Сколько стоит сегодня отмахнуться от государства и куда уезжать, если ехать не хочется
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2019
Трудно сказать, когда конкретно приблизилась Россия к той черте, жизнь за которой стала для человека морально тяжела. Наверное, это год 2011 или 2012, время окончательного подтверждения в стране курса на застой и закрепления её новых ценностей. Что-то произошло в те месяцы, кто-то большой и очень сильный показал лениво пальцем в сторону обычного человека и презрительно дал отмашку: «Дави его!». И начали давить. И люди стали бежать.
Вы посмотрите, кто уезжает из России в последние десять лет. Лишь мизерный процент эмигрантов новой волны едут от преследований, из-за высоких политических рисков или для занятий фундаментальной наукой. Остальные бегут, чтобы просто не смотреть на сегодняшнюю Россию. Потому что как только они оглядываются по сторонам, то замечают, что не осталось ничего вокруг, кроме растоптанного человеческого достоинства.
И я этих людей прекрасно понимаю. Я сама не могу даже видеть, как собака лебезит на брюхе за кусок колбасы — мне до боли в грудине жаль её, собачьего, достоинства. Смотреть, как давят сегодня в России человека, я не могу. Поэтому я тоже уехала. Но не за границу — в эмиграции я уже была и знаю, что больше там оказаться не хочу. Я вернулась в 2010 году из Англии, и меня чуть не смыло встречным потоком. С тех пор я с некоторой завистью смотрю на людей, которые лелеют в себе идею эмиграции, носят её в потайном кармане в качестве самой большой мечты или самой крайней меры. Я знаю, что для меня эмиграция будет наивысшей трагедией. Я не хочу жить вне России и вне русского языка. Я могу месяц не выезжать из загородного дома, но для меня важно знать, что по ту сторону забора говорят по-русски. Поэтому я вернулась. Однако завидую тем, кто хочет и может уехать. Радуюсь за таких, которые пока не могут, но очень хотят — у них есть надежда. Хуже всего сегодня в России живётся людям, которые могут, но не хотят никуда уезжать. Они молча смотрят на всё происходящее и с каждым годом выплачивают государству всё больше отступных. Они ведут себя тише, соглашаются на сделки с совестью, закрывают глаза на то, с чем в трезвом рассудке соседствовать нельзя. Люди готовы многое стерпеть, лишь бы остаться в своей стране.
А что делать тем, кто и уезжать не хочет, но и ломать себя не готов? Для таких имеется уже полторы сотни лет свой рецепт — внутренняя эмиграция. И я её выбрала.
О внутренней эмиграции сегодня говорят мало, серьёзные историки, социологи, политологи используют эти два слова очень аккуратно, тогда как массовая интеллигенция употребляет их легко и часто. В современной гуманитарной науке принято считать, что внутренняя эмиграция безусловно существовала во Франции времён июльской монархии, в Третьем рейхе, в Советской России первых трёх десятилетий и затем уже — в эпоху брежневского застоя. Порой так же относят к явлению внутренней эмиграции демократическое движение в николаевской России, попытку описать и закрепить факт существования в стране этого движения сделал Александр Герцен. Пожалуй, всё. Разве что были какие-то подобные примеры во времена латиноамериканских хунт, но россиянам о них известно мало.
Слова «внутренняя эмиграция» в своей жизни хотя бы раз слышал каждый, но мало кто задумывался, что они на самом деле означают не демарш отдельного индивида и не любой уход от общества. Прежде всего это результат конфликта государства и большой группы людей, которые не желают иметь с государством и любыми поощряемыми им институциями никаких дел, но не могут или не хотят уезжать из страны. Во Франции середины XIX века во внутреннюю эмиграцию ушла консервативная французская аристократия. В первые годы Советской России внутренними эмигрантами становились преимущественно литераторы. Им удавалось выскочить из жарких объятий нарождающегося тоталитарного государства. А вот историкам, юристам, экономистам этого тогда не дозволялось, они были слишком важны для функционирования системы, которая впилась в них своими когтями и держала мёртвой хваткой. Литераторам повезло больше: их уже не выпускали из страны, но выпустили из системы. Пастернак — яркий пример состоявшейся внутренней эмиграции.
А вот в Германии при Гитлере внутренними эмигрантами становились скорее общественно-политические деятели: те, кого сегодня бы называли правозащитниками и гражданскими активистами. Третий рейх очень ценил значение искусства и поэтому не позволял писателям или художникам болтаться в безвоздушном пространстве — там не было массового подпольного искусства и не было художников или писателей, которым удалось бы скрыться от государства в котельных, на селе или в должности портового грузчика.
Ленинско-сталинский режим видел наибольшую угрозу для себя в политически и граждански активных противниках, отягощённых к тому же аристократическим анамнезом. Рейх принципиально отличался в обращении с врагами: политическое подполье при Гитлере было, а вот художественного — нет. Потому что сам Гитлер считал, что художника, который рисует небо зелёным, нужно уничтожать.
Самых больших масштабов внутренняя эмиграция достигла в СССР к концу застоя. И главное, что в этот процесс тогда втянулись уже совершенно разные социальные слои, от историков византийской культуры до токарей. Среди тех, кто демонстративно уходил от государства как системы, избегал с ним любых отношений, особенно трудовых, были представители множества профессий и социальных страт. И это говорит о том, что в брежневском СССР случился пик противопоставления человека своему государству. Даже при Сталине и тотальных репрессиях ничего подобного не было. В те годы государство было всё и всем, но и человек привык думать, что он весь принадлежит государству. Ситуация в Третьем рейхе тоже была принципиально другой: там многих людей до самого последнего момента, пока голод и бомбёжки не пришли в их города, государство вообще никак не трогало: у них сохранялся высокий уровень потребления, их качество жизни постоянно росло, они полностью поддерживали националистические идеи, отчего пребывали в иллюзии свободы слова, ведь в поддержку власти они всегда могли искренне и беспрепятственно высказываться. Им едва ли не до конца войны не рассказывали про концлагеря, информация распространялась плохо, евреи в друзьях и родне были далеко не у всех, политикой тогда занималась мизерная доля населения, поэтому политические репрессии для большинства проходили незаметно. Парадокс: при существовании в стране чудовищнейшей тоталитарной системы люди тогда испытывали на себе гораздо меньшее давление государства, чем те, кому довелось потом жить при более мягких политических режимах.
Например, на закате СССР. Во времена застоя у нас сформировалось огромное альтернативное государство с чёрными рынками, торговлей из-под прилавка, фарцой, подпольной культурой и заграничными книгами, тайком перевозимыми в чемоданах дипломатов и секретарей райкомов. Человек, от академика до продавщицы из сельпо, всё чаще был вынужден противопоставлять себя государству, просто потому, что видел, как всё больше и больше его нужд удовлетворяются в параллельной реальности, которую государство стремится задушить. И тогда в дворники и кочегары стали уходить не только историки, микробиологи или художники — плюнуть и уйти из пошивочного цеха, от вечных очковтирательских планов, партактивов, демонстраций могла обычная портниха. Значительную часть внутренней эмиграции составляла тогда еврейская интеллигенция, которая отказывалась уезжать. Не все просились на Запад — многие до последнего держались за родину. Вот они-то и платили государству самую большую дань: карьерой, деньгами, служебными квартирами, заграничными командировками, публикациями — всем, чего лишался человек, ушедший из советского научно-культурного истеблишмента в никуда.
Явление внутренней эмиграции закономерным образом потеряло всякий смысл с падением советской власти. И ушло из нашей реальности почти на тридцать лет.
А потом вернулось. Пока факт формирования в России новой волны внутренних эмигрантов нигде серьёзно не проговаривается, однако эмигранты такие уже есть. И есть первые попытки этот факт обозначить. Например, в 2016 году тонкий бытописатель современной России Вася Обломов выпустил песню «Во внутренней эмиграции». Я думаю, совсем скоро выход клипа на эту композицию станет одной из точек отсчёта, по которым учёные станут определять начало осмысления этого феномена.
Структура современной внутренней эмиграции ещё более разнообразна, чем в брежневские годы. Потому что, несмотря на очевидно более свободный в сравнении с 1970–1980-ми годами политический режим, человеку в России 2010-х личного пространства и личного достоинства отмерено гораздо меньше. Да, сначала пошли вон со сцены независимые журналисты, социологи, политики и гражданские активисты. Но среди этой категории людей, несущих повышенные социальные риски, на самом деле нашлось очень мало внутренних эмигрантов — они не эмигрировали от системы, система сама их вытолкала прочь.
А вот настоящим эскапизмом, побегом от государства в пределах его границ занялись люди совершенно других профессий. Я бы сказала, что сегодня основной поток внутренних эмигрантов составляют средней руки офисные клерки, мелкие почти прогоревшие бизнесмены, самозанятые маникюрши, слесари, психологи. О них и поёт Вася Обломов: водители, какие-то офисные рабы, у которых нет сил отсиживать рабочие часы и которые только дома, за закрытой дверью, начинают чувствовать себя людьми:
Базы данных, проекты, акции —
Я не здесь, хоть пили ножом.
Я во внутренней эмиграции.
Я за внутренним рубежом.
Я не здесь, на летучке утренней,
Я не с вами в столовой ем.
Я в Париже, Париже внутреннем,
Нет меня, просто нет совсем.
Такой условный тип маленького, но не мельчайшего человека. Он слишком мал, чтобы благополучно устроиться в новой людоедской реальности, но достаточно подрос, чтобы задуматься об организации своего бегства. Потому что сегодня больше всего от государства страдает даже не оппозиционный журналист или опальный политик — мучается сильнее других именно маленький человек. Тот, что живёт в тесной квартирке, кругом должен и работает по 10–12 часов в день.
Главное, что случилось в последнее десятилетие, — такого человека поставили перед необходимостью всё время себя ломать, чтобы выжить. И цена выживания всё выше и выше. Это касается и политического аспекта, и необходимости подстраиваться под новый диктат нового большинства, которое подтолкнуто государством к озверению. Сегодня жизнь человека в городском обществе стала очень тяжёлой, а её цена — ничтожной. Если ты молод и находишься не выше средней ступени своей карьеры или известности, ты должен мало спать, много работать и постоянно уступать своей совести. Обеднение, сворачивание целых отраслей науки и производства, общий кризис права привели к тому, что люди крайне много работают. И это касается не только мужиков с какой-нибудь костромской лесопилки — множество представителей интеллектуальных профессий и высокой квалификации вынуждены работать на износ по 50–60 часов в неделю и больше, быть нон-стоп на связи, чтобы заработать ровно на месяц своего существования. Даже те, чей труд неплохо оплачивается, постоянно подхлёстываемые гонкой потребления, не имеют свободных денег. Если ты хороший журналист в Москве или Петербурге, работаешь в издании общероссийской известности и у тебя десять тысяч подписчиков в соцсетях, ты всё равно не имеешь свободных денег и свободного времени: деньги съедает образ жизни, а время твоё при штатной работе не ценится, здоровье не интересует никого так же, как и на той самой лесопилке. И за это ты ещё всё время следишь, как бы язык не выпал из-за зубов, как бы угодить руководству и как бы тебя случайно не выкинули за правдивые новости на улицу. В России наступила, несмотря на общий рост уровня культуры жителей в целом, пора бесправия и уничтожения личности. Причём это не только политическая проблема. Стали снова много и по мелочам обманывать, обвешивать. В магазинах тебе постоянно льют в уши рекламу, твоего ребёнка подлавливает у «Макдоналдса» клоун, дарит ему шарик, и ребёнок ором требует, чтобы ты вёл его в это заведение. Тебе постоянно названивают с рекламой, на каждом углу что-то предлагают. Жизнь превратилась в борьбу с хитрыми мошенниками и маркетинговыми отделами, которые придумывают, как тебя обмануть, а ты — как бы не попасться. У человека сегодня, любого, если он только не является суперэлитой в своей сфере, осталось очень мало места для себя. Ему некогда побыть в одиночестве, да и, пожалуй, незачем, потому что, оставшись с собой один на один, он увидит, что растоптан, задавлен. У него есть квартира в ипотеку, кредит на новый «Хёндай», два раза в год — поездки в Турцию или Вьетнам, репетитор детям в школу и — больше ничего. Он даже в ванной или на пикнике вынужден отвечать на рабочую почту. Он каждую минуту боится оказаться на улице, потому что выгнать сегодня с работы любого ничего не стоит. От серых зарплат и беззаконных увольнений не защищены уже ни рабочие автосервиса, ни корреспонденты центральных телеканалов. Когда в стране деградирует та или иная сфера права, она деградирует одновременно везде, по всей вертикали и горизонтали. Ткачиху на ивановской фабрике унижают и топчут ровно так же, как директора по маркетингу в крупной компании со штаб-квартирой в пределах Бульварного кольца. Любого могут сегодня поймать на переходе в неположенном месте и подбросить, для повышения отчётности, наркотики. И так — везде.
Но главное, что отличает сегодняшнего человека от жителей позднего СССР, — это огромное число чудовищных надстроек, которыми он оброс и под которыми ему не повернуться, не выдохнуть. Сейчас, во времена биг дата и соцсетей, всё, что и раньше уже наступало на человека по одному, впервые объединено в систему. Работодатель нанимает сотрудников, чтобы те читали все посты в соцсетях своих коллег. Офисный клерк написал, что покупает сорочки в магазине «Ромашка», а его руководителю этот магазин не нравится — клерка попросят одеваться в другом месте. Есть не только ткацкие фабрики, но и редакции СМИ, где сотрудники на уровне редакторов отделов выходят и возвращаются на рабочие места по «проходкам», которые строго фиксируют время перерыва. И потом их могут спросить, где они были лишние семь минут. Уволишься даже мирно и с почестями — в другое место не возьмут, потому что у них есть доступ к данным по всем твоим перерывам на предыдущей работе, и они знают, что ты часто бегаешь курить. По смартфонам отслеживают сотрудников даже в небольших провинциальных компаниях. Работник наврал, будто ждёт приёма у врача, а отдел кадров видит, что он в кинотеатре с ещё одной сбежавшей коллегой.
Человек скован: вдруг все те, кто хочет от него времени, сил, денег, смирения, разом, благодаря информационным технологиям и политической ситуации, объединились и надавили: государство, учителя в школе у ребёнка, работодатели, продавцы, производители, мошенники… И оказался обычный россиянин вдруг со всех сторон задавлен насилием. Современная офисная работа — это насилие. Индуцированная потребительская истерия — тоже насилие. Необходимость соизмерять себя с большинством — насилие. В брежневском застое человеку проще было пережить насилие над ним государства, потому что оно было единственным агрессором и потому что у человека на себя и на одиночество оставалось гораздо больше времени, чем сейчас. Он не задерживался на работе до полуночи, возвращался домой без пробок в семь, запирался в своей комнате и жил своей маленькой, но частной жизнью. Сегодня быт человека так организован, что он всё время на виду, он дольше едет на работу, дольше работает, обедает на корпоративном ланче-планёрке, на ужин у него деловые встречи, в выходные он ходит на корпоративные тренинги по тимбилдингу или просто на неоплачиваемую переработку. Мужчины по велению корпоративного психолога идут по пятницам с коллегами в бар. Женщины тратят время и деньги на бесконечный уход за собой, те и другие несколько часов в неделю свободного времени тратят в фитнес-клубе. Многие при этом живут от зарплаты до зарплаты и в долгах. Терпя страх увольнения, грубость, насилие над личностью. И это именно государственное насилие. Всё перечисленное стало в нашей стране возможным лишь благодаря попустительству государства. В Великобритании или Германии государство не позволяет водить такси по 15 часов подряд, и оно не позволит звонить с рекламой на ваш домашний телефон, не разрешит промоутерам детских игрушек приходить в школу.
А у нас к человеку все сейчас враждебны: государство агрессивно его усмиряет, работодатель агрессивно эксплуатирует, СМИ агрессивно информируют, производители агрессивно заставляют потреблять. Что делать думающему, культурному меньшинству и тому самому маленькому гражданину, который отказывается жить при постоянном насилии над его волей, мыслями, этикой и при этом не хочет уезжать из России? Ответ очень горький — наверное, ничего.
Если нет денег жить автономно, никому не подчиняться, не продавать за копейки своё время и навыки, варианта два: терпеть дальше, обрекая себя на дожитие под прессом агрессии, или уходить в бедность. Просто уход от реальности и общества — это не внутренняя эмиграция, это внутренняя Монголия. Отличие в том, что человек вынужден платить за сведение к минимуму своих контактов с государством и порождёнными им системами, институтами. Во внутреннюю Монголию уходят в поисках себя, во внутреннюю эмиграцию — пытаясь спрятаться от государства. Совершение внутренней эмиграции всегда подразумевает откуп от него, принесение ему жертвы. Раньше это был сознательный разрыв с истеблишментом и невозможность официальной карьеры, заработка. Сегодня уход во внутреннюю эмиграцию для многих тоже означает потерю работы и вообще доходов.
Если денег совсем нет, или человек не хочет уезжать, то выскочить из-под пресса системы можно только с радикальной потерей в уровне жизни. Эта потеря и будет данью государству.
Возможность скрыться за внутренними рубежами особенно важна теперь для пишущих людей. Жизнь сегодня так изматывает, что нельзя уже работать в страховой конторе и сочинять романы для будущих поколений — просто сил не останется. Всё меньше будет в литературе великих «совместителей», это явление уходит в прошлое, профессиональная литература умирает, в любой стране профессиональных литераторов остаётся мало. На их место приходят любители: днём они в офисе, на собственном производстве, в чиновничьих кабинетах, а по ночам что-то пишут. И литература у них получается ровно такой, какую можно настрочить ночью в перерывах между сменами. Если нет денег на безбедную независимую жизнь или нет возможности зарабатывать хотя бы публицистикой, нужно и здесь либо терпеть, либо уходить в бедность. Если талант есть, он требует времени. А при имеющемся темпе жизни и давлении, оказываемом на человека со всех сторон, ему свой талант не то что развивать — разглядеть некогда.
Вы читали про советских интеллигентов и богему, которая пряталась от государства по деревням и котельным? Вот я такой интеллигент. Человек, который от омерзения к выстроенной государством системе всё бросил в 2014 году и уехал в деревню. Минимальный доход, жизнь в одиночестве. Зато ты не тратишь на кофе, обеды и ужины в кафе, на море косметики и дорогой одежды, тебе не нужна дорогая машина. В итоге при резком сокращении доходов свободных денег становится больше. Ты больше спишь, проводишь время в уединении, больше читаешь, пишешь. Но главное — ты по минимуму контактируешь с выстроенной государством системой по уничтожению человеческого достоинства. У тебя нет начальника, ты не сидишь в офисе до глубокой ночи, можешь позволить себе выключить телефон на целую неделю. Деревня, огород, сад, курицы, маленький окказиональный доход. Ты не богат, зато над тобой никто не стоит и не втягивает тебя в вечную гонку. Но главное, что, оставшись в стране, ты эмигрируешь из государства.