Александр Скидан. Путеводитель по N
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2019
Александр Скидан. Путеводитель по N. — М.: Носорог, 20181 .
«Каждый из них мёртв, можно не сомневаться. От бессмертия, как никогда бы не сказал ни один доктор».
Это — действительно путеводитель по разным областям предмета, а предмет — Ницше. Очень неожиданный Ницше: изменчивый, влюблённый, вдохновенный и невозвратно больной; совсем не тот Ницше, о котором говорят учебники и современные монографии. Это Ницше освобождённый (как Прометей): на нём нет демонической маски, он не вещает о сверхчеловеке, он живёт невероятно полной и трудной жизнью, где очень сильны любовь и болезнь, и непонятно, что больше. И чем немощнее становится физическое тело, тем сильнее растёт слава.
Роману «Путеводитель по N» четверть века. Он ещё не прочитан и вряд ли будет прочитан; это не недостаток, а скорее указание на сложность текста. В одной рецензии невозможно показать все узлы сплетений — от «встречи» автора с Ницше до встречи (и одновременно не-встречи) Ницше с Лу Саломе и отношений Лу с Рильке, Фрейдом и русскими бомбистами. Хотя и без особого погружения в тему роман увлекает, затягивая в себя; есть в нём нечто гипнотическое: буйный нрав мужчины, таинственная, строгая и одновременно развратная женщина.
У романа есть одно редкое для литературного произведения свойство: автор настолько тщательно и увлечённо создавал его, что смог увидеть его на огромном расстоянии; чем глубже закапываешься в тему, тем на большее расстояние от неё отбрасывает. И потому послесловие к роману тоже важно; я бы рискнула порекомендовать читателю начинать именно с него — оно может сработать и как отличная вводная статья, раскрывающая момент выбора и героя и момент его жизни, точки-невстречи с Лу Саломе. «Путеводитель по N» требует едва ли не равного по объёму и конгениального текста-впечатления, путеводителя по путеводителю. Это роман-фреска, он таинствен и полон шифров, но кажется очень доверчивым к читателю, он ждёт читателя, потому что там есть подлинная новость — Ницше, воскресший от условностей и лжи.
В 1994 году лучшим отечественным литераторам было уже ясно, что постмодернизм умер; нужна была перезагрузка накопленного и впитанного, хотя и не очень большого по объёму, опыта современной мысли. И здесь Ницше действительно необходим как воздух; иногда при чтении романа мне казалось, что и у него была похожая задача в отношении искусства и философии.
«Тут мы подходим, пожалуй, к главному. Плагиат, монтаж чужих текстов (без всяких кавычек), метод разрезки Берроуза, сюжетно немотивированное столкновение разных типов дискурса и их взаимная аннигиляция, пародия, пастиш — и тем не менее «на выходе» мы получаем нечто предельно серьёзное и — sic! — противоположное тому, что принято связывать с «постмодернизмом» (а вот тут кавычки необходимы). О чем-то подобном помышлял и я. Мне было важно пережить момент отождествления с Ницше, с его болезнью и постепенным распадом. Пережить на телесном уровне, средствами письма (письмо для меня по определению физиологично)».
Скидан выбрал путь хирурга: он вшивает в роман чужие тексты поверх своего, а иногда растягивает свой текст поверх чужих, чтобы добиться единой живой ткани. Он не делает резких движений, фрагмент идёт к фрагменту плавно, и швы кажутся естественными деталями рельефа. Например, я не сразу определила Набокова, «Камера обскура». И тем не менее, не возникни в «Путеводителе по N» супердинамичных фрагментов «Игрока» Достоевского, ледяного очарования прозы Рильке («Записки Мальте Лауридса Бригге»; Лу Саломе как игла прошла от Ницше к Рильке) и фрагментов лучшего, на мой глаз, романа Набокова («Камера обскура») с его идеей тёмного женского божества, — романа не было бы, а была бы именно компиляция; может быть, из текстов самого Ницше и воспоминаний о нём, может быть, отсебятина, паразитирующая на документах.
«Всякий более аристократический ум и вкус, желая высказаться, выбирает себе и своих слушателей, выбирая этих (и именно этих), он в то же время ограждает себя от других».
В романе полно географических названий, и большинство — опорные точки центрального для романа периода жизни Ницше. Каналы в прошлое обозначены тонко, но как бы заштрихованы. А вот всё, что связано с туринским периодом, который как раз и интересует автора, дано очень близко к глазам, так что пятна событий, их последовательность немного размыты. Нужно очень хорошо и точно знать биографию Ницше именно этого периода, чтобы не запутаться в названиях, точках перемещения беспокойного героя. Текст знаменитой открытки за сакраментальной подписью возникает в самом конце, и это так и должно быть, открытка приходит читателю как прощальный подарок.
И Достоевский, и Рильке, и Набоков, и другие авторы, возникающие своими текстами, присутствуют во времени и пространстве романа одновременно, они беседуют в виду главного героя (Ницше), который говорит сравнительно мало, но его мысли находят выражение в их словах. Возникает сложный диалог, где порой фраза не заканчивается — и уже начинается другая; нечто похожее на запись фраз спиритического сеанса, но намного интереснее; когда наблюдаешь за этой беседой, становится яснее театральность и зыбкость так называемого ницшеанства, присущая, впрочем, и всему отечественному Серебряному веку. И тем значительнее становится мятущаяся, мерцающая фигура страдающего Ницше.
«Это псевдо(авто)биография, идущая в разнос. После разрыва с Лу Ницше говорит голосами — её, Рильке, Достоевского, Пруста, Андрея Белого, Набокова, Томаса Манна, Беккета, Бланшо, Бруно Шульца… И, конечно, своими (у него ведь не один, а множество голосов, и все так или иначе присвоенные), говорит так, как если бы продолжал писать «Ecce homo» и после помещения в клинику — играл же он там, по воспоминаниям посетителей, на рояле, ни разу не фальшивя».
Автору «Путеводителя по N» просто необходимы были другие голоса.
Ницше Скидана — бунтарь и одновременно добрый дядя, и пусть эта идиома не шокирует. Во время приступов безумия он как бы «трещит изнутри», как если бы в нём поместилось нечто большее, чем человек, но он и порождает в результате страданий чистые, простые — надчеловеческие, божественные — мысли; он не способен причинить вред никому, кроме себя. Источенное болезнями существо парадоксально здорово морально, даже гениально здорово.
Треугольная переносица Лу Саломе, выдающая происхождение из военной немецкой семьи, как перевёрнутый масонский знак висит надо всем романом. Женщина-Заратустра то клубится своим платьем, то почти со страстью смотрит на безумного уже Ницше с сознанием, что его последняя книга принадлежит ей, что это она вскормила её собою. Лу в больном сознании Ницше как бы начинает раздваиваться или накладываться на образ сестры — Элизабет Фёрстер-Ницше, которая завладевает архивом брата и компилирует из разных фрагментов протонацистскую «Волю к власти». «Женщина» романа — как подброшенная монета, падает то орлом, то решкой, она становится двуликим богом славы и болезни. Женский образ порой даже распадается, в романе возникает ещё пара тёмных теней, то нагло-похотливых, то грозных, и каждая чем-то напоминает Лу Саломе. Ницше влюблён (представьте только влюблённого Ницше, а у Скидана он получился!), он то сгорает, то изменчиво-холоден, и кажется, что вот-вот и произойдёт встреча двух незауряднейших людей, живших словно в двадцать первом столетии, хотя ещё девятнадцатое не закончилось.
Тревога, предшествующая катастрофе (не-встрече), да и сама катастрофа, действующая ещё исподтишка, пульсирует в каждой фразе романа. Сцена-метафора этой тревоги — поход бомбистов и убийство министра внутренних дел Плеве. Судя по некоторым моментам (например, участие Каляева), это именно оно. Следующие за этой сценой, правда, через осторожные фрагменты чужих текстов, описания буйства Ницше кажутся одновременно и причиной, и последствием этого взрыва. Да и само покушение дано не как исторический факт, а как не совсем аккуратная попытка пробить дыру в другое измерение. Текст там уводит в области фантастики (растущая облаком во второй части фигура фон Больнова вполне фантастична), что в разговоре о Ницше никоим образом не может быть ни моветоном, ни легкомыслием; здесь — скорее, тёмные пророчества, то, что носил в себе перевёрнутый треугольник переносицы Лу Саломе.
«Его безумие, ну конечно, всё ещё событие стиля, знать не знавшего никаких границ, дошедшего в своём совершенстве до ручки, или оно принадлежит уже чему-то (или кому-то) другому; тому, что само уже не принадлежит ничему, но, безымянное, требует дать ему место?»
1 Первая публикация: Комментарии, № 9. — 1996