Из дневников и писем 1969–1980 годов. Окончание. Публикация и комментарии М. Орловой
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2019
29 марта 1976 г. Письмо Льву в больницу. …Сегодня была одна из худших ночей. Лёвушка, я больна четвёртый месяц, и я больше просто так не могу. Совестно жаловаться тебе, но в чью же жилетку мне плакать? Я опять почти не спала. Надо что-то делать. Хотя бы взять у Нины Дмитриевны рецепт, у меня нет ни таблетки, и один страх перед тем, что — нет, уже обеспечивает мне бессонницу. Вот почему мне так трудно именно сегодня написать тебе о вчерашнем вечере. Но я попробую переупрямить себя (хоть бы раз не переупрямливать…).
Я очень колебалась до последней минуты, идти или нет. Меня — это, кажется, впервые — НЕ УЗНАВАЛИ. Всё-таки себя не видишь. Люля мне всё шептала: «Как постарел Дэзик». А постарели мы все, и я — рывком, ещё не привыкла.
Зал был полон. Просили лишние билеты. Но я не ощущала зал, как нечто единое. Быть может, отчасти потому, что мы с Люлей сидели в третьем ряду, оборачиваться было неловко, но по моей способности осязать, «слышать» зал — он как был разным, так и ушли люди разные, не объединившись. Впервые я подумала, а что изменилось бы, если бы они (мы) сидели бы по домам у телевизора? Выступила Лидия Либединская. Она говорила в основном о «масонских» знаках поколения (слова Тынянова)141 . При этом сказала: «Мы не знали, кто из нас принадлежит к какой нации. Мы об этом узнавали только тогда, когда за национальную принадлежность начинали преследовать — это был фашизм». Ну, разумеется, примеры она привела «легальные»: ребята, которые получали пятёрки по немецкому, дети шуцбундовцев, испанские дети…
Тема принадлежности к поколению звучала слишком часто, а я неотступно думала. Ведь я ничуть не заплуталась между поколений. Я твёрдо знаю, что седые люди, часть из которых присутствовала в зале, а часть на эстраде, — это и есть МОЁ ПОКОЛЕНИЕ. Но Самойлов-то, его поэзия — ВНЕ поколений.
Три с половиной часа среди любимейших стихов — это счастье. Дэзик читал, встреченный громом аплодисментов (сначала разрозненных, а потом начали хлопать ритмично), сравнительно для позднего времени много.
В начале второго отделения выступил Слуцкий. «Я впервые встретил Давида Самойлова у Ильи Лапшина, имя которого уже здесь в стихах поминалось, в сентябре 1939 года. Мы все были тогда очень озабочены — это был сентябрь 1939 года, стоит вспомнить, между какими годами это было, чтобы понять — были причины для озабоченности. А он один был счастлив. Не озабочен, неимоверно смешлив. Жестокий Кульчицкий показывал Дэзику палец, и он громко смеялся».
Потом Слуцкий говорил, что Самойлова причисляют к военному поколению. Но Самойлов отличается от всех нас. Мы все (почти) были офицерами, хоть и младшими. Работали в газетах. А он прошёл войну пулемётчиком. Это значит, что 200 м — твои, и ты защищаешь Россию здесь, лично ты и всё. Он был самый младший, а различие в один год тогда было важным.
После войны тоже было немало драматических событий, он занимался переводами. Для всех нас это был способ заработка, а для него — школа мастерства. Мандельштам сказал как-то, что акмеизм — это тоска по мировой культуре. Акмеисты переводили мало и плохо, удачи были редки. А Самойлов открыл для русского читателя целые поэтические миры, прежде всего мир польской поэзии. Открыл третьего польского гения — после Мицкевича и Словацкого — Норвида. И лучшие переводы Тувима и Галчинского принадлежат ему.
Он позже всех начал печататься (все поздно). Тихая слава стала нарастать, стала громкой. Читал он немного неуверенно, как бы боясь забыть. Мы так и не вспомнили, сколько он прочёл — стихотворений десять. «Давай поедем в город», «Маркитант», «Солдат и Марта», «Мой милый сын…», «Мария» (евангельский отрывок), большой кусок из «Последних каникул» (с лосем), «Ночной гость».
Очень хлопали, но сзади поднимались бежать за галошами. Устали. Он подошёл к микрофону и сказал: «Спасибо за долготерпение…»
1–2 апреля 1976 г. Смотрела немецкий телефильм «Советское искусство 1930-х годов». Не оставляла мысль: «Без меня не убили бы Мейерхольда. Без меня не убили бы Мейерхольда».
…Ночью вспомнились те диалоги, я совсем забыла об их существовании. Мы с Лёней каждый раз с кем-то (с врагом? с вредителем из «Встречного»?) спорили, что-то доказывали. Теперь-то я знаю, что мы говорили сами с собой: «Мы правы, мы правы!» Мы бессознательно сражались со своей совестью. И победили её.
3 апреля 1976 г. На дне К.И.142 Лейтмотив его писем: «…как худо я прожил свою жизнь…».
То, что я пишу, никому не нужно. Двум людям — из самых близких, Лёве и Саре, — совершенно безразлично. Абсолютная глухота ко мне. Значит, остаётся верить себе самой. А этого я не могу. Редко, когда было так тяжело на сердце.
9–10 апреля 1976 г. О моей книге. Как оставить, законсервировать, но вместе с тем и передать процесс своего собственного развития уже за эти годы? А ведь он идёт, не останавливается. Тут есть и своя радость… Значит, мы ещё живы, ещё не старцы. Может быть, и хорошо, что рукопись не затвердела, не окостенела. Смогу ли написать? Не знаю. Но ком стоит у горла, тот самый, счастливый, когда рука опережает, когда хочется скорее, скорее… И не останавливает даже то, что жизнь накатывается и душит. Пусть будет «плохая книга с добрыми намерениями». Это из американской рецензии на «Спуск под воду». Если об ЛК можно так сказать, так обо мне — тем паче…
Вспоминаю зёрна радости. Да, счастье было неосознанным — на то оно и счастье. Вот то кусанье от общего яблока. Потому Озеров143 и сегодня стесняется с нами говорить так, как на всех ихних совещаниях.
16 апреля 1976 г. Наш предстоящий обмен144 . Не будет больше балкона, где последние годы (месяцы? дни?) мы можем смотреть на Божий мир. И цветов.
18 апреля 1976 г. Приезд Вильгельмины145 и её рассказ о празднике. Она поразительно почувствовала атмосферу (вечер Окуджавы? — Примечание 1978 года.) и погрузилась в неё, передала её. Здесь они родственны с Лёвой по биологической этой одарённости радостью… И я ведь была одарена, а теперь…
Апрель 1976 г. Обмен. Мне безмерно не хочется втискивать Лёву в маленькие эти комнатушки, куда наша жизнь, — с Лерой146 , с Райкой, Фрицем147 , Профферами — не втискивается. Поняла, что хочу остаться здесь…
…Жить с Люлей148 — почему это невозможно? Единственный человек, с кем мне было бы так, как мне.
13 мая 1976 г. Переделкино. Сара уехала, Лёва пишет, я одна иду в лес, гуляю, блуждаю, выхожу к пруду. Поют птицы, на деревьях — новая зелень. Тихо, лад, мир. Хоть на час. Вне суеты, вне торопливости. Одна. Сама с собой. Думаю о Герцене и о своей жизни. И появляются какие-то слабые надежды. А вдруг? Надо работать. Читать, писать, не сдаваться. Иначе можно пропасть.
18 мая 1976 г. Прочитала «Вопли»149 как оставленный, оставивший меня материк. А где иной берег150 ?
19 мая 1976 г. Выбито окно151 . Хорошо себя вела и Лёву успокоила. Он вызвал милицию. Утром засняли. Думаю, что это просто бандиты, хотя почему это случилось сразу, как только уехала машина Фрица? Тонкая плёнка. Ничтожность бытия.
2 июня 1976 г. Читаю военную прозу Давида Самойлова. Как началась для меня война? «Война началась запахом гноя». Челюстной госпиталь. И разгрузка дров у Химок, там, где сейчас стоит памятник, на том месте, где немецкие танки ближе всего подошли к Москве. И где мы были такие молодые152 . И где немцы сбрасывали на нас листовки: «Девочки и дамочки, вы не ройте ямочки, приедут наши таночки, зароют ваши ямочки», а мы возмущались: «Такую муру — в страну великой поэзии».
Я никогда не думала о везении и удаче. Вероятно, мне тоже везло. Я думала об успехе и счастье. Ни одно из этих слов не встречается у Д.С. на страницах.
…И ещё, у меня тоже — освобождение от быта, от обязанностей, непривычных, навалившихся за два года. И тоже странная болезнь — лимфоденит (недоедание?). Какая-то вдруг появившаяся еда, дружба, блаженное ощущение — за тобой ухаживают.
8 октября Лёня вернулся из-под Ельца. Разгром аэродрома в Орле. Зловещее отступление. Мы с ним прощались много раз. В первый раз — пародийно. Он уходил в мирную армию (1939 год). Надрывно рыдал Рафаил Осипович153 . Я умирала только от стыда. Мы где-то пили большой компанией, не в Эрмитаже ли? …Перед самым уходом, уже утром, он купил Светке в магазине подарков то самое платьице в горошек, в котором она — на первой своей фотографии.
Потом мы прощались 22 июня. Потом — в начале августа, перед фронтом. Потом несколько раз — перед боевыми вылетами. 16 октября он провожал меня в эвакуацию. Но именно 8 октября перед вылетом было какое-то романтическое торжественное прощание — в духе его стихов. Мы пошли на Красную площадь.
Д.С. пишет об отце: «Обязанности преобладали всегда над претензиями к миру». Я же скорее унаследовала «претензии к миру», если унаследовала. И преодолевала это постоянно в разных формах, продолжаю делать это и поныне. За что мне, именно мне? Я часто задаю (про себя) этот вопрос.
«Ни на что не напрашиваться, ни от чего не отпрашиваться», — в этом я усматриваю не просто формулу русского фатализма, а скорее опыт осторожного обращения с жизненным материалом, столь огнеопасным в России. В этом изречении проявляется народный слух, улавливающий в движении жизни некий особый ритм. Народ не отпрашивался от войны, от смерти, «от тюрьмы, от сумы».
3 июня 1976 г. Спор с Лёвой о Солженицыне. И я попала в магнетическое поле его обаяния, излучения, силы и начала ему служить. Не так ревностно, истово, как Люша154 , Лидия Корнеевна. Но его дела, его приезды всегда становились главным стержнем, отодвигая, расталкивая всё наше. Это не были ВЗАИМООТНОШЕНИЯ, хотя обе стороны были нужны друг другу. Он и нам внушил, что его миссия требует ото всех отдачи, что его дела — не личные, а общие. Я легко поддалась. Лев брыкался, но для внешнего мира, во все кризисные моменты — а кризис был перманентным — поднимался Лев рыкающий. Мы — участники культа, сами его творили и помогали творить другим. Чего стоят одни наши ответы на многочисленные вопросы: «кто?», «какой?», «каким был до?».
Мне надо было опереться, прежние опоры оказались гнилыми, он предлагал новые — себя. Резервы у нас оставались. Вокруг нас многие люди, родные, близкие обижались за Лёву. Именно поэтому я старалась этот комплекс изживать.
Из давних сценок. От нас уходит Миша Аршанский155 . Я стою в передней. Входит Саня. Представляется «Солженицын». Миша, уже автоматически пожавший руку, чтобы бежать, возвращается: «Кто? кто?.. Я счастлив пожать вашу руку». И так было много раз со многими разными людьми.
7 июня 1976 г. Пярну. Узнали о том, что выбиты ещё два окна. К кому обратиться? К АД — неловко, тяжка его ноша, не нам её увеличивать. Сразу рывком ощутила: «Не по себе берёзу ломила». Сейчас надо быть с Лёвкой каждую минуту. А Маришка?.. Лев послал телеграмму Суслову: «…Ответственность за безопасность моей семьи я вынужден возложить на вас». Может быть, я обязана сейчас уговаривать его уехать? Уговаривать нас? Зазор. Слово — есть дело. Не надо было говорить красиво, и дома, и на большую аудиторию. На телевидение156 .
…У меня тупость. И горечь. И грусть — какая-то не конкретная, экзистенциальная. Малышка сладко спит.
Июнь 1976 г. Пярну. …Наши новые московские «радости» в первый момент сильно огорошили, но расстояние всё несколько смягчает. Вчера Лёва уже сочинял следующее:
О, как пугающе жесток он, И первую печаль умерив,
Далёкий звон разбитых окон. Спешу всех близких утешать:
Лишь тем ослаблен ужас мой, Разбиты стёкла, а не череп,
Что летом бьют, а не зимой. И значит, жизнь хороша!
Мне нравятся две первые строки и сам факт (стихотворения). А в прозе — послал телеграмму министру внутренних дел и возложил на него ответственность за жизнь и безопасность своей семьи. Вот так.
Здесь хорошо, ветры, длинный, пока почти пустынный берег, золотой песок. Маришка задаёт множество вопросов: «На что ты больше любишь смотреть — на небо или на море? Почему люди много миллионов лет жили не в домах? Откуда мы про этих древних людей знаем?» Не капризничает, подолгу играет одна, разговаривает с куклами. Мне с ней радостно, хотя, конечно, нелегко. Главная трудность — собственный страх (а вдруг?) и постоянная сопутствующая включённость.
* * *
Вечерняя тоска — белые ночи — поздняя тоска. Вот падает на тебя, тогда только и начинаешь понимать других. Что чувствовали Саня и его близкие? Что чувствуют Сахаровы? Угрозы157 . Так что же дальше? Чего ждать? ДЕЛАТЬ СВОЁ ДЕЛО.
…Может быть, и впрямь потому так тянет к морю и огню, что только тогда ощущаешь себя частью мирового целого…
О Гр. Померанце. Высказывает, обогащает, дополняет смелейшую мысль мыслей. Нет народа. Некуда окунуться. Так ли? Для большой нации…
9 июня 1976 г. Из военной прозы Д.С.: «…Моя главная мысль была об избавлении от чувства единственности, об избавлении от него без утраты веры. Мы же вечно ищем веру, а главный свой труд — создание нравственного климата, без которого не может существовать нация и её культура, — считаем за второстепенное. Между тем вера изначально дана нам средой, в которой мы развивались. Можно изменить воззрения, а не веру».
Июнь 1976 г. О «Телёнке». Твардовский. Его трагическое раздвоение. Его мучительное и достойное в своей человечности (и похожее на наше) выкарабкивание из прежней шкуры. Со страхом. С болью. Со стыдом. С возвратами (как уютно в прежней шкуре).
Мы сейчас всё чаще сталкиваемся с отрицательными сторонами того опыта, который совсем недавно казался мне единственно человечески достойным, — опыта людей, которые ЗНАЛИ, безусловно радикально отвергали и потому из простейшего самосохранения не могли не жить двойной жизнью. Где её — двойной жизни — внутренняя граница?..
…Чему же он (АИ) за все эти годы научился? Ведь впервые столкнулся со средой. Кроме бесед с соснами в Переделкине, где беседы с К.И., где их результат? Соприкосновение с континентом культуры, где результат?
15 июня 1976 г. Мы очень спешили жить, взрослеть. И всё же у нас была долгая, в чём-то непростительно долгая юность.
23 июня 1976 г. Пярну. Ритмы Эстонии, определяемые морем, приливами, отливами, рыбной ловлей. То же — те же естественные циклы — на южной плантации и в романе «Обломов».
24 июня 1976 г. Пярну. Не работать — ужасно утомительно. И легко. Легко перестаёшь быть той, которую привыкла встречать с утра сорок лет. Деятельной, занятой, разрываемой сроками…
Можно ли по-иному? Нужно ли по-иному? Вероятно. Не знаю. Не мне.
Хороший вечер. Здесь — впервые. Шли из кино, посмотрев посредственный французский фильм. Впервые УВИДЕЛА Пярну — город со своей тайной. Со своей душой. Чужой, но манящий.
28 июня 1976 г. Пярну. Наполненность любовью. Едва ли не впервые здесь. И вопреки сильному холодному ветру возникло то самое биологическое ощущение радости жизни, которое я уже считала безвозвратно утерянным. Из ничего. Из моря, ветра, песка и этой маленькой девочки, которая идёт рядом и доверчиво спрашивает: «А ты пишешь Лёне158 письмо?»
Я ей нужна, она ко мне нежная, ласковая, требовательная, ревнивая.
* * *
Рассуждая о своей главе «Второй брак», я наткнулась на важное: на социальную природу мезальянса. Что и ведёт к тем раздумьям о народе (сравнить — Г. Померанц), где я не готова к конечным выводам. То есть, я опять упираюсь в понятия «элита», «номенклатура».
29 июня 1976 г. П. Флоренский о Блоке. Тезисы 1931 года. Письмо Блока А. Белому (31.01.1906): «…Если чего можно достигнуть положительного, то только и через такое слияние, так, чтобы всегда хотя бы два человека до конца, до дна понимали друг друга, чтобы каждый из двоих представлялся другому бесконечностью… Но возможно ли оно?.. Это для меня роковой вопрос».
9 июля 1976 г. Ужасно не хочу покидать свой остров, свою Жуковку. Вот ту зелёную полянку, где я ходила с коляской встречать Машуню.
О «Доме на площади»159 . Нет, надо знать, из-под каких глыб мы вырывались, выкарабкивались.
…Идём после обеда большим кругом. По обрыву, вдоль реки, сворачиваем к шоссе. Здесь вырос березняк, ольшаник, уже и не посмотришь на ту сторону реки. Идём долго, вкусно, дружно.
Что я — собака? Ника ощущает, что мы уезжаем, не отходит от меня, плачет. Что я ощущаю? Почему такая тоска, будто и не приеду сюда вновь?
«Я здесь наедине, и в слиянии со всем этим могу, смею ощущать себя русской», — так я сказала Лёвке.
11 июля 1976 г. Лена З.160 убеждена в том, что ей никто ничего не может приказать.
23 июля 1976 г. Может быть, хватит? Вот теперь бы и конец — благостный. Но на самом деле я вовсе не ощущаю конца жизни.
1 августа 1976 г. Пярну. Июньское уединение кончилось, народу очень много и у нас тоже. Идёт сплошное мелькание, одни уезжают, другие приезжают… Погода испортилась, дожди, холодно. Много смеёмся, веселимся, пора издавать «Пярнуские страницы» — километры плохих стихов о нашей жизни и несколько очень хороших. Шуточные стихотворные дуэли между Л.З. и Д.С. продолжаются.
Провели два дня в Таллине, посмотрела я давно знакомый город как никогда раньше. И Тарту, можно сказать, что увидела впервые. Я приезжала туда в 1950 году, хотела там работать, а жить в Таллине, поняла, что это невозможно, и уехала. В Тарту на меня нахлынула горечь и никак не уляжется. Именно там я вдруг ясно поняла, что никогда больше не буду преподавать. Это было ясно давно, можно было понять и примириться, но я почему-то поняла это только сейчас. И как-то муторно на душе.
30 августа 1976 г. Пярну. Лёва заболел, температура 40, бред. Не простой — направленный.
— Кто там? Оставь бутылку. Поищи топор. У хозяйки есть топор. А харьковский выблядок стареет. Почему Машку с Володей161 отравили? А Света здорова? Ты уверена? А у Ленки162 сожгли дачу. Чьи голоса на улице? (Суббота, идут парни и девушки с гитарами, громко говорят, поют…) А как стояли мои ботинки на пляже? Отравили, суки.
Он мучается. Каждый его толчок отдаётся. Именно сейчас — я одна. Как я хотела быть одной всё лето. Но не сейчас. Я боюсь уснуть. А он засыпает и продолжает говорить во сне.
— А что, если малышку напугают? Она так выделяется… Господи, что с нами будет?
Это его слова, не мои!
13 сентября 1976 г. Последние слова перед сном: «Как хорошо с тобой». Первые — сегодня в 6 часов утра: «Только бы ОНИ нас не разлучили».
* * *
Читаю Гранина «Обратный билет», вспоминаю детство. Алёша Карамазов «забирает из детства добрые воспоминания!» А какие у меня?
Всё затянуто и затягивается всё больше. …Кисловодск. «Храм воздуха», «Красные камни» — первый раз мне было 4 года. Ехали в пролётке. Когда устраивались, мама всегда говорила: «Первое — постели. Остальное потом». Очень быстро всё делала. Но не дом в современном смысле. Бивуак.
Однажды мы вернулись в Москву (не из Румынии ли?) — наши комнаты родители сдавали очень милым людям из Горького. И я впервые увидела, что после умывания — до пояса, настоящего — под раковиной в нашей кухне можно и нужно сразу же за собой подтереть тряпкой пол. Или это никогда не делалось, или у меня были залеплены глаза.
Что я помню по фотографиям, из рассказов, а что — из действительной жизни?
Так вот, тогда в нашей квартире царил идеальный порядок (как хотел бы всегда папа). На секунду мелькнуло: «А ведь это именно мы и вносим беспорядок?» — и сейчас же погасло.
…Папа, состарившийся, в какой-то меховушке, Светке 2–3 месяца, принёс мне какие-то бумаги — счета, счета — сколько стоит жизнь. Моё негодяйское, захребетническое возмущение.
У тёти Мили непроглядная нищета, Машков переулок. Мама всегда помогала, но осуждала тётю Милю.
Не первая ли дача в Мазилово — там, где сейчас Рублёвское шоссе? 25 лет подряд проезжаем по дороге в Жуковку.
8 августа 1942 года. Моё первое пьянство. Коньяк, Городецкий, Каплер, ВОКС, диппочта.
…Жаль тебе дома? Нашего, на улице Горького? Связь вещей и жизни. Их утекание.
…В школе первая учительница — Евлалия Вениаминовна. Страшный шум, я опоздала из-за болезни.
…Наташа Меерович (теперь Соколовская) жила в Страстном монастыре. Брат — композитор. Дивные волосы. Теперь узнала, что у неё погиб взрослый сын. Дружила с Адой Бруштейн с Большой Дмитровки. А Мила Бобылёва жила в Столешниковом переулке. Прочитав книгу Бориса Горбатова «Ячейка», мы у Н. решили, что будем писать общую книгу о нашем классе.
— Раечка, что ты читаешь?
— «Кожаный чулок».
Так до бесконечности. И мамины рассказы.
— Миличка, что ты читаешь?
— «Хижину дяди Тома».
«Отверженные» — это после. Революцию и катакомбы я пропускала.
1975–1976 гг. Кома: «Не надо вмешиваться в чужие личные дела, в чужие жизни, ибо никогда не знаешь, к чему это приведёт…» Приводит в пример то письмо Пастернака 6 ноября 1958 года, написанное его рукой163 . До сих пор не знает, как тогда надо было поступить. Безвыходность. Если в семье, тогда другое дело…
21 сентября 1976 г. Внезапно вечером — острый приступ страха. Лёва сидит с Фрицем в своей комнате. Не могу же я сказать, что это я ощутила смерть. Её дыхание. Может быть, ерунда и просто тяжёлая усталость, не освещённая ни изнутри, ни извне. Очень похоже на маму, и как я её не понимала. Вот так же меня не поймут мои дети. Да и не очень хотят понять…
Октябрь 1976 г. Сухуми. Загадка 1962 года. Он начался в ноябре 1961 года здесь, на Кавказе. Пик наших успехов и соединения, нового причастия. Поездки: Вильнюс, Тбилиси, Новосибирск (хоронить Валю164 , но и проводить читательские конференции), Ленинград, Горький, Жуковка, Переделкино. Должности: ответственный секретарь секции критики, член совета Гослита, общества «Знание». Полный Политехнический. Масса лекций. 800 человек в МИДе (лекция о Ремарке). Мы приезжаем в Вильнюс, я готовлюсь в поезде. (Сегодня перечитала — чужая лексика. — Примечание 1978 года.) Шуба-колонок. Лёвка на колене застёгивает узкий ботинок. Красивый. Первая лекция на пленарном заседании. Фохт-Бабушкин165 встречает на вокзале, пьём кофе с вкусными булочками. «Только не очень ругайте “Тарусские страницы”, Цветаеву и Эренбурга». Мы смеёмся… Освобождение. Больше нас уже никогда об этом не просили. Уверенность в себе. Без этой уверенности (тоже позже никогда её не было. — Примечание 1978 года) я не могла бы устроить сцену в машине П. Николаеву166 : «Выйду сейчас же, если не прекратите ругать Всеволода Иванова!» Ещё и начинающаяся болезнь, вернулась в Вильнюс с температурой 40.
Рукопись «Ивана Денисовича» и все шаги Твардовского. Но и нечто назревало в воздухе (ни разу не пожалела, что ушла из штата. — Примечание 1978 года), много рук поднималось — подхватить. И осенью приехал Бёлль.
Кончилась первая волна — Евтушенко, Ремарк, Дудинцев. Шла вторая — отчасти — девятый вал. А мы оба в это время начинали писать свои книги. Начинали совсем другое, не понимая, что это — другое… Знакомство с Ахматовой и Паустовским и начало дружбы с ЛК в том же году. Год завязей. Занята была ещё больше. Работала над «Потомками»167 . Заказы сыпались отовсюду. Мы были в моде. Рассказы о Сане. Тогда же начало цикла «Друг мой, Копелев»168 . Ялта. Лёвкины 50 лет.
* * *
…Спектакль «Три мешка сорной пшеницы»169 . Сейчас сопрягается у меня боль Женьки Тулупова и сэлинджеровского сержанта Икс за боль, которую он должен причинить… Ещё мне очень важно сравнить героя в юности и героя сегодня. Что бы он мог сделать? Если бы знал? Варианты жизни. Распутья. Встреча юности со зрелостью.
* * *
Аверинцев о Бахтине: «…прежде всего человек в старости теряет способность слушать новое… С Михаилом Михайловичем — наоборот. Он был способен слушать, схватывая суть и дела и человека. Это чудо. Бахтин — о понятии “тайна”. Дай нам Бог почтения к тайне авторов, о которых мы пишем».
* * *
Выписка из «Дара»170 (читала во время Лёвиной операции). Чердынцев. «Вдруг ему стало обидно, отчего это в России всё сделалось таким плохоньким, корявым, серым, как она могла так оболваниться и притупиться? Или в старом стремлении к “свету” таился роковой порок, который по мере естественного продвижения к цели становился всё виднее, пока не обнаружилось, что этот “свет” горит в окне тюремного надзирателя, только и всего? Когда началась эта странная зависимость между обострением жажды и замутнением источников? В сороковых годах? В шестидесятых? И “что делать” теперь? Не следует ли раз навсегда отказаться от всякой тоски по родине, от всякой родины, кроме той, которая со мной, во мне, пристала как серебро морского песка к коже подошв, живёт в глазах, в крови, придаёт глубину и даль заднему плану каждой жизненной надежды?»
* * *
Разговор с Машей. Пропадают, уходят в небытие не только лагерные, но и любые человеческие голоса. Всё ли надо воскрешать? Я думаю, что всё.
Я уже забыла раннее детство Лёни, рассказываю Маришке, но мало что помню. …Только что я отправила маму на Клязьму, Лёву — в Переделкино, и мы со Светкой, Женей171 и этим «свёртком» одни.
…5-й класс. Читаю на большом собрании «Партбилет» Безыменского, ловлю на себе восхищённые взгляды. Нравлюсь. Редко смотрюсь в зеркало.
…Зеленоградская. У пруда. Там был дом отдыха Дома печати, там я с Кукрыниксами играла в волейбол. Большая компания. Я иду по бревну в купальнике. «Раечка, не красуйся!» Сливается — это я, сегодняшняя, иду по молу в Пярну. В длинной юбке, из первых, сшитых Машкой. В голубой косынке. Рядом Ира172 , как крестьянка в неореалистических фильмах…
…7-й класс. Мы все делаем стойки. На всех переменах девочки и мальчики стоят вниз головой.
…Мороженое в моём раннем детстве зачерпывали круглой ложкой. Мороженщик ехал с некой цистерной и кричал… Детские неповторимые запахи: мороженое, трубочки.
…Меня няня называла «ангельский дух». Это мама часто повторяла в укор Люсе.
Себе про себя тысячу раз твердила: «Либо не делай, либо потом не жалуйся». О маме. А сама такая же.
Ещё из детских ощущений — колючий нарзан в ванне в Кисловодске. Мне 8 лет.
Скарлатина. Коричневая маска — маленький чёрт на стене. Я её называла «сыворотка» и кричала в бреду: «Уберите сыворотку!»
…Вообще кутанье (меня, наверное, кутали, как тогда полагалось) — почему-то унизительно. На снимках я в большом меховом капоре. Полвека спустя он вновь вошёл в моду. Но меня он и сейчас — спёртостью, духотой — невероятно, всячески отталкивает…
6-й класс, урок математики, Анна Васильевна Высочкина входит в класс.
— Я не буду вести урок в свинюшнике, подмести сейчас же!
И Наташа Меерович посылает мне записку (которую перехватывает учительница): «Зачем подметать пол, когда всё равно мы все умрём?»
…Родители вели частые разговоры о деньгах. Не только о реальных — «на что жить?», но и о престижных — «как у людей». Папа говорил, что надо мало тратить, мама — что надо много зарабатывать.
…В квартире напротив жила семья Карягиных. С Клашей Карягиной мы ходили в школу, а Люся — с её сестрой. Мать её ещё жива. Отец — в моём представлении таким был Павел Власов — идеальный, опрятный, интеллигентный русский рабочий. Я завидовала.
…Я иду зимой 1944 года по Москве. Страшный мороз. У меня на руках огромная кукла, величиной с младенца. Едва ли не все встречные женщины останавливают меня: «Мамаша, с ума сошла, застудишь ребёнка без шапки». Я несу Светке первую замечательную куклу. А полтора года спустя, в Бухаресте, появилась новая, неслыханной красоты…
* * *
Из доклада Комы об А.Н. Афанасьеве: «Он создавал книги одновременно по нескольким наукам, что всегда делает судьбу учёного нелёгкой».
…Человек редко равен себе. Для этого надо быть Комой. Я умнею и хорошею среди людей, которые меня любят.
* * *
Один был очень хороший день — если бы мама сверху смотрела, была бы счастлива. Годовщина папиной смерти. Все мы — у Лёши173 . Нас трое, с семьями. Шестеро внуков. Трое правнуков. Тёмка174 отсутствовал по уважительной причине… Растворение в малой родине.
* * *
10 октября 1976 г. Почти месяц ушёл на Герцена. С утра предвкушение счастья — собираюсь в Ленинку. И так же лихорадочно, как в юности, бегом, бегом. Этого не должны отнять. Кого выгнали из Ленинки?
* * *
13 октября 1976 г. Таня Тимофеева на поминках Жени175 . Об отце: «Может быть, мне не полагается говорить. Но так, как я его знала за последние десять лет, его никто не знал. Ему было очень трудно жить. Он не мог ни полностью всё принять, ни полностью всё отвергнуть. Задавал вопросы. Высокий духовный и нравственный порог. Ему было очень одиноко».
18 октября 1976 г. Лёвкина мысль — обмен политзаключённых. Предложить Эмнести. В мгновение ока сделал. Личные письма. Люся с Андреем. Она мрачная. Я впервые подумала, как ей тяжко после торжества. Дорого платит. Он светится. Медленно согласился приписать (и с предложением такого-то расширить).
— А я хотел «моего близкого друга».
— Я горд.
В немецкий текст Лев вставил просто «друга». Вдруг кого-то и правда обменяют, и я вспомню этот день?
В разговоре с АД Лев приводит как довод: «у них выборы».
Люся: «Вот это мне и не нравится. Торгуют. Наши — разменная карта. Не люблю играть их картами, на их поле».
Лев: «Но если есть надежда?»
Прошёл год после Нобелевской премии. В этом году премия мира никому не вручена.
Прошедшая сенсация. Лев надписывает книгу («Хранить вечно»): «Будьте здоровы и счастливы». Люся: «Нет ни того, ни другого». Андрей (светящийся): «Счастье есть…»
9 декабря 1976 г. Сухуми. …Море, пальмы, мол. Продают кофе, очень крепкий, отлично приготовленный. Мы с Лёвой сидим за столиком. Южный город без курортников. Женщин очень мало. Я поминутно отрываюсь от книги, смотрю то на море, то на солнце, чтобы убедиться, что это на самом деле… И не надо никуда спешить, не надо готовить обед, не придёт толпа немцев, американцев и прочих шведов — самых симпатичных в мире — не говоря уже о соотечественниках. Прислушиваюсь к разговорам окружающих, они того стоят:
— А я жениться хочу.
— Поздно, тебе давно уже 75…
— Странно ты рассуждаешь, «поздно, поздно», всё равно без бабы не проживёшь, хоть в молодости, хоть в старости…
Двое играют в шахматы, болельщиков человек пятнадцать, пытаются давать советы. Нам неслыханно хорошо. Здесь за столиками говорят, что Киссинджер — это голова, решают судьбы царств и народов, понизив голос, хвалят порядки в «передовых странах»…
21 декабря 1976 г. Тбилиси. В гостях у Николадзе. Михаил Николаевич рассказывает, что его близкий друг, который провёл 17 лет в лагерях, прочитав «Один день Ивана Денисовича», сказал: «Автор — из ГБ. Это пропагандистская вещь. Такого дня за 17 лет у меня не было». Этери подтверждает свидетельство своего отца: «Такого дня не было».
…АИ в разговоре о Шаламове: «Я выбрал ведь счастливый день…»
Декабрь 1976 г. Тбилиси. Памятник Бердзенишвили176 . Ощущение точно такое же, как от искусства Эрнста Неизвестного. Начиная от того, уже мифологического 1956 года и вплоть до памятника цивилизации. Большое чужое искусство. Мне не только ненужное, но скорее даже отталкивающее. Это ощущение возникло сразу, а Феллини (мы смотрели «Амаркорд») — громко и сразу — моё.
Услышанный наверху горы Давида разговор (к современному мифотворчеству):
«Памятник Сталину было видно из Турции. Хрущёв позвонил Первому, велел снять.
— Не могу. Поставил народ.
Тогда они ночью по-воровски сняли и оттащили в камнедробилки. А то народ бы восстановил. Утром город узнал. И стар и мал пошли на гору, шли как к святым местам. А гору оцепили войска…»
В поезде хромой нищий просит милостыню и приговаривает: «За Родину, за Сталина». Я подала ему 20 копеек, не преминув заметить: «За Родину без Сталина».
1977 г. Перевожу книгу Хейли «Корни» и пытаюсь вспомнить, что я знаю о своих корнях? Михель Авербух, мамин папа, посредник при продаже лошадей, хотел, чтобы его дети хорошо знали русский язык, читал им по вечерам русских классиков. Хейли нашёл одну-единственную нитку в необъятном мире. И так утвердил самостоянье.
Корни. Измена себе… «Человек и его имя»… Либерзон. «Лейбензосте тоте», — говорила мама, когда мы болели. Надо соединить концы. Оставить после себя звено…
Переделкино — тоже теперь из моих корней. Как и русский стих.
9 февраля 1977 г. Вчера хоронили Таню Слуцкую177 … Дороге моей жизни она не близка. Но оказалось, что есть у меня и Танина тропинка. У гроба — старые друзья, никакого начальства. Рунин, Аграновский, Мацкин, Софа, Люся с Тэком, Рассадин, Сарнов, Искандер, Трифонов, Бакланов, Корниловы, Евтушенко. Мой микромир — все двадцать лет.
Перелистывая «Литгазету»… мне давно кажется, что мы живём в мире литературы, ну, скажем, китайской, что я никого не знаю. А вчера, хоть и по такому страшному поводу: «Возьмёмся за руки, друзья». Нет, они живы, товарищи мои. Они постарели, но чувство локтя осталось. Скольких хоронил сам Борис… Я стою в крематории сзади него. Седой как лунь…
Ночью вспоминала 1955 год, сентябрь. Я впервые в Доме творчества. Мне 37 лет. Очень молодое ощущение. Меня в Коктебеле встречают как королеву: «Рая, Райка, Раюша, Раиса Давыдовна!» Карагановы, Кроны, Ивановы (первое знакомство), Мирэль178 , графиня Людмила Ильинична179 … Сижу за столом с Даниными. Я представляю молодую, только что созданную редакцию журнала «Иностранная литература». Я ещё не знаю, что на отдыхе все прекрасны и прогрессивны. Ранняя оттепель… А позже там же — Казакевич, Гроссман. Слушаю стихи Цветаевой о Чехословакии, при мне за столом Казакевич вскрыл конверт. Потом я прочитала эти стихи во втором номере «Литературной Москвы». Частушки об Александре Герасимове. Легенды о Коктебеле. Кто я там? Ещё не жена Копелева. Но уже внутри самого узкого круга… Есть история, но главное — впереди, предвкушение.
…Может быть, Женя Ласкина180 и слишком высоко сказала: «Жива русская интеллигенция», — но и у меня было похожее ощущение. Что мы всё-таки живём в своём замкнутом, спёртом мирке. А есть ещё много честных, ищущих, помогающих, сеющих разумное, доброе, вечное. Без этого нет России. Не было бы. Все отношения тянутся в прошлое.
28 февраля 1977 г. С Леной Ржевской проверяю: да, летом 1936 года она была на Волге. Значит, могла написать, сказать обо мне: «Спокойна, как Волга».
* * *
В оттепели был совершенно иной, не постыдный характер иллюзий. Читаю вёрстку Лёвиной книги «Вера в слово». Два типа отношения к миру. Вплоть до 1974–1976 годов те, кого он защищает, — «они» (особенно в письме 1968 года). Они — чужие. И взгляд отчасти (совершенно ему не свойственный) свысока. Он сам — член Союза писателей, кандидат наук, автор ряда книг и др. А они — психи, «смогисты». Но трогать не надо никого. Пусть малюют. Потом же, никогда не виденный Мустафа Джамилев181 — брат. На самом деле, а не стёрто евангельски.
…Поздний вечер 1967 года. Неприятно ранящая история с первой рукописью А. Марченко. Я не хочу, чтобы Лара к нам заходила. Ходим по бульвару Ленинградского проспекта. Лара — «она». Может быть, и нынешнее её самоутверждение оттуда? Лёвина расхлябанность, паника Володи К. и наша. Два неприятных разговора: с Асей — в редакции и Л. у Лунгиных. Там и Войнович. «Они» и «мы». Всяческая ранговость. «Зачем ты посылаешь телеграмму Ростроповичу с «этими»?»
…Мой спуск в 1968 год краток, «верёвка» всё время дёргается…
Апрель 1977 г. Баку. У меня, как и у автобиографического героя Битова, внутри звучит громкое пение. Оно кажется таким прекрасным, а наружу ничего не выходит, либо выходят кривые, уродливые звуки. Но у Битова это — литературный приём, а у меня — на самом деле.
18 апреля 1977 г. Проблески мыслей. Различия между либералом и радикалом. Радикал ничего не приемлет, для него всё — ложь, всё — обман, всё — чума. Значит, для плохого и для обычного человека неизбежен двойной счет. И всё дозволено (Белинковская кнопка182 , Вл. Соловьев о Кушнере, теория и практика компромисса: Герцен, Чуковский).
…А либерал верит в реальность малых дел. Пытается вопрошать, вести диалог. Это ведёт обыкновенных людей к некому модусу порядочности. (Издание Вернадского или Бахтина.) Надо сажать деревья, возделывать сад. Сеять и не ждать всходов. Различие проходит не между теми, кто за и кто против…
24 апреля 1977 г. Тбилиси. Я много лет готовилась жить. Оказалось, что жизнь проходила. Оказалось, что проходила неправильно. Я её легко (слишком легко! — Примечание 1978 года) зачеркнула. И начала другую. Она — другая — продолжалась лет семнадцать. И тоже закончилась. Быстро промелькнула. Сейчас — поздние сожаления. Иначе не переиграешь и ничего — впереди. Лёвка об этом сегодня сказал с беспощадной резкостью.
3 мая 1977 г. Сухуми. Утром 2 мая мы едем на автобусе в Цебельду. Красота гор веером. А я медленнее, чем автобус, еду в своё прошлое… Только к концу дня вспомнила, что в Цебельде был последний привал (1937 год, 40 лет назад!) перед сухумской турбазой. «Костылям памяти» (весьма ослабевшей) помогают недопроявленные фотографии. Надо к ним вернуться, посмотреть. На фотографиях — водопад, ледник (Домбай), на мне какие-то странные брюки-сарафан. Умела ли я тогда видеть? Может быть, и не умела, даже скорее всего — не умела. Но именно тогда запала в душу красота, свобода, полёт. Я была уверена, что вернусь сюда через год. В Теберду с Домбаем так и не вернулась, не подарила Лёвке эту красоту моей юности. Оптимистическое «ещё вернусь» надо бы выбросить, да не хочется. А в Цебельду вот приехали. Отложили поездку с декабря, и осуществилось… Ещё в автобусе Света показывает белый камень: отсюда тянулось имение Вороновых.
5 мая 1977 г. Выплывает целый пласт: приезд Лёни в Куйбышев, их с Милкой отъезд. Мы вдвоём в комнате Кеменовых. Там же празднуем его день рождения — 5 декабря 1941 года. Я стою в очереди в киоск за брагой (или пивом), продают вёдрами. Удивителен этот ужасающий быт, который отравлял существование и которого мы не замечали. Действительно, на самом деле поднимались над ним.
21 мая 1977 г. …Страннейшим образом, по иронии судьбы, в силу одной только любви я оказалась в положении Степного волка183 . А хочу я прочищать листы араукарии и ощущать запахи скипидара и натёртого пола.
9 июля 1977 г. Пярну. Возвращаемся из кино, идём вдоль моря. Все оттенки перламутра, тихая, серебряная красота. Мгновения тишины, покоя внутри. Вчера Лёва купался, а сегодня с утра кашлял. Но он, во всяком случае, внешне, очень посвежел и окреп. Получили прекрасное письмо от Сарки. Но как по-разному мы относимся к смерти (самоубийству) Канторовича. Что важнее — свобода или обязательства? Для Сарки личная свобода всегда выше (сегодня, в 1978 году — нет). Для меня — обязательства.
18 июля 1977 г. Пярну. Возвращаемся домой с Лёвкой, говорим о доме. Он:
— Что здесь не купили — хорошо.
Я с сожалением:
— Хочу где-нибудь сажать цветы.
— Я на этой земле уже ничего сажать не буду.
Мне такой фразы достаточно. Тонкая плёнка мгновенно рвётся. Что же со мной? Просто ладья Харона? Болезнь? Не знаю. Знаю лишь, что, если заберут и Маришку, мне будет очень стыдно.
29 июля 1977 г. Пярну. Идём к подлунному морю. Хорошо так, что даже страшно. Скоро, очень скоро всё кончится.
3 октября 1977 г. Перечитывала письма Л.Б.184 Испытала острое чувство вины и необходимости написать о ней. Пьеса Маши Ильиной о Тарханах. Кто-то из учеников: «Она ничего не сделала. Только собиралась, обещала». Они с Карпой часто спорили, нужно ли просвещение? …Не обязательно в прямом смысле: «Что посеешь, то и пожнёшь». Иногда пожнёшь то, что кто-то посеял. А всё же Л.Б. — одна из самых состоявшихся среди людей, которых я знала. Притом что знала я и всемирно прославленных.
4 октября 1977 г. Москва. Дорогой Фима185 , рецензия Галича должна была принести радость, хоть удовлетворение, а принесла тяжёлую, недоумённую горечь. Вам (и себе) мне хочется объяснить, почему.
«Вот об этом (о вступлении наших войск в Восточную Пруссию) написаны оба произведения». Нет, «Хранить вечно» не об этом. Конечно, Восточная Пруссия — очень важная часть жизни и, соответственно, книги. Однако эта глава занимает меньше 1/10 всего объёма. Вы-то знаете, что Льву после публикации в «Цайт» пришлось специально объясняться с немецкими читателями. Но русские-то почему не поняли?
Восточная Пруссия — криминал, уголовное преступление. Зачем же в «Континенте», журнале, который внимательнейшим образом изучается властями, поставлять им материал для обвинения в «литературной власовщине»? Надеюсь, что всё это произошло только потому, что и Галич, и Максимов186 , и Горбаневская забыли обстоятельства той жизни, от которой уехали сравнительно недавно. Мы часто сталкиваемся с такой забывчивостью.
Всё, что я пишу Вам, — «после драки». Но так как это не последний номер и не последняя рецензия, то, может быть, они подумают о здесь живущих людях, поберегут их?
Второе — здесь, в Москве, в Ленинграде нет уже квалифицированного читателя, который не говорил бы о способности автора создавать характер, десятки, сотни характеров — речью. Это же — при необыкновенной экономности — самое дорогое в творчестве Галича. Как же он не узнал, не услышал пусть и отдалённого «литературного родственника»? Как же не написал об этом?
И последнее. О чём мне труднее всего написать, но попробую. А.И. Солженицын совершил великий подвиг — общественный и собственно литературный, значение которого никому уже не удастся поколебать. Даже ему самому. Так я думала раньше, так я думаю и теперь — при несогласии с его нынешней программой и раздражением от его речей.
Но и у него, как почти у каждого великого писателя, есть произведения, которые в собрании сочинений публикуются в разделе «Дубиа». «Прусские ночи» — из их числа. Это дурной поступок и дурные стихи. Поэтому «совместность» похвал в данном случае только ранит.
Если таковы были намерения и автора, и редакции — они вполне достигли своей цели. Читая Марамзина187 , я (как и все наши близкие) не испытала ничего, кроме брезгливого отвращения. Горечь же была только из-за имени Виктора Некрасова на обложке. А сейчас я испытываю глубокую боль. Галич нам — не Марамзин. Он был частью нашей жизни. Песни его такой частью остались. А сам он, оказывается, уходит всё дальше…
16 октября 1977 г. Ночь, бессонница. Странная игра из повести В. Смехова188 . Я вспоминаю знакомых. Внутреннее условие — чтобы я сегодня их узнала, и они узнали меня. Насчитала 1020 человек.
Батуми. Тбилиси. Свидание с Отаром Иоселиани, чтение записок Вильмонта189 о Пастернаке, собственные неясные мысли укрепляют и укрепляют недовольство. Что сделано? Ничего. А жизнь кончается.
Хочется на этом жизненно и творчески сосредоточиться. Привезти бы не два печатных листа, а четыре страницы, но отделанных. Безупречных. Для себя. Чтобы ни прибавить, ни убавить. А то мы без конца правим, переправляем — и всё без толку. Завершённость формы. Окончательность варианта.
18 ноября 1977 г. Тяжёлая бессонница. Начинаю считать дни жизни, те, которые помню. Насчитала шестьсот… Интереснее и важнее, чем перечень знакомых. В прошлое, в прошлое…
Ноябрь 1977 г. Дорогой Фима (о книге «Записки незаговорщика»)! Читала, нет, глотала Вашу книгу, и словно не было никакой грани между печатной страницей и только что пробежавшей жизнью — услышанным, увиденным, совместно пережитым, рассказанным. Только что Вы сидели у нас в кресле, рассказывали про мытарства с «Материей стиха», дали нам рецензию Туркина… 25 апреля мы ехали вместе с Аникстами в поезде в Коктебель. Ловили отрывочные сведения про Вас по радио, по телефону. Процесс Бродского — отчасти древняя история, отчасти — настоящее, запись190 не устарела нисколько, к великому общему сожалению и посрамлению идеи прогресса. Всё то же…
И Фрида. И начало наших отношений ещё там, на старой Вашей квартире, где Вы дали Лёве брюки «Дружба», а потом весёленькую тельняшку. А на нашей новой квартире Вы уже не были. Разные кадры наплывают: почему-то я держу Катю191 за руку — это похороны Шуры Раскина192 .
Нет никакой разницы между этими, напечатанными в Лондоне страницами, — как любое создание Гутенберга, отчуждёнными — и тем куском жизни, неушедшим, неотъемлемым, который называется «Фима Эткинд». (Смешная папка «Человек и его имя», я часто о ней вспоминаю. Вы взяли её с собой?)
Я — плохой читатель Вашей книги. По-разному слишком пристрастный. Без дистанции. Но всё равно, глотнув книгу за день, а она — толстая, хочу сразу, не думая, не рассуждая, не выбирая выражений, Вам написать.
Очень важна главная — иногда мне кажется, не самая ли главная, тема книги — 57 голосов «за»193 . Думала об этом и тогда, когда Вы ещё были здесь. На этом всё держится. Ведь сейчас-то ни одного из тех, кто вдруг проголосовал бы против, не арестовали бы и (на 95 процентов) не выгнали бы с работы. Вы это явление описали, показали, разъяснили. Частично. Даже я, достаточно много знающая и неотступно об этом думающая, нашла новые материалы для разъяснений… Ваша книга заставила меня оглянуться, обдумать старые и новые ситуации, ещё раз понять, сколько старого было в тех новых (или казавшихся нам новыми) в эйфорические времена оттепели.
Вот услышанная только что тбилисская история. В начале войны была арестована группа аспирантов. Часть погибла. Сейчас, в 1977 году, возбуждено уголовное дело о посмертной реабилитации одного из них. Нужны свидетельские показания. ВСЕ те, к кому обращались родные, говорили о погибшем только дурно…
Противоположный пример: нам отключили телефон, и наш номер отказались взять двое людей из нашего дома, не друзья, даже не близкие знакомые, один скорее уж противник.
Отвлеклась, но про то же самое. О том, как убивали книги и литераторов, написано уже немало. Вы прибавили документы, факты — здесь Вы не первооткрыватель, хоть и очень важно написанное Вами. Я ещё не могу отделаться от мысли, что вот вывели из строя огромный действующий комбинат «Ефим Эткинд». Как раньше вывели другой — «Лев Копелев». И ничуть им не жалко Некрасова, Солженицына, Ростроповича — никого не жалко.
Но в теме соучастия интеллигенции — не вчера, а сегодня, в её новых формах, её новых выразителях — Вам принадлежит честь открытия. Нашли Вы и тон. Я рада отсутствию крика, инвектив, заклинаний. Я — читатель — от них устала, не воспринимаю. Сухое, строго документальное, относительно спокойное изложение, раздумья, предполагающие разные точки зрения, мне больше по душе. Думаю, что принципиальный диалогизм убедительнее и для своих и для чужих.
…Мне не хватает у героя-автора его собственной ответственности за происходящее (не с ним). Ведь единогласие бывало многократно и раньше. Я не говорю о временах архаических (1949 год), а только о новых. Скажем, дело Пастернака. О том, что заикался Михалков, Вы упоминаете дважды. А я так и не знаю (это не риторика, на самом деле не знаю, не я — читатель, а я — Рая), были ли Вы на том собрании? Или сказались больным? Или не требовалось голосования194 ? Ваша фраза (из очень важных) «Среди НАС так много ИХ, а среди НИХ так много НАС», требует и конкретного раскрытия. Не только и не столько на одном примере 1968 года… Так можно ли в области гуманитарных наук честно работать в системе? Вот ответ, продиктованный именами прошедшего года: М. Чудакова, В. Распутин, Д. Самойлов, Ю. Трифонов, О. Иоселиани…
3 сентября 1978 г. Подготовка реабилитации Бухарина. Четыре партии должны отменить свои резолюции сорокалетней давности. Уже подписали письмо 300 деятелей социалистических партий. Эта кампания может вызвать всемирный резонанс.
Есть решение верхов про АД — лишить всех отечественных званий и наград и выслать. И Зиновьева195 — тоже, а также принять меры к четырём писателям — Войновичу, Владимову, Корнилову, Копелеву. Какие меры — неизвестно…
27 сентября 1978 г. Сухуми. Сидим на набережной, подходят АД с Люсей. Мы обнялись. Они приехали на пять дней, улетают 1-го или 2-го. Хотели жить в нашей гостинице, но им заказали царский номер в «Абхазии».
4 октября 1978 г. …Педагогические проблемы, о которых ты пишешь, на самом деле важны, и нет никаких общих рецептов, то есть в каждом отдельном случае надо решать по-своему. Мне всегда казалось, что взрослые не должны вмешиваться. И я не вмешивалась. Теперь я не уверена, что это правильно.
Мы всё ещё купаемся дважды в день… Много читаем и ежедневно работаем, стараемся работать в определённом ритме. Для меня ещё счастье, что отдыхаю днём и рано ложусь. Хоть и не совсем ещё наладился сон — никак не развяжусь с проклятыми снотворными, но чувствую себя совсем хорошо. И очень мне противно оглядываться на себя московскую, раздражённую, замотанную, ничего не успевающую… Ввиду хорошей погоды и того, что нам здесь спокойно работается, мы решили задержаться… Очень уж мало хорошего ждёт нас в Москве…
30 октября 1978 г. Сухуми. Вопреки заветам Чуковского побежала на набережную, бросив недописанную страницу. Люсю с Андреем встретили в кино, он утром доставал им обратные билеты… «Жандарм женится» — смешная французская комедия. АД спрашивает Льва, был ли Гитлер абсолютным диктатором?.. «Я так и думал, он был, значит, более связан, чем Сталин — монополии, генералитет…» На обратном пути прошу АД написать предисловие к книге Гнедина196 «Выход из лабиринта». Он обещает.
По дороге в кино думала: «Хоть бы один вечер, раз уж такой нам подарок выпал, провести без фильма, а со стихами, а главное — с разговорами». Но он, быть может, лучше отходит, отдыхает именно так. По дороге мы говорили о записях, как Горький велел Ракицкому197 бросить в огонь каприйские дневники за три года. Лев считает, что записывать нельзя, неэтично, когда человек живёт несколькими жизнями. А я убеждена, что человеку — любому — неприятно, если его жизнь заносят куда-то в блокноты, дневники (Хемингуэй). Если бы АД узнал, ему было бы неприятно, но и не записывать — просто невозможно.
…Течёт река, безостановочно течёт. Такое — знаю — останется. И надо оставить. Но не ценою разрушения сегодняшних, сиюминутных человеческих отношений.
Обедаем в Эшерах, едим цыплят табака. Кавказ моего детства и юности, немного открыточный. Купаемся около нас. Прибой.
28 декабря 1978 г. Л. Чуковской. …Мне надо было проверить цитату, слова Ахматовой о Хемингуэе. На проверку ушло две минуты. Времени у меня не было (впрочем, я забыла, когда оно у меня было). Вы знаете, сколько раз я читала «Записки», но книга так властно потянула к себе, что я, всё бросив, обо всём забыв, снова прочла обе изданных книги с первой до последней страницы. […] Испытала полноту счастья — давно так хорошо на душе не было. Счастья бескорыстного. От того, что жила на земле Анна Ахматова. От того, что живёт на земле Лидия Чуковская. Что она, Лидия Чуковская, избрала «окаянство» и записывала. Что успела (почти до конца) расшифровать свои записи. Впрочем, слово неудачное, какое там «расшифровать» — написать. Что рукопись стала книгой.
Вспомнила я и те далёкие дни, когда я впервые прочитала вступление, вспомнила Ваши сомнения и свои первые радости и радости теперь уже многочисленных читателей, не возвращающих книги месяцами.
Но в моей радости есть и примесь «корысти». Вот, оказывается, что надо было сделать. Не выяснять (про себя) отношения, мучительно, неотвязно возвращаясь к уже сказанному, к уже услышанному, а перечитать «Записки».
Да, мы бесконечно различны. Мне долго казалось, что, следуя за Вами, можно эти различия чуть уменьшить. Что я и пыталась долго, слишком долго, делать.
Вы часто (и верно) говорите про родственный звук. Без него никакие отношения невозможны, даже просто приятельские. Но и честное, строгое осознание несходства… тоже может быть основой близких отношений, иных, чем прежде, но близких.
«…Да и не верю я, что кто-нибудь чего-нибудь не понимал раньше. Кроме грудных младенцев», — говорит Ахматова. Вы ей возражаете: «…были слепые верующие». Но последнее слово — за ней. Не только потому, что она — Ахматова. За ней — по художественной силе, по накалу страсти, по «энергии гнева» («…что насчёт врагов народа — всё ложь, клевета, кровавый смрад — это понимали все. Не все хотели понимать — дело другое»).
Ваше возражение — несомненно искреннее, но непривычно вялое. Потому что Вы и в самом деле понимали это тогда. Вы — с ней. В отличие от Анны Ахматовой, Вы — умом — верите мне и таким, как я. Но — умом, не душой. Здесь, видно, порог, перейти который не дано.
Пока я ещё в относительно твёрдой памяти, я знаю, что я — слепо верующая — была. И не одна.
Об этом я писала и пишу вот уже восемнадцать лет. И не перестану до конца. (Д. Самойлов написал нам о нашей общей работе «Встречи с Ахматовой», что вся предыстория, как мы, каждый по-своему, долго не знали, не понимали, не ценили стихов Ахматовой, что эта предыстория не нужна. А мы от этого отказаться не имеем права. В. Корнилов, прочитав мою последнюю работу «Хемингуэй в России», заметил: «Убрать бы авторские покаяния». Не могу, не буду убирать.)
Но это обстоятельство — главное, определяющее мою нынешнюю жизнь, не означает, что в каждом моём сегодняшнем мнении — будь то Синявский или Гарвардская речь или Распутин (беру первые примеры) — я заранее, автоматически не права. Я сильно запоздала с этим осознанием, но сейчас всё глубже и сильнее на этом утверждаюсь. Иначе собой не останешься.
Это длинное отступление, но, мне кажется, не просто отступление.
Я перечитала «Записки», и во мне восстановилось ощущение связи с Вами. Нерасторжимость этой связи (с моей стороны). Её значительности в моей жизни. Важности примера этой самой любимой книги и в простейшем и в глубинном смысле слова. Это чтение, врачующее душу. А сколько душ нуждается во врачевании!
Ещё и ещё раз я хочу низко поклониться Вашему мужеству, памяти, верности, таланту. Всему тому, без чего эта книга не могла быть ни написана, ни сохранена, ни опубликована. Если Вы меня, преданную, но не рабски, готовую Вам всегда помогать, но не всегда с Вами соглашаться, если такую — принимаете (в «порядке чуда»), — я счастлива. А книги Ваши — всегда со мной…
2 января 1979 г. Из слухов. Академик Александров: «Сахаров — личность историческая. Я не хочу войти в историю, как человек, исключивший Сахарова из Академии».
Июнь 1979 г. Вопрос Мариши про смоковницу: «Если Он хороший и может делать чудеса, почему же Он не наделил её плодами?» В каком возрасте надо готовить к жизни? К тому, что хорошие люди совершают и дурные поступки?
Опять Ремарк. Сегодня я сказала бы о нём — идеалист. Могла ли я в 1957–1958 годах представить себе, что придётся сопоставлять ту и эту эмиграцию? Всё же не совсем понятно, почему писатель, пишущий о безнадёжности, обречённости, оказался так нужен тогда, именно в эпоху больших надежд?
Читая Ремарка, иду по руслу реки, которая высохла. Ключи почти не бьют. Забыла. Процесс забвения быстрее, чем наши попытки удержать мгновение.
24 июня 1979 г. Комарово. Дорогая Лидия Корнеевна! Кончаю письмо Вам («пишу» его в уме давно) в день рождения Анны Андреевны — 90 лет. И прежде всего, хочу Вам сказать: «Нет, это она всё здесь — и не только здесь — пережила198 . Её слово».
Мы часто бываем на могиле (от нашей дачи 20 минут ходу), редко, когда не застаём там одного, двух человек, чаще с её книгами, чем с фотоаппаратом. И ещё важнее — на самой плите лежат или около барельефа (засунуты за него) листы бумаги — разные ахматовские стихи. Один раз было и посвящённое ей. Позавчера, накануне дня рождения, лежал «Подвал памяти». Лист лежал так, что его нельзя было поднять — на плите свеча, воск растоплен и им приклеен. Огромное количество цветов — розы, сирень, скромные полевые букетики, просто ветки. Сюда раньше приезжали экскурсионные автобусы, но Лев Николаевич запретил. Что и хорошо. А паломники идут и идут.
У будки ежедневно останавливаются по 2–3 автобуса. Один раз и мы послушали, экскурсовод — наша приятельница, она по-настоящему любит Ахматову, хорошо читает стихи. И только страдает, когда неудачная группа, ощущая безразличие. Хотя и сама работа утомительна, но когда она видит молодых (и не молодых), которым всё интересно, и важно, — она может говорить долго…
Комарово нам обоим очень нравится, первую неделю тепло, даже жарко. Мы с Маришкой купаемся в озере, очень полюбили Щучье озеро. Тихо, вода плещется, кажется, будто нет на земле ничего, кроме этой красоты. Она ведет себя безупречно, уважает наше рабочее время. Когда мы сюда уезжали, Маша очень просила меня приохотить малышку к русской классике, особенно к стихам. И я перед самым отъездом перечитала Вашу главу о том, как Корней Иванович читал вам — детям — стихи. Перечитала с самыми, что ни на есть «утилитарными» намерениями. Дело в том, что на Маришкино раннее детство (ей исполнилось здесь 8 лет) пал целый пласт новой зарубежной литературы (впервые или заново переведённой). Кроме «Алисы», и «Малыш и Карлсон», и «Хоббиты», и «Пеппи Длинныйчулок». Книги все хорошие, подчас превосходные, весёлые приключенческие, с захватывающим сюжетом. Сама Маша ими увлеклась и спохватилась с ужасом: «Мама, на тебя и на Лёву одна надежда. Потом придёт школа, и всё будет безнадёжно испорчено».
Я начала с «Евгения Онегина». Очень сомневаясь в этом выборе, ощущая постоянно, сколько непонятных слов, целые пласты жизни совершенно непонятны. Но с радостью слышала: «Баба, ещё». Музыка делала своё дело. Мы прочитали всё, я ничего не пропускала. И какой же был у нас счастливый день, когда Маришка появилась с хитрым видом и сказала, что у неё для нас — подарок. И начала наизусть первую главу, на следующий день — письмо Татьяны. Сейчас слышу, она повторяет сон Татьяны. Сама я испытала — в какой уже раз — счастье. И её эхо усилило это счастье. Ещё раз убедилась — Пушкина постигаешь чем-то, чему нет названия, во всяком случае, не разумом, а откровением.
Сама Марина читает с огромным увлечением «Два капитана». Когда я — безуспешно — прошу: «Маришка, поздно, надо спать, перестань читать», она мне: «А почему именно в конце каждой главы самое интересное, и нельзя, ну просто нельзя бросить…» Может быть, Вениамину Александровичу это будет приятно, понимаю, что у него таких свидетельств тысячи, но всё равно.
Мы работаем, я занимаюсь хозяйством. Здесь на удивление хорошо с продуктами, да и наши ленинградские друзья, которые и встретили нас по-царски, и ухаживают, и помогают жить, — мне очень помогают.
Это письмо я Вам посылаю с оказией, моя сестра Люся опустит письмо Вам в ящик. Послезавтра собираемся в Пушкин (даже мне трудно произнести, Вы про себя говорите Царское?) и в Павловск. Следующая оказия — моя Маша (едет 13 июля), очень хотелось бы знать про Вас. Лев нежно кланяется. Обнимаю. Ваша Р.
Привет вашим. Говорил ли Вам кто-нибудь, что Диккенс в изображении Честертона очень напоминает К.И.?
29 июня 1979 г. Белые ночи в Ленинграде. Идём от Маслят199 . Много народу на улицах. Что это за толпа, страха она не внушает. Вроде не злая. Какие лозунги могут их пробудить? «Россия для русских»? Или «Бей жидов!», «Долой иностранцев!», «Долой бюрократов!» или «Да здравствует свободная любовь!»? Поют, больше кричат. Высоцкий, транзисторы. Моряки поют по-английски, девочки — по-французски. Взрослых мало…
3 июля 1979 г. Комарово. Перечитываю рассказ Фазиля «Летним днём». Получаю наслаждение от фразы, от микрокадра, как всё выпукло, пластично, кинематографично. Читать его книги «вкусно».
23 июля 1979 г. Приезд Бёлля. Тост Льва: «И Россия — твоя духовная родина. Так что добро пожаловать на родину!» Генрих Бёлль в 1951 году — молодой начинающий писатель — прочитал свой рассказ. На обсуждении выступил писатель Шнабель и сказал, что это — русская проза. Есть русские, восточные корни. Бёлль: «А мои предки жили даже не к западу от Эльбы, а к западу от Рейна… Тогда эти слова показались мне бредом, но вот, оказывается, не бред…»
Генрих и Аннемари, оба, сказали мне: «Спасибо за письмо, оно принесло утешение». Те же слова, что и в телеграмме Ахматовой. Может быть, ради этого стоило жить?
27 сентября 1979 г. Сухуми. Люся и АД очень нежны. Стихи. Реликтовое излучение. Они, как всегда, идут в кино.
Едем в Афонские пещеры. Люся мельком говорит что-то против Бёлля, АД перевёл ей с обложки «Бела герунг» про всеобщую слежку в ФРГ. Лев, к счастью, не завёлся. АД на девять лет моложе Льва, а ходит гораздо хуже. Медленно, неуверенно. Купаемся в Афоне…
АД был в детстве в склепе под монастырём. Эти пещеры открыл Гиви Смур, об этом нигде не сообщается.
28 сентября 1979 г. В 5:30 мы у Сахаровых, включаем два магнитофона. Лекция о теории поля, об элементарных частицах. Говорит легко. Вначале мне казалось, что он обращается ко мне, толково объясняя. Бездна моего невежества ему непредставима. Красота познания мира, красота отвлечённой мысли, красота построения лекции, законченной, завершённой, как произведение искусства. Боже мой, какая страшная растрата, сколько профессоров, студентов, аспирантов должно было бы слушать эту лекцию! (Академиков тоже!)
АД самому хотелось рассказывать, он ещё и разогревался по ходу своей лекции. Лев говорит, что АД ещё очень много может сделать. Но его подпись отсутствует, как на картинах великих мастеров Средневековья. Пример высокой духовной анонимности.
Нет лучшего кандидата на пост Президента СССР. В лекции — пунктиром — и история нашей науки. И в этом — его личность: всех упомянуть, никого не забыть. Сколько у нас замечательных талантов, их половодье, их изобилие. И такая чудовищная, бесхозяйственная их растрата. У АД — стремление к овалу, к законченности, к гармонии. Современная физика органично связана с декадансом, не случайно понятие «кварк» из джойсовского «Улисса». АД хочет назад в классическую эпоху.
Люся говорит, что АД всегда найдёт машину, когда надо спешить к кому-нибудь на обыск. Один раз приехал на кране. А когда крупнейший американский астрофизик делал доклад на семинаре Брайловского, то АД забыли об этом сказать. «Я хотел бы хоть руку ему пожать!» А я думаю: «Это американец должен был бы хотеть пожать руку АД». Но мысли это мелкие…
Потом читаем стихи. Он слушает хорошо, переспрашивает отдельные строки. Разговор о вчерашнем. «Да, в прошлую эпоху такие, как АД, ещё были. Был же написан и “Реквием”, и “Мастер и Маргарита”, и “Живаго”, а сейчас — выжжена почва». Этому я не верю.
АД, к нашему удивлению, принял приглашение ехать на абхазскую свадьбу. Сначала были у отца Славы, учителя, в садике наверху. Григорий Константинович нашёл кромлехи200 на помойке, а это — самое ценное, что есть в Абхазии. Никак не охраняется, нет даже полиэтиленового навеса. Что думал этот древний астроном? Что он видел? АД говорит, что эти камни — сетка, ориентир. Он что-то на них заносил. АД огорчается, что выбросили арбузные корки, надо было отнести корове. Это в нём говорят поколения нищих священников: «Грех выбрасывать еду». Никто ничего не бережёт, вот и имени этого учителя тоже нет.
1 октября 1979 г. У дверей гостиницы — милиция. Там вчера обокрали иностранцев. Не впускают без пропуска. Люся говорит, что так и надо по всесоюзным правилам. АД: «Люся вообще очень лояльная…»
Медленно идём к обеду, фотографируемся на набережной, покупаем хачапури. Люся быстро платит.
5 октября 1979 г. Днём ходили обедать, стояли в очереди в забегаловке. АД шлёпал по берегу в старых джинсах, пытался бросать в море камешки. Дважды звонил директор гостиницы, хотел, чтобы они раньше уехали. Очень вежлив, спрашивает: «Как вы себя чувствуете? Как переносите перемены погоды?»
На следующий день АД говорит с извиняющимся видом: «Вот я тут ещё немного досочинял, надо перевести четыре страницы». Лев: «Понять, что я был дураком, я могу. Это моё главное достоинство». АД: «И моё. Может быть, единственное».
Опять при нас звонит директор гостиницы. Завтра — день Конституции. Может быть, в Абхазии что-нибудь произойдет, да плюс ещё присутствие Сахарова… Его боятся. Боятся этого миротворца, доброго, нежного, нелепого, глубоко погружённого в свои мысли о вселенной…
Получили фотографии, грек-фотограф не знал, кто есть кто. Вечером кто-то из нас острит: «Страшно далеки они от греческого народа». К сожалению, не только от греческого…
По поводу слова «господа». Люся очень боялась, произнося Нобелевскую речь, сбиться, перепутать, кто — Высочество, а кто — Величество (а сегодня этот её поступок — пункт обвинительного заключения. — Примечание 1985 года).
…Общение с ними — едва ли не ежечасное — окрашивает эту поездку, её особенность, её тяжесть, её наслаждение. И будет расплата. Лев говорит: «Давай доживём до серебряной свадьбы и отпразднуем».
12 октября 1979 г. На ночь опять читала Цветаеву. Германия, германство. Подумала, что в её гибели виноват не только Сталин, но и Гитлер. Она не могла пережить такой не её Германии. «Всё Макс (Волошин) давал своим друзьям, кроме непрерывности своего присутствия, которое при несчётности его дружб уже было бы вездесущностью, то есть, физической невозможностью». Это про Лёвушку.
…Как могла я даже думать о публикации (про Агнессу201 ), когда даже моих близких это так задевает, а что же… Собственная бездарность. Да, я — свидетель многих важных событий, подчас — единственный, но не дано мне это запечатлеть в единственном слове.
Вторую лекцию — о галактике — я слушала сначала, сидя на полу. Кажется, поняла чуть больше.
Света пакуется. Лев говорит: «Оставила бы ты мне Андрея Белого», а я: «Оставила бы ты мне себя…»
5 февраля 1980 г. Секретарю парткома московской писательской организации В. Кочеткову, членам парткома.
Уважаемые товарищи! На двенадцатое февраля назначен «разбор моего личного дела». Чтобы облегчить разбирательство, крайне болезненное для меня и, может быть, не такое уж лёгкое для вас, я не приду на заседание; тем более, что летом 1977 года в длительной беседе с членами парткома я изложила свои взгляды, внимательно выслушала возражения товарищей, обдумала их.
Предстоящее исключение для меня трудно. Заявление в партию я подала 22 июня 1941 года. Первые пятнадцать лет безоговорочно выполняла все решения, искренне веря в их необходимость; если возникали сомнения, то я подавляла их, считая, что права не я, а те, кто эти решения выносит. Потому мне приходилось совершать поступки, которых сегодня стыжусь.
После ХХ и ХХII съездов, после «разоблачения культа личности и его последствий» я, вместе со многими, надеялась на коренные перемены в стране и в партии. Именно тогда я дала себе зарок: не присоединяться к решениям, если они мне представляются несправедливыми, от каких бы инстанций они ни исходили.
Сегодня в своём отношении к людям и событиям я стараюсь исходить из начал добра и справедливости. Потому так невыносима расправа с инакомыслящими. Невыносима травля А.Д. Сахарова — лучшего человека, встреченного мною в жизни. Даже молчаливо отстранившись от этой травли, я ощущала бы свою долю ответственности. Мне всегда казалось, что долг литератора в России — не нападать, а защищать.
В парторганизации, с которой я связана четверть века, много прекрасных писателей, добрых друзей и товарищей. Им я за многое благодарна.
Дело же моё, результат которого предрешён (в этом я ещё раз убедилась, прочитав клеветническую статью о моём муже в «Советской России»), прошу рассматривать без меня.
Сдаю вам мой партийный билет номер 06100731.
Р. Орлова-Копелева.
5 февраля 1980 г. Вашингтон. Телеграмма послу СССР в США Добрынину.
Мы протестуем против любых наказаний для двух замечательных патриотов Льва Копелева и Раи Орловой. Они принадлежат к числу ваших лучших людей, и вы должны ими гордиться. Lilian Hellman, John Hersey, Norman Mailer, Francis Steegmuller, Shirly Hazzard, Peter Feibleman, Joan Didion, John Gregory Dunne, Gore Vidal.
6 февраля 1980 г. Сан-Франциско. Телеграмма Министру культуры СССР Мелентьеву.
Издатели и редколлегия журнала «Матушка Джонс» выступают против ваших нападок на Льва Копелева и Раису Орлову. Наш журнал имеет 250 тысяч подписчиков, наши читатели одобряют разрядку в отношениях с СССР, они протестуют против роста военных расходов в США. Мы полагаем, что подобные нападки дают возможность американским правым, милитаристам возбуждать сильные антисоветские чувства. Адам Хохчайльд.
14 февраля 1980 г. В Секретариат правления МО СП РСФСР.
Меня вызывают на 15 февраля для «обсуждения моего личного дела». Спешат: только 12-го партком исключил меня из КПСС, через три дня — Секретариат, нарушая устав (минуя бюро секции и «предварительное собеседование») скорее — к результату, явно предопределённому. Вы обходитесь без формальностей, значит, можете обойтись и без моего участия.
Исключением из Союза писателей завершится негласное отлучение: уже пять лет, как перестали печатать мои книги и статьи, запретили публичные выступления.
Сейчас я обращаюсь в последний раз к тем, кто распоряжается не литературой, — ею никто не может распорядиться — а судьбами людей, литературу создающих.
С Союзом писателей я связана больше двадцати лет. Не забуду, как председатель московской организации С.П. Щипачёв на большом собрании докладывал, что реабилитированы более 600 писателей, из них 150 — посмертно. Мы ужасались, но и надеялись: о преступлениях сказано открыто, вслух.
В те годы многократно звучали призывы, требования, обещания: «Такое больше никогда не повторится. Никогда больше Союз писателей не будет участвовать в расправах с литераторами». Все ещё помнили позорное «дело» Пастернака. В 1966 году секция прозы единогласно решила: просить о публикации романа А.И. Солженицына «Раковый корпус». Тогда в Союзе чаще обсуждали романы, стихи, пьесы, чем «персональные дела».
Тогда мне посчастливилось узнать многих прекрасных людей. Им я навсегда благодарна. То была короткая, но важная полоса нашей жизни.
Русская словесность — великий дом. В нём много помещений. Его строят люди разных дарований, судеб, взглядов. Но вечные, общие основы русской словесности — совесть, человеколюбие, милосердие.
В нашей стране к человеколюбию, к милосердию отважнее всех призывает Андрей Дмитриевич Сахаров. Меня исключают — как бы ни формулировалось решение — за выступление в его защиту. И ещё за то, что я поддерживаю моего мужа Л. Копелева, его правдивые книги о нашем прошлом.
Мало чем я могу гордиться в своей, исполненной заблуждений и ошибок жизни, а этим — горжусь.
Раиса Орлова.
В парткоме Московской писательской организации202 . На состоявшемся 12 февраля с.г. заседании парткома Московской писательской организации Орлова (Копелева) Раиса Давыдовна была исключена из рядов КПСС. В постановлении парткома сказано: «За деятельность, несовместимую с пребыванием в рядах КПСС, исключить Орлову (Копелеву) Р.Д. из рядов КПСС».
В секретариате правления Московской писательской организации. На состоявшемся 15 февраля секретариате правления Московской писательской организации было принято постановление: «За поведение, порочащее звание члена Союза писателей СССР, Орлову (Копелеву) Р.Д. из Союза писателей исключить».
В секретариате правления Союза писателей РСФСР. На состоявшемся 25 февраля секретариате правления СП РСФСР было принято постановление: «Утвердить постановление секретариата правления Московской писательской организации об исключении Орловой (Копелевой) Р.Д. из Союза писателей СССР за поведение, порочащее звание члена Союза писателей СССР».
30 июня 1980 г. Письмо от Л.Х.203 (США)
Милая Рая!.. Очень обрадовалась, когда получила твоё письмо. Надеюсь, ты согласна с тем, что теперь я имею право настаивать, чтобы вы со Львом уехали. У меня был небольшой и гораздо менее мучительный опыт такого рода во времена Маккарти, хотя я, конечно, не оставляла своих детей и внуков. Но приходит время, когда надо поступаться чем-то ради чего-то другого, а я считаю, что Льва надо спасать.
Кроме того, ты должна сказать себе, что вы со Львом принесёте пользу, куда бы вы ни приехали, потому что вы не будете вести себя, как обычно ведут себя русские беженцы, не будете обличать свою страну и не откажетесь от того, что вы думали раньше, и во что верите и сейчас. Чтобы чего-нибудь добиться, большинство беженцев должны пресмыкаться перед теми, кто заставляет их высказываться. Ни ты, ни Лев не будете этого делать, ваше влияние будет благотворным и этим вы окажете услугу своей стране… Мне очень хочется вас видеть, и я думаю, что смогу вам помочь. С большой любовью, Л.
141 Подробнее о «масонских» знаках у Тынянова см., например, в статье Тамары Хмельницкой «Ёмкость слова» в сб. «Воспоминания о Ю. Тынянове. Портреты и встречи» (М.: Сов. писатель, 1983).
142 К.И. Чуковский. Первого апреля, в день его рождения, в доме собирались друзья.
143 Виталий Михайлович Озеров (1917–2007) — сокурсник Раисы Орловой по ИФЛИ, критик, долгое время был секретарём Союза писателей, редактором журнала «Вопросы литературы».
144 Копелевы поменяли трёхкомнатную квартиру на первом этаже на двухкомнатную на шестом этаже в соседнем доме.
145 Вильгельмина Германовна Славуцкая (1905–2005) — переводчица, сотрудница Коминтерна, много лет провела в заключении (1937–1955). Жила в Германии.
146 Валерия Николаевна Абросимова (р. в 1944) — критик, литературовед, была аспиранткой Раисы Орловой, подолгу жила в её доме.
147 Фриц Пляйтхен (р. в 1938) — немецкий журналист, корреспондент радио и телевидения ФРГ в Москве (1974–1978). В настоящее время — почётный председатель Форума имени Льва Копелева в Кёльне.
148 Сестра Раисы Орловой.
149 Журнал «Вопросы литературы».
150 «Иные берега» — роман Владимира Набокова
151 Фриц Пляйтхен привёз Льва домой на своей машине поздно вечером и уехал. В окно (на первом этаже) сразу же швырнули большую бутылку.
152 «Война гуляет по России, / А мы такие молодые» (Д. Самойлов).
153 Рафаил Осипович Шершер, отец Леонида Шершера.
154 Елена Цезаревна Чуковская, дочь Лидии Корнеевны Чуковской. Редактор и издатель литературного наследия К.И. Чуковского.
155 Михаил Ефимович Аршанский — инженер. В 1948 году его исключили из партии, выгнали из армии (он был подполковником), уволили с работы за то, что он был свидетелем защиты в суде, писал И. Сталину о пересмотре обвинительного приговора Л. Копелеву.
156 Интервью немецкому телевидению в связи с выходом на немецком языке книги «Хранить вечно».
157 В квартиру часто звонили по телефону незнакомые люди, ругались и угрожали.
158 Внук Раисы Орловой.
159 Э. Казакевич. Дом на площади. — М., 1956.
160 Лена Зонина.
161 Дочь и зять.
162 Осенью 1975 года у дочери Льва Копелева Елены сгорела дача в Абрамцеве.
163 Письмо Б.Л. Пастернака Хрущёву с просьбой не высылать его из СССР. Общее собрание московского отделения Союза писателей СССР единогласно приняло решение выслать Пастернака из страны. Черновик письма написан Вяч. Вс. Ивановым. См. об этом в сб.: С разных точек зрения. «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. — М.: Сов. писатель, 1990.
164 Валентин Михайлович Левин — инженер, подполковник. В 1948 году его исключили из партии, выгнали из армии, уволили с работы за то, что он защищал Льва Копелева, был свидетелем защиты в суде, писал И. Сталину о пересмотре обвинительного приговора. В поисках работы был вынужден уехать из Москвы в Новосибирск.
165 Юрий Ульрихович Фохт-Бабушкин (р. в 1930) — специалист по теории культуры и эстетике, доктор философских наук, профессор.
166 Пётр Алексеевич Николаев (1924–2007) — литературовед.
167 Потомки Гекльберри Финна: очерки современной американской литературы. — М.: Сов. писатель, 1964.
168 Цикл домашних шуточных рассказов Л. Осповата.
169 Спектакль Г.А. Товстоногова по повести В.Ф. Тендрякова в Ленинградском академическом Большом драматическом театре.
170 Роман Владимира Набокова.
171 Евгений Иосифович Герф (1937–2006) — врач, первый муж дочери Раисы Орловой Светланы.
172 Ирина Яковлевна Крейндлина. Летом 1976 и 1977 годов Копелевы (с внуками) и Крейндлины (с сыном) вместе жили в Пярну (Эстония).
173 Брат Раисы Орловой.
174 Внук Люси, сестры Раисы Орловой.
175 Евгений Тимофеевич Тимофеев (1904–1976) — инженер, участник ленинградской оппозиции в 1925 году, много лет провёл в заключении и ссылке (1934–1954), друг Льва Копелева по «шарашке».
176 Бердзенишвили Мераб Исидорович (1929–2016) — скульптор, народный художник СССР (1987).
177 Жена поэта Бориса Слуцкого.
178 Мирэль Яковлевна Шагинян (1918–2012) — живописец и график, дочь писательницы Мариэтты Шагинян.
179 Людмила Ильинична Толстая (1906–1982) — сценаристка, вдова Алексея Толстого.
180 Евгения Самойловна Ласкина (1914–1991) — редактор, работала в журнале «Москва» со дня его основания (1957).
181 Мустафа Абдулджемиль Джемилев (р. в 1943) — борец за возвращение на родину крымских татар, высланных из Крыма в 1944 году. Много лет провёл в лагерях и ссылке.
182 О «кнопке Белинкова» вспоминает Л. Осповат: «В начале 60-х годов я как-то спросил Белинкова, знает ли он, в чём разница между ним и Л. Копелевым? Вот если бы была такая кнопка: нажмёшь её — и вся наша система полетит в тар-тарары… То ведь он бы не нажал… “А я бы нажал немедленно!” — воскликнул Аркадий Белинков».
183 Роман Германа Гессе «Степной волк».
184 Людмила Борисовна Магон (1930–1974) — педагог.
185 Ефим Григорьевич Эткинд (1918–1999) — филолог, литературовед, переводчик. Автор книг и статей о поэзии и поэтическом переводе. Свидетель защиты на процессе И. Бродского (1964). Исключён из Союза писателей, уволен с работы, лишён научной степени и звания за поддержку И. Бродского и А. Солженицына (1974). Его книги, а также все сборники поэзии с его предисловиями, были изъяты из библиотек. Эмигрировал во Францию, преподавал в зарубежных университетах.
186 Владимир Емельянович Максимов (1930–1995) — писатель. В 1975 году был лишён советского гражданства. Основатель и главный редактор журнала «Континент».
187 Марамзин Владимир Рафаилович (р. в 1934) — инженер, писатель, автор самиздата. В 1974 году при обыске у него забрали сочинения Лосева, пятитомник И. Бродского. Арестован в 1975 году. Опубликовал покаянное письмо во французской печати. Получил пять лет условно, эмигрировал во Францию.
188 Вениамин Борисович Смехов (р. в 1940) — актёр театра на Таганке, автор повести «В один прекрасный день» (М.: Сов. писатель, 1986) и ряда художественных и публицистических книг.
189 Николай Вильмонт. О Борисе Пастернаке: Воспоминания и мысли. — М.: Сов. писатель, 1989.
190 Запись суда над Иосифом Бродским, сделанная Фридой Вигдоровой.
191 Жена Е.Г. Эткинда.
192 Александр Борисович Раскин (1914–1971) — писатель, автор сборников пародий, книг для детей, муж Ф. Вигдоровой.
193 57 членов Учёного совета Института имени А.И. Герцена (Ленинград) единогласно проголосовали за увольнение своего коллеги Е.Г. Эткинда.
194 Даниил Данин вспоминает в книге «Бремя стыда»: «На том собрании в театре киноактёра я, вместе с Яшей Хелемским, забрался на балкон — в последний пристенный ряд, чтобы оказаться невидимым со сцены и не поднимать голосующую руку. (Мысль, что можно взять да и поднять руку «против», конечно, баламутила сознание, но отбрасывалась тотчас. Она отбрасывалась даже не сознанием, а инстинктом, как житейски самоубийственная. В согласии с необсуждаемыми нормами нашего — по меньшей мере четвертьвекового — благоразумия страха.) Можно было и по-другому укрыться от голосования: смотаться из зала по неотложной необходимости (как это сделал Юрий Домбровский)».
195 Александр Александрович Зиновьев (1922–2006) — писатель, философ. Научный сотрудник Института философии АН СССР, профессор философского факультета МГУ, член редколлегии журнала «Вопросы истории». В 1976 году после выхода книги «Зияющие высоты» исключён из КПСС, а затем уволен с работы и лишён научных степеней. В 1978 году выехал в ФРГ и был лишён советского гражданства. В 1999 году вернулся в Россию.
196 Гнедин Евгений Александрович (1898–1983) — журналист, дипломат. С 1922 года работал в НКИД. Первый секретарь посольства в Берлине (1935–1937), заведующий отделом печати НКИД (1937–1939). В 1939 году осужден на десять лет лишения свободы и «вечную» ссылку, реабилитирован в 1955 году. Автор петиций в ВС СССР с требованием амнистии узникам совести и отмены смертной казни (1972). Автор книг «Катастрофа и второе рождение. Мемуарные записки» (Амстердам, 1977), «Выход из лабиринта» (Нью-Йорк, 1982), сотрудник журнала «Поиски».
197 Ракицкий Иван Николаевич (1883–1942) — художник, живший в доме Горького с 1919 года до самой смерти писателя.
198 Здесь всё меня переживет.
Всё, даже ветхие скворешни.
А. Ахматова
199 Ленинградские друзья Сергей и Нина Масловы.
200 Кромлех — памятник эпохи неолита и бронзового века — круглая ограда из громадных каменных плит и столбов.
201 Агнесса Кун (1915–1990) — дочь венгерского революционера Белы Куна, жена венгерского писателя Антала Гидаша, подруга юности Раисы Орловой. См. главу «Рядом» в книге Р. Орловой «Воспоминания о непрошедшем времени» (с. 95–115).
202 Газета «Московский литератор» от 29 февраля 1980 г., № 9 (60).
203 Лилиан Хеллман.