка» 1971 года: «Борису Ямпольскому — Борис Слуцкий. В надежде славы и добра, в надежде и уверенности».
И такой час настал. Осенью 1988 года раздался звонок в ленинградской квартире Ямпольского. Звонил Григорий Яковлевич Бакланов, главный редактор журнала «Знамя» в то время: «Борис Яковлевич, раньше можно было только о Сталине. Теперь можно и о Ленине. Давайте вашу рукопись!». Значит, Слуцкий давал читать рукопись Бакланову и тот помнил о ней. Но к тому времени рукопись уже исчезла в недрах саратовского КГБ, вместе с приложенной рецензией «Нового мира» и письмом-рецензией — автографом Слуцкого на полутора страницах.9
* * *
Ямпольский привозил из Москвы в Саратов самиздат чемоданами (эти чемоданы самиздата помнит Борис Фаликов, живший тогда в Саратове), главным образом от Леонида Ефимовича Пинского, к которому привела его Евгения Самойловна (так звал её Ямпольский) Гинзбург, и от Льва Копелева с Раисой Орловой. А в Москву — деньги для семей политзаключённых, собранные в Саратове по призыву К.И. Чуковского. Иногда передавал деньги через жившую в Саратове Марию Андреевну Березовскую — мать Олега Павловича Табакова.
В 1971-м до Саратова доходят андроповские чистки: начинаются вызовы в КГБ, обыски, изъятия самиздата. После первого же вызова Ямпольский, единственный из круга друзей знакомый с хваткой охранительных органов, предупреждает о необходимости немедленно уничтожить весь опасный самиздат, сам сжигает тогда же свои блокноты и черновики рукописи.
В этот круг входил и Болдырев. У них были близкие, дружеские отношения. Дарственная надпись на книге «Роберт Бернс. В горах моё сердце»10 : «Дорогому Борису Ямпольскому, одному из моих университетов. Любящий его Юрий Болдырев. 6.I.72.».
Однажды Болдыреву, бывшему в то время директором букинистического магазина, стало известно, что утром следующего дня к нему в магазин придёт ОБХСС с проверкой, а у него большая недостача. Узнав об этом, Ямпольский снял с полок несколько собраний сочинений, взял такси, погрузил и стал объезжать друзей-покупателей Болдырева, собирая книги и у них. Потом он всю ночь в подсобке Болдырева проставлял на книгах штамп магазина, а Болдырев подсчитывал, чтобы не было избытка, объясняя, что это ещё хуже, чем недостача.
И тут вспоминается ещё один забавный случай: «подвиг разведчика». Во время одного из вызовов высокопоставленный сотрудник КГБ попросил Ямпольского, находившегося под следствием, разобрать весь изъятый ими и сваленный в мешки самиздат. Ямпольский мог отказаться, но было важно узнать, что же они «выудили». И вот, сидя за длинным столом, заваленным бумагами, разбирая их, он натыкается на стихи Слуцкого и узнаёт машинку Болдырева. В торце стола неотлучно сидит следователь, за спиной — дверь. Не понимая ещё, что можно сделать, Борис Яковлевич незаметно откладывает эти листочки в сторонку. Вдруг у следователя кончаются чернила в авторучке, и он выходит в соседний кабинет. Полагая, что, пока тот будет набирать чернила, у него есть несколько минут, Ямпольский прячет стопку отложенных листов за пазуху. В этот момент дверь за его спиной открывается. Оказывается, следователь только взял пузырёк с чернилами и тут же вернулся. До конца дня Ямпольский сидит, взмокший, не зная, видел ли следователь, как он сунул что-то за пиджак. И только к вечеру, пройдя у выхода через охранника, успокаивается.
Несколько месяцев спустя «дело» закрывают, вероятно, из-за самоубийства Нины Карловны Кахцазовой. В саратовской газете «Коммунист» выходит статья «У позорного столба» обо всех, кто проходил по этому делу. Многих увольняют с работы, четверым «рекомендуют» уехать из города.
В Саратове Ямпольский работал художником кинотеатра «Победа», чтобы освободить время для своей «писанины» и не сильно зависеть от начальства. Там в основном и проходили встречи «любителей российской словесности». Уволенный из кинотеатра Ямпольский в 1972 году уезжает в «подстоличную Сибирь» — Петрозаводск, где нашлась работа для «художника» Ямпольского.
Хуже обстояло дело у Болдырева. Несмотря на то, что в то время он работал уже в детской библиотеке, а не в знаменитом букинистическом магазине, его уволили и оттуда. И оказалось, что после газетной статьи получить какую-либо работу в городе, даже внештатную, невозможно. Имея жену и маленького сына, Юра буквально пропадал. Тогда-то Борис Ямпольский и обратился к Слуцкому с просьбой завести себе литературного секретаря.
Надо сказать, что, «заразившись» Слуцким от Ямпольского, Болдырев почти перестал следить за своим любимым Евтушенко и, переключившись, уже тогда начал вести знаменитую картотеку, заносил туда всё, что появлялось в печати или выходило из-под пера поэта, включая и то, что ему удавалось получить от самого Бориса Абрамовича, с которым он познакомился ещё до Ямпольского. Но, как Болдырев сам об этом говорит в интервью, данном Михаилу Белгородскому, близких отношений между ними не было. Я видела эту совершенную работу библиографа, знаменитую картотеку всего Слуцкого, когда приезжала в 1986 году с Ямпольским по просьбе Болдырева и мы останавливались на несколько дней у него в квартире в Красногорске (Подмосковье). К сожалению, как я слышала, после смерти Болдырева все эти картотечные ящики оказались на помойке.
Таким образом, Ямпольский знал, что Слуцкий «попадёт в хорошие руки», а для Юры это будет выход из нищеты и не синекура.
Разъехавшись по разным городам, друзья не прерывали общения. Став литературным секретарём Слуцкого, его публикатором и популяризатором, Болдырев, по-прежнему, видимо, считая Ямпольского своим «учителем», присылал ему все свои публикации, новые стихи Слуцкого, звонил и приезжал к нам в Ленинград, куда Ямпольский к тому времени уже перебрался из Петрозаводска.
Да и Слуцкий был доволен. По словам Ямпольского, он говорил, шутя, Тане (Дашковской — жене): «Если ты меня бросишь, я женюсь на Болдыреве и буду выпускать в год по книжке». Сборник «Доброта дня» (М.: Современник, 1973) подписан: «Борису Ямпольскому — в знак старинной дружбы. Борис Слуцкий».
После 1976 года отношения Слуцкого и Ямпольского прервались в связи с тяжёлой депрессией, преследовавшей поэта до конца жизни.
23 февраля 1986 года Слуцкого не стало.
* * *
С Ниной Николаевной Шубиной — филологом, лектором свердловской филармонии — Ямпольский познакомился в ссылке, куда она приезжала с лекцией о Некрасове. Вот как он пишет о ней в книге «Избранные минуты жизни»: «…Словом, между нами завязался отчаянный роман. Из которого, вместо того, чтобы вступить в очередной брак, вступили в пожизненную переписку». Эта переписка длилась 35 лет, до самой смерти.11
Фактически, это был дневник Ямпольского, где, помимо литературных событий, он писал о главных событиях своей жизни. Так он пишет Шубиной и о смерти Слуцкого, выдержки из двух писем об этом я привожу ниже.
26 февраля 1986 года он писал Шубиной в Свердловск:
Умер Слуцкий!!! Позвонили мне после похорон уже, в день похорон. <…> Что с ним случилось? Где умер (последние годы в Туле жил, в семье брата)? Не разобрал: такая слышимость была. Сердце отказало? Сам отказался?.. <…> На 67-м году. Двух месяцев до 67-ми не дожил. 67 7 мая ему.
Век двадцатый — моя деревня!
За околицу — не перейду.
Лес, в котором мы все деревья,
с ним я буду мыкать беду.
Век двадцатый! Рабочее место!
Мой станок! Мой письменный стол!
Мни меня! Я твоё тесто!
Бей меня! Я твой стон!
Из письма Шубиной от 4 марта 1986 года:
Ниночка, будешь посвободней, перешли мне моего Слуцкого. «Когда человек умирает, изменяются его портреты». Когда поэт умирает, изменяются его стихи. Во мне вот, как изменилось: предложили собраться, и чтобы я почитал; уже и день назначили; а стал Алке читать, и первое же стихотворение захлебнулось комом в глотке. Позвонил, отменил читку.
Слуцкий в поэзии не явление, слышу. Но явлений в поэзии — от Державина до Пастернака — с нас, читателей Слуцкого, и так хватает, слава богу, тех, к кому снова и снова возвращаемся; в то время как Слуцкий неотлучен — его плечо, «человека и поэта на орбите каждого дня». Нам он, как пароль. Называет Слуцкого, значит, с в о й. А насчёт «явления», «не явления» это мы ещё посмотрим! То есть — уже не мы.
Вышел с братом из дома. Вдруг стал падать, брат успел подхватить его. Его уже не было.
Четверть века я знал его, бывал у него, ночевал у него, бывая. Он считал всегда, что я его переоцениваю. «Вы меня чересчур…» У меня такое чувство, будто жизнь его прошла на моих глазах. На моих глазах началась и кончилась.
Мне показалось, что кто-то стучится.
В дверь или в душу — понять я не мог.
Тотчас я встал и пошёл за порог.
Пусто, и только вселенная мчится.
Мчится стремглав и сбивается с ног <…>
* * *
<…> Я на холодном крыльце постою,
Противоставлю молчанье вселенной
шороху, шуму, обвалу велений,
что завалили душу мою.
Вспомню, запомню и не утаю,
как он пришел, этот шелест и шепот,
перерастающий в гул или гром,
за целый век бережённым добром,
как упразднил весь мой жизненный опыт,
что за вопросы поставил ребром.
4 мая 86 Твой Б
Была назначена комиссия по литературному наследству Слуцкого: Евтушенко — председатель, Болдырев — секретарь. Поражённый объёмом архива Слуцкого, Болдырев зовёт Ямпольского в Москву помогать разбирать архив.
27 апреля 1986 года Ямпольский писал Шубиной:
Звонил Юра [Болдырев. — А.Я.]. Он секретарь комиссии по литературному наследству (председатель Евтушенко). «Я и ожидать не мог его таким, каким он открывается теперь! — кричит в трубку. — Архив колоссальный! Приезжайте, как только сможете!»
При первой же возможности буду в Москве.
Пока сдерживает… не знаю, как сказать… что-то порочное есть в этом: спешить лезть, воспользовавшись смертью. А спешу! Башка спешит, душа артачится.
После того, как другие залезут, назначенные, будет как бы не мой грех на душу.
Не раз Ямпольский ездил в Москву помогать Болдыреву и решать, что делать с архивом Слуцкого. Вот выдержка из одного из многочисленных писем Болдырева, это — от 29 сентября 1987 года:
Дорогой Б.Я., <…> посылаю Вам вырезку из «Крестьянки» со стихами БАСа, а также вырезку из 10-го номера «Нового мира». Номер только что вышел, до Ленинграда и до Вас он дойдёт, чёрт знает, когда, а я не могу не порадовать Вас хоть таким образом. В номере всё так и осталось, как в вёрстке, только номера страниц другие. <…> Дня три тому назад в выступлении по радио Лакшин заявил, что они в будущем году (они — это «Знамя») будут печатать книгу стихов БАСа. Так что это объявлено официально. На будущей неделе мы с вернувшейся из отпуска завотделом сядем за окончательное оформление этой книги — предполагается она в январском номере. А пока жду возвращения из лита подборки БАСа и моей статьи о нём в «Юности» — есть там одно стихотворение, за которое побаиваюсь. Решится всё это через неделю.
<…> Я тоже могу отправиться в некоторый вояж (возможны Саратов и Пермь), но точных сроков пока не знаю. При отъезде покажу Люсе [жене. — А.Я.], где Вам с пользой покопаться [речь идёт об архиве. — А.Я.], можем ведь и разминуться. <…> Ваш ЮБ
* * *
А потом Ямпольский с Болдыревым разошлись. Разошлись во взглядах на принцип публикации стихов из архива Слуцкого. Разошлись принципиально.
Из письма Ямпольского, адресованного их с Болдыревым общему другу, литератору и журналисту Николаю Павловичу Рыжкову в Саратов от 29 августа 1989 года.
<…> Несогласие твоё с Юриным [Болдырева. — А.Я.] принципом «от человека идеологического — к человеку естественному» вполне понимаю. Тем более, если брать эту формулировку вне контекста. В контексте же она, неказистая, не принципиальна, мне кажется.
Конечно, позволительно спросить бы: «человеком идеологическим» или «естественным» написано, ну скажем, «Мост нищих» или «Я с той старухой хладно вежлив был»?
Об издании же в первую очередь избранника, составленного исключительно из «алмазного фонда» поэта, я заводил разговор с Юрой при первой же встрече над литературным наследством, оказавшимся в руках.
Он стоял на том (и я понимаю его), чтобы издать валом, выстраивая как-то, разумеется.
Моей мотивировкой было и остаётся: многие стихи на сегодняшний день отработали своё, многие не обязательны для раскрытия Слуцкого, а вниманием читателя надо дорожить, надо, чтобы ни на одном стихотворении читатель не заскучал.
И чем меньшим количеством стихов явить Слуцкого, тем верней, по-моему. Потом валяйте, как угодно, но такое издание, мне кажется, необходимо <…>.
В результате Болдырев, руководствуясь своим принципом построения материала, издал широко известный трёхтомник Бориса Слуцкого, где сняты посвящения «БЯ», и имя его он ни разу не упоминает в комментариях.
Этот трёхтомник стоит у нас в книжном шкафу, весь в закладках, на первом томе надпись: «Дорогому Борису Яковлевичу Ямпольскому, некогда заложившему первый камень этой пирамиды. С любовью Юрий Болдырев. 1.VIII.91.». Конечно, Ямпольский читал комментарии Болдырева, но, ни словом не упрекнув, посвятил ему главу-панегирик в своей книге автобиографической прозы «Избранные минуты жизни».
Ямпольский собрал свой «алмазный фонд» стихов Бориса Абрамовича, назвал его «Мой Слуцкий» и положил в стол.
В 2017 году я достала стихи Слуцкого, избранные Ямпольским, Никита Елисеев написал предисловие и комментарии, и издательство «Пушкинский Фонд» опубликовало этот сборник, составленный Ямпольским.12
1 А. Сергеев. Omnibus. М: Новое литературное обозрение, 1997. С. 378.
2 ОЛП — отдельный лагерный пункт.
3 https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=book&num=1300 (дата обращения: 05.05.2019)
4 Б.А. Слуцкий. Память: Книга стихов. М.: Советский писатель, 1957.
5 Имеется в виду Карл Розенгольц, «однобаландник», как обычно, но не в этом случае, Ямпольский называл лагерных друзей.
6 Слуцкий Б.А. Работа: 4-я книга стихов. М.: Советский писатель, 1964.
7 По не зависящим от Ямпольского причинам во время его (по воле КГБ) пребывания в Петрозаводске пакет с самыми ценными вещами — документами, письмами и фотографиями — исчез. Письма Слуцкого приводятся по памяти со слов Ямпольского. Письма Ямпольского Слуцкому взяты из РГАЛИ (Ф. 3101. Оп. 1. Ед. хр. 492).
8 Ф. 618. Оп. 18. Д. 294.
9 См. историю исчезновения рукописи: Б.Я. Ямпольский. Избранные минуты жизни. Проза последних лет. СПб.: Акрополь, 1998. С. 141.
10 М.: Детская литература, 1971, предисловие Ю. Болдырева.
11 Переписка Б.Я. Ямпольского с Н.Н. Шубиной за первые пять лет опубликована в журнале «Вопросы литературы», 2001, сентябрь–октябрь: «Покуда над стихами плачут», с. 266–330.
12 Борис Слуцкий. Стихи. / Сост. Б.Я. Ямпольский. Предисловие и комментарий Н.Л. Елисеев. СПб.: «Пушкинский Фонд», 2017.