Письма Елены Ржевской родителям Павла Когана (1941–1945)
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2019
Об авторе | Любовь Борисовна Сумм, филолог, переводчик. Переводила таких авторов, как Честертон, Клайв Льюис, Франциск Ассизский, Джонатан Франзен, Салман Рушди, сейчас участвует в проекте по переводу полного собрания дневников Дж. Оруэлла.
Любовь Сумм — внучка Елены Ржевской и Павла Когана, переводила фрагменты из четырёхтомного дневника для книги Ржевской «Геббельс. Портрет на фоне дневника». С 2005 года занимается архивом и изданиями Е. Ржевской, участвовала в конференциях с докладами по её книгам «Берлин, май 1945» и ржевской трилогии.
К столетию Павла Когана Л. Сумм подготовила полное собрание его стихотворений (Павел Коган. Разрыв-травой, травою-повиликой… М.: Совпадение, 2018).
Вот и мы дожили,
Вот и мы получаем весточки
В изжёванных конвертах с треугольными штемпелями…
Павел Коган
Суть переписки военных лет — окликание, собирание близких. Пунктирные эпистолярные романы вызваны к жизни разлукой, потребностью быть хотя бы на время писания или чтения вместе. В такой роман складывается переписка Елены Ржевской (тогда ещё Каган) с родителями Павла Когана. Это редкий для личных архивов случай многолетней (с октября 1941-го по июль 1945 года) двусторонней переписки: по просьбе Елены адресаты вернули её письма. Она дорожила письмами как документальной и художественной ценностью, была благодарна ближайшей подруге, Виктории Мальт, также сохранившей её часть переписки, и была огорчена небрежностью своих родителей и брата Бобы, у которых ничего не осталось. Только младший брат, Юра, вступивший в переписку в 1943 году, сберёг пару открыток от сестры.
Павла Когана, с которым Лена рассталась в 1940 году, война застала в геологической экспедиции в Армении. Единственное сохранившееся его письмо военной поры Лене (от 8 июля 1941 года) написано в горном селении близ границы, как и одно из последних стихотворений: «Однажды ночью в армянской сакле / Приснилась мне жена». Они ещё встретятся на курсах военных переводчиков, чтобы расстаться навсегда. Из-под Новороссийска Павел так и не написал ей, «это немного обидно», жалуется Лена в октябре 1942 года старшим Коганам, еще не знающим, как и она, о его смерти.
Почему не писал? Может быть, приняв окончательность разрыва, — дал себе передышку. Закреплял отношения с Ниной Бать: уходя на фронт, ее назвал женой и ей писал — кратко, но часто. Вообще же писать было трудно, «по многим причинам, нелепым для вас в тылу: нет бумаги, негде писать, смертельно хочется спать и т. д.» признавался он отцу 24 мая 1942 года. И дальше, почти дословно совпадая с написанным Леной в том же мае «мы все встретимся»: «Очень хочется верить, что останусь жив и что свидимся все у нас, на улице Правды». И всё же Павел давно себе нагадал — не вернётся. Потому и торопил с рождением ребёнка.
Дочери шёл второй год. В июле 1941 года мать Павла, Фаня Моисеевна, отправилась с ней в эвакуацию в Новосибирск. Переписка с родителями Павла, Фаней Моисеевной и Давидом Борисовичем, уже потому была важна для Елены, что поддерживала живую связь с дочкой. «Оленькины годы выпадут из моей жизни. Но ведь вы всё запомните и расскажете мне, как она жила», пишет она Фане Моисеевне в самом начале фронтового пути.
Особенность эпистолярного жанра военных лет: поскольку письма нередко пропадали, предпринимались большие усилия для поддержания диалога. Каждое письмо содержит в себе след дошедших посланий — эмоциональный отклик, порой буквальное «вы пишете, что….», нередко также и пересказ полученных от других корреспондентов известий. В результате даже часть этого наследия — письма Елены родителям Павла — складывается в полноценный сюжет с присутствием многих голосов. Нужен разве что небольшой комментарий, чтобы расслышать эти сюжеты и голоса, тем более в перекличке с повестями Елены Ржевской.
1
«ВЫ ВМЕСТЕ — САМОЕ ДОРОГОЕ МНЕ»
О, мальчики моей поруки!
Павел Коган
В середине октября 1941 года Елена поступила на курсы военных переводчиков. Ребят вывезли в Ставрополь-на-Волге и к Новому году подготовили ускоренный выпуск. Там, на курсах, оказалось немало ифлийцев и прочих гуманитариев, в том числе и Павел («А я смотрю на “мальчиков из гуманитарных вузов”, на лейтенантов отечественной войны, и почему-то именно поэтому думаю о том, что мы с тобой непременно увидимся», — пишет Павел Нине в декабре).
В повести «От дома до фронта» Елена Ржевская расскажет о зубрёжке и мимолётных романах, о словаре немецких ругательств и лютом морозе (а с Лялей Ганелли, обретённой на курсах подругой, вспоминали вслух и о том, как парни добывали топливо, и Павел приволок подковообразную доску, горевшую с соответствующим запахом). Последний кусочек юности — в этой совместной студенческой жизни и впрямь мерцало обещание жить и увидеться.
Поиски новых адресов друзей и близких — основная забота той поры. В каждом письме Лена спрашивает о сёстрах Фани Моисеевны Дорочке и особенно о Беллочке, с которой и Павел, и Лена задушевно дружили. Сообщает родителям Павла об ИФЛИ и институтских друзьях: Дезик Кауфман (Давид Самойлов) и Изя Рабинович (Крамов, после войны — второй муж Лены) едут в Ташкент.
Надолго пропали ребята из «Посёлка», где складывалась первая, ещё школьная компания Павла, куда он привёл Лену. «Где-то живы, может быть, чудесные мои Женька и Жорка, едва ли», тосковал Павел в мае 1942 года. «Ведь это самые близкие наши друзья, а за 2 года мы не можем найти друг друга», пишет о них же в декабре 1943 года Лена. К счастью, и Георгий Лепский, автор музыки к «Бригантине», и Женя Яковлев нашлись в 1944 году.
«Юность» и «дружба» были для них синонимами, в этом Лена и Павел совпадали. «А получить при этом письмо от дорогого тебе человека, как из кончившейся нашей юности письмо получить, от этого тяжело ёкает сердце», писал Павел Изе в июле 1942 года. «У нас была замечательная юность, и помнится она с бесконечной болью», писала Изе Лена во вторую годовщину гибели Павла. Почти всех друзей Лена получила «при участии» Павла. Даже когда ей удавалось самой высмотреть подругу — как Вику Мальт при поступлении в ИФЛИ и Лялю на курсах военных переводчиков, — выяснялось совпадение: Вика жила в одном с Павлом доме, Ляля — дочь хорошей знакомой Фани Моисеевны и в детстве несколько раз видела Павла. Она же из первых рук узнаёт и подробности его гибели: Ляля Ганелли, как и Павел, была отправлена под Новороссийск.
Туда, на Южный фронт, должна была попасть и Лена, однако её группа из-за случайной накладки поехала сначала в Москву и там их завербовали в воздушный десант — на верную гибель («Я даже написала уже вам прощальное письмо», — признаётся Лена Фане Моисеевне), но командующий перечеркнул назначение и развернул необученных новобранцев обратно в Москву. В итоге на исходе февраля 1942 года Лена попала под Ржев, ставший её военной судьбой, а после войны — писательским именем.
24/Х-41 г.
Дорогая Фаня Моисеевна
Сообщите мне о себе, об Оленьке? Здоровы ли вы? Получили ли теплые вещи из Москвы? Приехал ли Давид Борисович.
Наш постоянный адрес:
Ставрополь на Волге
Куйбышевск. Обл. п/я № 1
Литер Е. Каган Е. М.
Мы с Павликом здесь вместе. Он очень хорошо себя чувствует. В прекрасном настроении. Жизнь здесь постепенно налаживается. Пишите нам, пожалуйста. Обнимаю вас, родные. Целуйте Оленьку. Лена.
Что вы знаете о Беллочке?
2/XII-41
Мои дорогие! Я каждый день жду ваших писем. До сих пор нет ничего. Все ли вы здоровы? Здорова ли Оленька? Как ей живется? Как вы переносите климат? Тепло ли в квартире? Получили ли посылку с теплыми вещами из Москвы? Как у Фани Моисеевны с кровью? А радикулит? Как вы питаетесь?
Как работается Давид Борисовичу? Мне так хочется знать о вас. Как Оленькин желудок? Очень прошу вас, напишите обо всем.
Скоро мы получим назначение. Павлика выбрали в президиум комсомола. Он очень поправился (это все находят). Питаемся мы вполне прилично, соблюдаем, более-менее, режим дня, много занимаемся (У Павки округлилось лицо) (Вы простите мне мое косноязычие — я разучаюсь разговаривать по-русски. Зато, если живы будем, будет специальность. Вы меня понимаете?)
Я вам писала, что случайно узнала, что ред. «Труд» находится в Свердловске (случайно увидала обратный адрес на чужом письме). Из другого источника подтвердилось, что ред. в Свердловске. Я написала Беллочке. А вы имеете ли какие-нибудь сведения о ней и Витюшке? Где Дорочка с детьми? Дедушка и бабушка? Папа мой уехал из Москвы, но где он, я пока ничего не знаю.
От мамы с Юрой получаю очень тяжелые письма. Они бедствуют, продали все вещи. Скоро буду много получать и смогу им помочь. Боря и Люся пока в Москве (кажется), Вика работает в госпитале в Москве. Она совсем одна. Мама ее уехала на Алтай. Изя и Люся уехали куда-то в направлении к Ташкенту. Туда же поехали ИФЛИ и Дезька Кауфман.
Скоро нас аттестуют, и мы вышлем два аттестата вам на получение денег, минимум по 300 руб. каждый.
Я немножко болею гриппом. Беспокоят меня сильно ноги. У нас (девочек) парусиновые летние сапоги и я обморозила ноги. Надеюсь выменять свое пальто штатское на валенки. Врач говорит, что необходимо.
Павлушка подарил мне на день рождения душегрейку — безрукавку из фланелевого одеяла. Варюшки я приобрела. Две теплые шапки мы заказали с Павлушкой тут.
У Павлушки ноги пока не мерзнут (зимние сапоги и много шерстяных обмоток), варюшки у него теплые и свитр дедушкин с собой (свитр он еще ни разу не надевал — не было нужды). Мы очень помогаем друг другу жить. Вам будет интересно узнать: дочь вашей подруги — Беллы Абрамовны Фельдман — Ляля находится здесь. Мы живем с ней вместе и очень дружим. Она очень славная девушка. Она передает вам привет. Белла Абрам. пока в Москве. Ляля высылает ей отсюда литер на выезд и броню на квартиру (я тоже получила броню на нашу квартиру).
Очень жду ваших писем, родные. Напишите, как разговаривает Оленька. Так хочется хоть что-нибудь услышать.
Когда мне постылеет холод и неуют, я согреваюсь мыслями о вас, об Оленьке. Я знаю, что ей хорошо, раз она с вами. Я мечтаю о том дне, когда мы снова будем все вместе. Успехи на фронтах в последнее время очень всех радуют. Будем надеяться, что все будет хорошо.
Обнимаю и целую всех вас крепко, крепко.
Привет Фане Борисовне и тете Леле.
Ваша Лена.
8/II-42
Дорогие мои! Кажется, 31 янв. у вас серебряная свадьба. Я послала вам телеграмму с опозданием, потому что по дороге в Москву неоткуда было послать. Целую вас, родные. Вас и Оленьку. Вы вместе — самое дорогое мне. Желаю вам здоровья, здоровья, здоровья. А себе желаю — встречи с вами со всеми. Так мечтаю о весточке о вас. Напишите на Викин адрес (Москва, ул. Правды, д. 1/2…). Она мне перешлет, когда я окончательно уеду, а может быть письмо ваше застанет меня в Москве. Так важно знать, что вы здоровы. Если же нет, напишите мне, умоляю, правду. Может быть я смогу демобилизоваться, если будет необходимо мое присутствие, или приехать на время.
Я вам телефонографировала из Куйбышева, что мы с Павлом едем на Южный фронт. Моя группа уехала на 2 дня раньше, чем Павла. Мы поехали через Москву, а в Москве нам приказали явиться в Ген. Штаб и дали новое назначение — в воздушно-десантные войска. Группа же Павла поехала через Пензу и их распределили по штабам армий на Юж. фронте (это я знаю из письма Ляли — дочери Беллы Абрам. Фельдман — она с Павлом в одной группе. Я ночую у Беллы Абрам. — она приятная, очень гостеприимная женщина).
Мы поехали по назначению. Прибыли. Наши части готовились в боевой полет. Я даже написала уже вам прощальное письмо (не отправила), потому что задание крайне опасное. Но генерал-майор неожиданно сказал, что не может нас использовать, т.к. мы не прыгали с парашютом в учебном порядке, и отправил нас обратно в Москву. Завтра я иду за новым назначением. Тотчас же напишу вам.
Москва живет крайне суровой жизнью. Холодно. Ваша квартира запечатана — все в порядке. Бобка работает в Москве. Выезжает на днях в командировку на фронт. У него очень серьезный фурункулез.
Все ли вы здоровы, дорогие? Что вы едите? Топят ли? Как разговаривает Оленька? Помнит ли она, что у нее есть мама? Целую вас крепко, крепко.
Привет Ф. Борисовне. Ваша Лена
[февраль 1942, отъезжая под Ржев]
Дорогой Давид Борисович!
Я с такой стремительностью выезжала из Москвы, что не имела никакой возможности заехать к Вам проститься. (Телефон не ответил, а начальство нервничало — спешило выехать).
Родной, огромное Вам спасибо. Я написала все, что я получила. (Дала письмо опустить соседке, потому что не имела даже возможности забежать и опустить в Ваш ящик). У нас катастрофа с машиной. Нам не на чем передвигаться. Подсаживают очень неохотно, да и машин ходит мало.
Начальник сейчас вышел на минуту по делу, потом мы пойдем к регулировщику, чтобы подсадил нас.
Больше писать не успеваю. Целую Вас, мой родной Давид Борисович.
Ваша Лена.
Белочку целую.
2
«ПОСЛЕ ВОЙНЫ Я РАССКАЖУ ВАМ МНОГОЕ»
Теплушка пропахла окопной грязью
Лютой злобой и плохой махоркой.
Павел Коган
Повести Елены Ржевской «Февраль — кривые дороги» и «Ближние подступы» сполна передают, что такое была Ржевская мясорубка. Почти полтора года Ржев был в оккупации, окрестные деревни переходили из рук в руки и в этих «боях местного значения» погибло более миллиона солдат — кости их до сих пор собирают поисковики. И даже без обращения к книгам — разве не самопротиворечивы: «Вчера наши заняли две деревни. Раздеваться на ночь не приходится» или: «Начинаю понемногу привыкать к беспокойству от авиации противника. Вообще же на нашем фронте господствует в воздухе наша авиация». И при таком господстве нашей авиации почему-то пришлось летом и вовсе уйти из деревни в лес.
Для чего пишутся эти бодрые заверения? Цензору глаза отвести? Судьбу ли заклясть? В расчете ли на то, что более наивных они успокоят, а внимательные, как Давид Борисович, угадают больше и будут с заботой и тревогой думать о Лене, а ведь это насущно человеку на войне?
Так или иначе, писательская мысль уже обозначилась, и с первых дней под Ржевом копится на «после войны» то «многое», что всей жизни едва достанет — рассказать.
В первый фронтовой год письма Елены Ржевской, в ту пору двадцатидвухлетней Елены Каган, состоят не только из бытового отчёта и таких же вопросов об адресатах и маленькой дочке, но из подробного рассказа о проживаемом дне («сейчас вечер», «сейчас я сижу у телефона», «Кроме того я грею ведро воды на буржуйке и имею в виду воспользоваться большим блиндажом и вымыться») и просьб рассказать, что делает девочка «сейчас». Особенно первые месяцы она пытается сквозь расстояние, укрывшись от одиночества и ужаса войны, синхронизироваться с домашним их уютом.
13/III-1942 г.
Родненькие мои! Как здоровы? Получили ли от Павлика письма? Где он, какой его адрес?
Сегодня меньше работы и потому особенно тоскливо. Как начинаю писать вам, так реву. Как вы живете? Сегодня страшная вьюга. Я не видала никогда такой. Немцы в 10 км отсюда. Вчера наши заняли две деревни. Раздеваться на ночь не приходится. Работа трудная, но дает большое удовлетворение. Час в день уделяю английскому яз.
Целую вас крепко.
Ваша Лена.
Получили ли справку о том, что я в армии? Все ли благополучно?
Не забывайте меня, пожалуйста. Пишите.
20/III-42 г.
Дорогой мой Давид Борисович! Получили ли вы мое письмо? Напишите мне подробно, о себе, о здоровье, о работе, о быте. Что пишет Фаня Моисеевна? Есть ли письма от Павлика?
Мне очень трудно без Оленьки, и это выводит меня из колеи. Я все время нервничаю. Писем мне никаких нет, и я ничего не знаю, благополучно ли у них.
Я живу в деревенской избе (я и еще 5 человек), остальные в землянке. Специфика моей работы предполагает другие бытовые условия. Немцы отсюда в км. 10–12. Начинаю понемногу привыкать к беспокойству от авиации противника. Вообще же на нашем фронте господствует в воздухе наша авиация. Немцев мы понемногу тесним. Весной, возможно, будут те или иные временные успехи немцев, но безусловно, что победа будет нашей и скоро.
Работа у меня очень интересная. После войны я расскажу вам многое.
Много писать не могу. Нет совсем времени.
Целую вас, дорогой, и жду ваших писем.
Пришлите мне Павлика адрес.
1/IV-42 г.
Милая моя, родная Фаня Моисеевна! Только что принесли ваше письмо от 9/III — то, что вы посылали на Москву, его переслал мне Давид Бор. Родненькая моя, какую вы мне доставили радость. Я читаю и реву. Я рада, что вы благополучны. И Оленьку я чувствую, которая совсем рядышком. И то, что вы получили сведения от Павлика — очень радостно. Пришлите мне поскорее его адрес.
Милая моя, хорошая, столько месяцев я не имела от вас писем. Сегодня просто праздничный день у меня. Пишите мне часто, очень прошу вас. Это необходимо мне, чтобы я могла спокойно работать. Что пишет Павлик, где он? Как ему живется и работается? Очень хочу написать ему, но не знаю его адрес.
Выслала вам вчера аттестат на адрес горвоенкомата г. Новосибирска. Вам придет извещение. По этому аттестату вы будете получать с мая 1942 г. по май 1943 г. по 300 рублей в месяц.
Вчера же выслала вам 600 руб.
Родненькие, пусть с вами будет все хорошо. В минуты острой опасности я с особой благодарностью думаю о том, что у Оленьки есть вы.
Как живется Давид Борисовичу? Он о себе пишет очень мало. Как Беллочка и Витюшка?
Целую вас крепко, крепко, мои дорогие, любимые.
Очень больно, что девонька растет на таком расстоянии от меня. Кто знает, когда я увижу вас. И Оленькины годы выпадут из моей жизни. Но ведь вы все запомните и расскажете мне, как она жила.
Как ваше здоровье, дорогая? Вы совсем ничего не пишете о себе.
Целую вас крепко. Помню постоянно. Ваша Лена.
4/V-42 г.
Родная моя Фаня Моисеевна! Давно не писала вам — не ходила почта. Но еще дольше не получала от вас писем. Как вы, мои дорогие?
Давид Борис. пишет, что Оленька здорова и хорошо растет.
А как вы сами, милая моя, родная Фаня Моисеевна?
Д. Б. прислал мне адрес Павла — я написала ему. Получили ли вы от него письмо?
У меня все по-прежнему.
Сейчас живу на хуторке — чудное место. До нас здесь размещался санбат, и я сплю на операционном столе — на матраце и простыне!
Родные мои, я очень рада, что я здесь и сама все вижу. (Немцы в 6–8 км от нас). Я очень верю, что мы скоро их разгромим.
Милая моя, я очень благодарна вам за ваши слова. Вы мне такой близкий и родной человек — вы все сами понимаете. Я с гордостью читала себе и другим ваши слова о том, что вы сами считаете, что мое место здесь.
Тоскливо и больно очень, что не вижу Оленьки и всех вас родных.
Но дни идут быстро. Мы все встретимся, чтоб больше не быть врозь. Целую моих дорогих. Только бы Оленька не приняла меня как чужую.
Обнимаю вас.
Папа в каждом письме просит Оленькино фото. Но я сама мечтаю о новой.
13/VII-42 г.
Родные мои, хорошие! Больше месяца мы провели тихо, мирно. Правда, в этой тишине пульсация предстоящих тревожных дней.
Как живет наша доченька? Сейчас ведь, наверное, у вас жарко. Родная моя Фаня Моисеевна, вы по-прежнему почти ничего не пишете о себе.
Здесь чудный хуторок. (Я договорилась с хозяйкой, молодой и приятной, что мы приедем сюда летом, после войны.) Вот бы вас сюда с Оленькой.
Как сейчас с деньгами? Мой оклад 800 руб. + 200 руб. полевых. Маме я послала аттестат на 150. После вычета на заем и оборонный фонд я получаю в мес. 390 руб. Рублей 300 уходит на питание в военторговской столовой и на постой, время от времени посылаю за квартиру.
Дорогие мои, все, что у меня будет поднакапливаться, буду пересылать вам.
Работа становится все интересней. Испытываю огромнейшее удовлетворение, что я здесь. Опасность, в той мере, в какой она уже мне отпускалась, не тревожит меня. Я очень уверена за наше будущее (в большом и маленьком смысле).
В чем Оленька ходит? А вы, дорогая моя? Я не могу без слез думать о вас обеих родных. Где-то одни ходите, очень далеко, в чужом мне городе. Привет всем хорошим людям, которые живут около вас.
Послала 2 письма Павлу, но пока нет ответа. Много думаю о нем. Он — большой человек. Тот накал, которым он напитал в свое время «поселок», за что посторонние называли нас маньяками, встречаю здесь у лучших людей, в лучшие минуты напряжения и отдыха. А тогда ведь не было войны.
Жорик Лепский жив, Бобка пишет, что он прислал мне открытку.
Жорка Федоров в Ашхабаде. А Гриша Минский умер от ранений (Оля Торская родила его второго сына).
Храню ваши письма, дорогая моя, и крепко целую нашу доченьку.
Ваша Лена
Нина — хорошая, только я ревную вас немножко.
Здесь очень много новосибирцев. Чувствую их земляками и уже хорошо знаю все достопримечательности города.
3
«Я НАГЛЯДЕЛАСЬ НА СТОЛЬКО ГОРЯ»
Все на свете прощается,
Кроме памяти ложной
И детского ужаса…
Павел Коган
«Во второе лето войны Михаил Луконин писал мне в письме из действующей армии: придёт ли для нас такое время, когда мы станем следить не за самолётами, а за порхающей бабочкой и цветок в траве не покажется нам кровью», — вспоминает Елена Ржевская в третьей, завершающей повести ржевского цикла «Ворошённый жар». Сама же она в лето 1942 года стала замечать — в дневнике, в письмах, потом это станет частью её прозы — что-то не менее хрупкое, чем бабочка и цветок: мирных людей, детей войны. Это было какое-то возвращение к жизни, говорила она в одном интервью: начинаешь видеть не только военное, чувствовать себя не только частью армии — и такая тоска по отвалившейся от тебя мирной жизни, по дочке, её утекающим без тебя годкам, по самой себе и обо всех, кого видишь вокруг.
20/VII-42 г.
Родной мой Давид Борисович!
Последнее время я была в переездах местного характера и не писала писем. Пусть Вас не беспокоит, родной, что будут паузы в письмах. Как Вы живете и чувствуете себя, как Беллочка? Что пишет Павка Нине, как он?
Я здорова, живу напряженно. Настроение разное — от тоски и всяких огорчений до бодрости. В основном бодрое. Мы не можем не победить. Я это твердо знаю, и это самое главное.
Я нагляделась на столько горя — тысячи буквально обездоленных, осиротевших, нищих семейств. Здесь живет одна девочка, от испуга она перестала говорить. Уже несколько месяцев она непрерывно икает. Разучилась есть, только жует зерна ржи. Когда я вижу, как дети начинают волноваться, когда услышат самолет в воздухе, я всегда думаю, какое мне счастье (ничем не заслуженное), что мой ребенок в таких прекрасных условиях.
Целую вас, родной мой. Как вы питаетесь?
Целую Беллочку. Что пишет Витюша? Где Фока? Дорочка, старики и дети?
Напишите все о Павке.
20/VII-42 г.
Дорогие мои! Прошел год, как вы уехали. Мне страшно подумать, как изменилась за это время Оленька. Как вы переносите лето? Как питаетесь сейчас?
Что известно за последние дни о Павлике? Фаня Моисеевна, родная, я знаю, как вам невыносимо тяжело. Вы не хотите ни на что жаловаться и не пишете об этом. Но очень давно от вас вообще нет писем. Узнаю, как вы, от Д.Б. Я по-прежнему здорова. Часть последнего времени провела в переездах местного характера. Живу с большим напряжением. Учусь стрелять из пулемета (лично мое оружие — наган).
Тут, где я живу на новом месте, чудная маленькая девочка. Мать привезла ее прошлым летом из Ленинграда сюда к тетке, сама уехала обратно и оказалась потом отрезанной. Тетка — простая, хорошая женщина. Сыновья ее возятся с девочкой. Они сочинили ей песенку и все хором поют: «Палочка-выстукалочка, Далеко живет наша мамочка».
Очень грустно.
Целую и обнимаю вас, мои дорогие.
Не забывайте меня. Пишите. Берегите себя.
Мы скоро победим.
Целую вас. Ваша Лена.
Не помню, писала ли я вам, что Жора Федоров в Ашхабаде.
5/VIII-42 г.
Родная моя Фаня Моисеевна!
Вы меня совсем забыли. Я волнуюсь и обижаюсь. Как ваше здоровье? Как доченька? Я живу в глухом лесу (этот мишка на открытке вполне соответствует колориту моего местожительства). От Беллочки узнала, что Оленька будет ходить в дет. сад. Большущая девчонка!
Фаня Моисеевна, милая, пишите мне, я очень обижаюсь.
Напишите все, что известно о Павке.
Целую вас обеих, моих дорогих.
Ваша Лена.
6. IX-1942
Оленьке пошел 4-й год. Это так много, что не верится. Сколько ей будет, когда мы встретимся?
Много думаю о Павлушеньке. Мне бы увидеть его.
Родная моя Фаня Моисеевна, пишите мне, не забывайте меня. Ведь мы не скоро увидимся. Мне хочется по возможности чувствовать, как растет девочка, и хоть изредка советами принимать участие в ее воспитании.
Я по-прежнему живу в лесу. По ночам меня заливает, но у меня есть плащ-палатка, я закутываюсь — тепло и не мокро. Я очень хорошо себя чувствую. К условиям полевым привыкаю очень легко и быстро.
Что вы не пишете мне, родная? Меня беспокоит и обижает.
Что делает сейчас девочка?
Целую вас, родная моя. Девочку крепко целую.
Все ли в порядке?
Ваша Лена.
28. IX-42 г.
Фаня Моисеевна, родная моя!
Получила Ваше письмо. Огромное Вам спасибо. Ольке справляла день рождения совсем конспиративно. Это трогательно и забавно. Знаете, родная, то, что она «гадкий утенок» — она мне еще дороже. Фаня Моисеевна, дорогая Вы моя, я же знаю, что могу быть совершенно за нее спокойна, более спокойна, чем если бы она была б только со мной без Вас. А то, что у нее упрямый папин-мамин характер, так когда мы кончим войну, будем сообща воевать с собственной дочкой. Лишь бы нам встретиться. Мне все больше недостает Павлушки. Как только что-нибудь узнаете о нем, напишите.
Я сижу сейчас в деревне, в гостях, в доме (!), подо мной деревянный пол!, а не еловые ветки, и я только что из бани. К вечеру пойду назад в лес. Что Вы знаете о Жене Яковлеве, его адрес? Обнимаю, целую моих родненьких: дочку и Вас с сестрами.
14.Х-42 г.
Родная моя Фаня Моисеевна!
Я читаю Ваше письмо и горжусь Вами. Какие вы молодцы (Вы и все Ваши милые соседки), что так красиво и дружно живете. Я много думаю о Вас, родная, о Давид Борисовиче и о Беллочке — такой честности и человечности немного на свете.
Давид Борисович писал мне, что от Павки было письмо Нине от 30 VIII. Верю, как-то удивительно убежденно, что с ним все будет хорошо. Он не ответил мне ни на одно письмо, это немного обидно. Я знаю, что Изя Р. и Боря Слуцкий имели от него письма.
У Ольки выравнивается характер. Это вы действительно во всех отношениях чудно придумали — детский сад.
Я живу сейчас в лесу (несколько дней я прожила в деревне — в доме — пила чай из самовара и ела из стеклянной посуды!). Но живу уже не в палатке, а в выстроенном для меня маленьком блиндаже. Кроме меня живет здесь мой самый большой начальник (в большом блиндаже). Еще охрана и посыльные.
В блиндажике моем очень уютно. Я даже вывесила свой халат — помните, красный в бабочках. Не то чтоб я его надевала, а просто из прихоти. Меня забавляет, что здесь в этом грязном унылом лесу, в 7 км от передовой линии, висит он себе — символом моей семейной жизни.
Все хорошо, вот только крысы скребутся. Здесь где-то поблизости была деревня, деревня сгорела, крысы остались. (Помните в «Интервенции» Филька Анархист говорит: «Власти приходят, власти уходят — бандиты остаются»). Так что я могу однажды проснуться этакой княжной Таракановой.
Фаня Моисеевна, родненькая, я с трудом представляю, что Олька — большая, много говорит. Для меня она такая, как в памяти и на карточке, что всегда со мной, с папиной мировой скорбью в глазах и бровях. А вы говорите: похожа на меня. Невозможно трудно представить себе, что она большая, да еще похожа. Ходит себе такой маленький, отделившийся кусочек, и растет.
Больно, что дни идут, и что что такое Олька от 2 лет до 3 я уже не знаю и знать не буду. Вы, родная моя, единственная живая память этих Оленькиных дней, еще роднее мне.
Вы знаете, я ловлю себя на том, что даже не задаю вопросов, любите ли Вы меня. Я так в это верю и так чувствую, и так люблю Вас, родная, что знаю, что так и будет всегда.
«Дни моей жизни» так насыщены сейчас работой, напряжением, событиями, тоской, что о себе в плане будущего не удается помыслить.
Целую Вас, моя родная, любимая Фаня Моисеевна. Девочку нашу крепко, крепко целую.
Привет Вашим соседкам.
Мой новый адрес ППС 488, часть 180, Каган Е. М. без звания
Где Женька Яковлев?
4
«ИНОГДА Я ВЕРЮ, ЧТО ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ»
И когда мне скомандует пуля «не торопиться»
И последний выдох на снегу воронку выжжет
(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),
Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.
Павел Коган
Павел Коган погиб 23 сентября 1942 года. Его отец получил извещение лишь месяц спустя. Давид Борисович не хотел верить, обращался в часть, писал другу, которым Павел успел обзавестись на фронте, и до середины декабря скрывал от всех эту весть. У Лены оставалось еще три почти месяца, пока Павел был для неё жив, и переписка с общими друзьями по ИФЛИ и Литературному институту — Михаилом Лукониным, Борисом Слуцким, Сергеем Наровчатовым и его женой Ниной Воркуновой, Даниилом Даниным, Исааком Рабиновичем — словно подтверждала: все живы. Все.
15.Х.42 г.
Родные мои! Что еще слышно о Павлушке? Я вам очень долго не писала, все рассчитывала приехать. Боюсь, что опять не выйдет. И тогда все хлопоты Ваши, Давид Борисович, пропадут зря.
Как здоровье Беллочки? Скоро наш день рождения. От Фани Моисеевны получила чудное письмо. Вика пишет, что она была у вас, и вы ее встретили трогательно, как родную.
Пришлите мне свои №№ телефонов, чтобы я могла иногда передать вам привет с уезжающими в Москву.
Пишет ли Ляля Ганелли? Я очень давно не имею от нее писем.
Дни идут феерически быстро. Я уже почти ветеранка. Сейчас я сижу у телефона в блиндаже. Начальник уехал, так что я сама просматриваю всю корреспонденцию и отправляю во 2-й эшелон. Кроме того я грею ведро воды на буржуйке и имею в виду воспользоваться большим блиндажом и вымыться (этично или неэтично мыться в начальничьих апартаментах? Но я свято помню заветы Фани Моисеевны: чистота превыше всего). Кстати у меня есть свой собственный таз и свой утюжок (сообщите об этом, пожалуйста, Фане Моисеевне).
Будьте здоровы, мои родные. Напишите, что Павлик писал о себе Нине, подробнее: все — как ему живется, работается, настроение и планы.
Целую вас крепко, Беллочка, Давид Борисович. Все еще не теряю надежды увидеть вас.
Ваша Лена
Мой новый адрес: ППС 488 часть 180 Каган Ел.
26/X-42 г.
Милая моя, родная Фаня Моисеевна!
Я сижу в блиндаже начальника (он уехал, и я дежурю у телефона), печатаю на машинке срочный материал. Сейчас вечер. Только что позвонили из соседнего блиндажа, что пришла мне открытка.
Родненькая моя, какая Вы внимательная. Сегодня канун моего дня рождения, и первое поздравление — от Вас. Ваша прошлогодняя поздравительная телеграмма (ее получила и передала мне Вика) со мной здесь. Я ее вожу вместе с Олькиной фотокарточкой.
Сегодня у меня такой тихий абсолютно одинокий вечер. (Представляете — тот же осенний лес, без единого листика, грязь страшная — и — никого кругом. Только охрана и еще один сотрудник в соседнем блиндаже.)
Уйма грустных мыслей, которым нельзя давать ходу.
Но в то же время как-то по-особенному уютно. Горит печь-буржуйка, горит керосиновая лампа, сижу я себе, постукиваю на машинке.
Сегодня, после стольких дождливых, серых дней, первый ясный день. Я постирала все белье. Возилась с бельем и думала о вас, моих дорогих. Как-то совсем отчетливо видела Оленьку, почти зрительно, и до захлеба радостно, что она есть.
Милая моя Фаня Моисеевна, обнять мне Вас хочется, дорогая Вы моя сестричка. Люблю я очень Вас. Даже реветь хочется.
Напишите мне о Павлике. Все, что он писал Нине о себе. Мне так недостает его присутствия, я совсем не знаю, как он живет, как настроение, работа, здоровье.
Я переписываюсь с Викой, с Лялей Ганелли, с Литер. Институтом, с Толей и с одним товарищем с курсов. Имела письма: от Борьки Сл. (3), от Изьки (1), от Луконина (3–4), от Нины Воркуновой (2), от Сергея Наровчатова, Данина и многих других. Но я неаккуратна в ответах. Время идет страшно быстро. Ничего не успеваешь.
Спасибо Вам за поздравление. Обнимаю моих любимых. Оленьку поцелуйте.
27.XI-42
Родной мой Давид Борисович! Пишу из Торжка. Еду третий день. Машина наша стала на дороге. С места напишу еще. Будьте здоровы, родной мой. Целую Вас с Беллочкой. Ваша Лена.
Родная моя, любимая Фаня Моисеевна!
Я случайно (благодаря Давид Борисовичу) попала на пару дней в Москву. (Давид Борисович достал для моего отдела канцелярские принадлежности, и я ездила за ними.) Так радостно было повидать их, Давид Борисовича и Беллочку. Беллочка все еще нездорова, но, очевидно, потому, что она похудела, выглядит не только не постаревшей, но наоборот. Давид Борисович похудел, но все такой же красивый, родной, чудный человек. Родненькая моя, дорогая Фаня Моисеевна. Снова очень давно нет от Вас писем. Как наша девочка? Ходит ли в дет. сад? Здоровы ли Вы? Как обогревается квартира? В чем Вы одеты? Родная, я передала Д.Б. для Вас мое зимнее пальто — переделайте его по себе и носите. (Ради бога, родная, не берегите его для меня и не жалейте, я специально для Вас его передала.) Скатерть используйте по усмотрению — обменяйте на продукты, в общем, Вам виднее. Еще для Вас, родная, — пара нижних рубашек и пара симпатичных носок. Из продуктов мне удалось достать только сливочного масла гр. 500–600, пачку печенья и 5 кусков туалетного мыла.
Жаль мне только, что посидеть, как следует, поговорить вдоволь с Давид Борисовичем и Беллочкой не удалось — а была целые дни (всего я пробыла в Москве ок. 3 дней) в бегах по учреждениям.
Родные мои, когда, наконец, я вас увижу? Если бы была какая-нибудь возможность сфотографировать девочку.
Пишет ли Павлик, и что слышно о нем? Обидно мне очень, что он не ответил мне. Фаня Моисеевна, родная вы моя, напишите мне о себе и об Оленьке, так, как вы писали до сих пор. Я читаю ваши письма и вижу девочку.
Целую вас, родная моя, Оленьку, родную мою девочку, целую.
Случайно в Москве видела Ефрем Александровича. Он был проездом — пару часов.
Будьте здоровы, мои дорогие, любимые мои. Фаня Моисеевна, милая, пишите мне, поговорим с Вами, хоть в письме, как раньше в Вашей кухне, о жизни, любви и женской доле. Целую Вас. Ваша Лена.
22.XII-42
Мой родной Давид Борисович
Я не знаю, как мне написать Вам, чтобы не прочла Фаня Моисеевна и Беллочка. Переживут ли они это известие. Мой родной Давид Борисович, я не могу не писать Вам. Моего родного и любимого Павлика нет. Я все жду от вас писем, все надеюсь на что-то. Родной мой Давид Борисович, нет у меня человека дороже и роднее. Мне страшно, как мы жить без него будем. Меня утешают, говорят, бывают недоразумения, я сама знаю много таких случаев, иногда я верю, что этого не может быть. Знаю, что нужно взять себя в руки и продолжать работать. Начальник обещает дать мне отпуск, как только Оленька переедет в Москву, в Новосибирск, говорит, отпустить меня не может. Скоро ли будет это. Жить я хочу вместе с Вами, родной, и девочку воспитывать. Пусть она вырастет достойной Павлика.
Я пишу письма и не посылаю их Вам, потому что боюсь, что прочтет Беллочка, ей ведь совсем нельзя волноваться, это может убить ее.
Родной Давид Борисович, берегите все Павлика вещи, все его книги и рукописи. Как сказать Фане Моисеевне? Девочка пока еще не понимает, что случилось.
Целую Вас крепко, родной, любимый Давид Борисович.
Ваша дочь Лена
В повести «Знаки препинания» Елена Ржевская писала:
«Когда дана была команда остановиться на привал — это было однажды зимой во второй год войны — и я еще успела сказать: «Ну и повезло же!» — переступив порог уцелевшей, чистой, истопленной избы и сбросив полушубок, как принесли письмо, написанное чернильным карандашом: писал его отец…
Я бросилась на улицу. Взвыв, бежала по снегу, не чувствуя холода, в одной гимнастерке.
Потом, спустя время, я дежурила ночью у телефона, когда на командный пункт вернулся с передовой полковник, человек не злой, не молодой, мешковатый, получивший не так давно известие о том, что его сын, учившийся в военной летной школе, разбился.
Глянул на меня тут в ночном одиночестве у телефона — а слезы на фронте в диковинку, — сказал:
— Ты же сама говорила: разошлась… — И добавил, вздохнув: — Бывает так…
Бывает: рассталась, разлюбила, а он для меня вечен, по крайней мере в пределах вечности моей собственной жизни.
Несуществование его не мыслила, не поняв, что он-то предназначен гибели. Он и сам писал в стихах: «Мое поколение — это пулю прими и рухни…», «Нам лечь, где лечь, и там не встать, где лечь…»
5
«А КОГДА ТЫ УСЛЫШИШЬ, ЧТО ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ, ЗНАЧИТ, ЖДИ МЕНЯ ДОМОЙ НАСОВСЕМ»
Трехлетний вдумчивый человечек,
Обдумать миры подошедший к окну…
Павел Коган
3 марта 1943 года немцы без боя оставили Ржев. Разведчики, войдя в город, доложили: «Население согнано в церковь. Церковь заколочена, вокруг заминировано» (Елена Ржевская. «Ворошённый жар»). Сапёры успели вовремя. «Вскоре тут же после освобождения Ржева направлялась в Москву полуторка за рулонами бумаги, за копиркой, конвертами и всякой канцелярской всячиной, без которой, оказалось, не обходится война. Я попросилась съездить повидаться с родными, только что вернувшимися из Сибири, из эвакуации… Два дня — это мало и много. Дома с родными, на улицах, на спектакле в театре, осаждённом жаждущей зрелищ безбилетной публикой, в институте, где сложены громоздкие дымящие печи и бродят тощие и бойкие, недоедающие мои сокурсники, в горячке встреч, объятий, восклицаний — нигде не оставляла меня болезненная растравленность своей чужеродностью всему тут. Уже ни к какому быту, я чувствовала, что неприложима, кроме быта войны».
После поездки из писем исчезают подробности военной жизни, все эти блиндажи и землянки, стирка белья и повешенный у входа халат, о которых она так охотно рассказывала в первый год. Остаётся «экзотика» вроде монгольской юрты или «со вчерашнего дня я еду верхом на лошади», да и то предполагается, что адресатам любопытен сам факт поездки, а куда и зачем — неважно. Лишь из рассказа «Дождь» выяснится, что Елена сопровождала прибывшего под Ржев личного представителя президента Рузвельта, сражаясь и с английским языком, и с четвероногим транспортом. «Верхом на лошади» — скоропись, почти код фронтовой жизни, которая, по ощущениям человека на войне, перестала интересовать адресатов.
Зато к подробностям мирного быта Лена приникает с жадностью: «как хочется знать все те мелочи, которые составляют вашу повседневную жизнь». Вике Мальт она в ту пору писала, что возвращение будет не в первую жизнь, довоенную юность, «а в какую-то третью».
«Трёхлетний вдумчивый человечек», которого нагадал Павел в стихах перед рождением Оли, только и мог соединить «первую» жизнь и «третью». «Девочка наша стала совсем взрослой. Она сознательно и преданно ждёт его», писала Лена Изе в марте 1943 года после поездки в Москву. К этой девочке обращены теперь все мысли о будущем — ближнем, покататься с ней на автомобиле и побывать в зоопарке, и дальнем, «насовсем».
После мартовской командировки и короткого отпуска летом 1943 года — еще два с лишним года разлуки. Уходили все дальше на Запад, и в Москву уже не выбраться.
6.I.-43 г.
Родные мои! До сих пор нет от вас писем, я очень беспокоюсь. Напишите, как встретились Оленька и Давид Борисович, узнала ли Оленька, как радуются они друг другу, что говорит девочка. Дорогие, берегите себя. Тепло ли в квартире, как переносите зиму, как одеты? Фаня Моисеевна, милая моя, переделайте по себе синее пальто, оно ведь намного теплее Вашего. Пишите мне, родные мои, помните, что у Вас есть преданная Вам дочь.
Целую вас крепко, думаю постоянно о вас, мои хорошие.
Целую.
Ваша Лена.
26.II.-43 г.
Мой родной, любимый Давид Борисович! Я не знаю, вернулись ли Вы в Москву? В последнее время совсем не получаю писем. Мой родной, напишите мне о девочке, о Фане Моисеевне.
Узнала ли Вас Оленька, что она говорит, как выглядит? Как девочка перенесла ветрянку, нет ли осложнений? Какие перспективы на возвращение из Новосибирска и нужна ли моя помощь? Родной мой Давид Борисович, мне так хочется увидеть вас, посидеть с Вами, дорогой. Я пишу вам письма, и они лежат неотосланными, потому что я не знаю, в Москве ли Вы. Целую Вас крепко, родной. Ваша дочь Лена.
6.VI.-43 г.
Мои дорогие! Через несколько дней я должна приехать в отпуск. Только бы не сорвалось. Обнимаю вас, крепко целую. Пусть Вика дождется меня, никуда не уезжает.
Я так жду разрешения, что паду духом, если откажут.
Целую крепко, крепко.
Ваша мама и дочь Лена.
4.VII-43 г.
Мои дорогие, сегодня день рождения Павлика.
Я не смогу отослать вам письмо и не буду знать, пришло ли от вас — я в стороне от почты. Я думаю о вас, мои родные, обнимаю вас, крепко, крепко целую. Пишите мне почаще, хоть коротко.
У меня сейчас трудное задание.
Живу я в почти пустой деревне, почти одна.
Целую вас, мои дорогие. Ваша дочь Лена.
Здравствуй, моя доченька Оленька!
Я уже снова на фронте. Гуляешь ли ты на дворе и какие у тебя подруги, доченька? Смотри не попади под велосипед. Хотя у тебя и нет глаз на спине, но допустить это больше нельзя. Я к тебе приеду, но не очень скоро. Поживу с тобой опять несколько дней, поедем в гости на автомобиле, сходим обязательно в зоопарк. Доченька, а когда ты услышишь, что война кончилась, значит, жди меня домой насовсем. Продиктуй маме Фане письмо мне. Целую тебя крепко. Твоя мама Лена.
17.VIII.-43 г.
Мои дорогие! Сегодня снова весь день идет дождь. Со вчерашнего дня я еду верхом на лошади. Работы масса.
Как вы, мои дорогие? От вас ни одного письма нет! Беспокоюсь и обижаюсь. Если бы вы знали, какую радость доставляют мне ваши письма, как хочется знать все те мелочи, которые составляют вашу повседневную жизнь. Знаю, что вы всегда в письмах и в жизни стараетесь оградить меня от всякого быта, дорогие, родные мои Давид Борисович и Фаня Моисеевна.
Я очень скучаю по вас. Как наша девочка? Мне так хочется посидеть снова с вами, поцеловать Оленьку в день ее 4-летия, ведь из 4 лет я праздновала только ее первый год.
Крепко, крепко обнимаю, целую вас, дорогие мои. Оленька пусть письмо мне напишет, она ведь обещала.
Ваша дочь Лена.
19.VIII.-43 г.
Дорогие мои! Сегодня получила письмо от Ляли Ганелли, пишет, что была у нас, что Олька прелесть.
Дорогие, почему же нет от вас писем? Я очень беспокоюсь.
Сегодня я весь день на одном месте. Сплю в юрте — подарок монголов. Работы очень много.
Обнимаю, целую вас крепко.
Оленькины лапоньки целую.
Белочку, Витюшку целую.
Как Витюшкины занятия, как Беллочкино здоровье?
Целую вас, дорогие.
Ваша дочь Лена.
Пишите же.
6.9.-43 г.
Коган Ольге Павловне
Родная моя девочка!
Поздравляю тебя с днем рождения, лапонька моя.
Я очень хотела приехать к тебе, хоть на несколько дней, но сейчас нельзя — очень много работы. Будь здорова, моя девочка, и как услышишь, что война кончилась, жди меня домой. Крепко, крепко целую тебя, доченька. Твоя мама Лена.
7.9.-43 г.
Мои родные, сегодня день рождения нашей девочки, крепко, крепко обнимаю вас, дорогие.
В пять минут первого ночи мы пили чай в честь Оленьки.
Не дождусь Вашего письма: что за подарки получила девонька, и как она радовалась.
Обнимаю вас горячо, мои любимые.
Крепко целую вас.
Ваша дочь Лена.
Оленька, родная моя доченька.
Напиши мне письмо вместе с мамочкой Фанечкой. Расскажи, как ты справляла день рождения, какие подарки ты получила и нравятся ли они тебе.
Обнимаю тебя, моя родненькая лапонька, крепко, крепко целую.
Твоя мама Лена.
3.XII.-43
Дорогие мои! Сегодня мне привезли письма, и из маминого письма узнала, что Оленька болеет коклюшем. Мама пишет, что она прекрасно выглядит, и что коклюш у нее легкий. Правда ли это? Ведь я понимаю, что ребенок должен переболеть всеми детскими болезнями и от меня ничего не надо скрывать.
Мои дорогие, любимые, я все дальше и дальше от Москвы. Это приближает нашу окончательную встречу, но делает все более нереальным мой приезд в Москву хоть на пару дней. Я работаю сейчас самостоятельно и с большим удовлетворением. Относятся ко мне хорошо. Все мы верим, что к лету поедем по домам. А до этого не забывайте меня, пишите мне. Мне хочется обнять вас, мои дорогие, светлые вы мои люди. Берегите себя.
Напишите мне, как Оленька одета, что за туалеты ей шьются. Она пишет: «Опять сьют плате».
Приехала ли Нина? Напишите мне о Ляле Ганелли. Пользуетесь ли вы магазином?
Напишите, дошли ли деньги (2 раза по 300 р.). Как у вас с деньгами, дорогие? Вы совсем не вводите меня в вашу хозяйственную жизнь.
Обнимаю, целую вас крепко, дорогие мои!
Ваша дочь Лена.
13.XII.-43 г.
Родные мои! Я получила Беллочкино письмо со всеми Оленькиными хохмами. Читаю его всем и обрастаю поклонниками дочки. Милые вы мои, кажется, я приеду в командировку. Я очень далеко от вас, и у нас тут зима все еще мягкая. Поставили ли печь в комнате? Ходит ли Оленька в детский сад? Как с дровами?
Полгода я не была дома. Мне необходимо хоть несколько дней побыть с вами, родные мои. Лишь бы не сорвалась командировка. Скоро новый год. Пусть он будет последним годом войны. Последние дни у меня есть свободное время, и я стараюсь записать побольше об этом полугодии.
Напишите, нужны ли новые справки и какие? У нас совсем нет теперь связи с Москвой, и я ничего не могу передать.
Я очень рада за Витюшку. Это самое удачное из всего возможного. В 20 лет он дипломат. Чудный парень и такая светлая голова. Я уже примеряю Оленьке разные институты. Как растет наш человечек, что она думает, что говорит.
Карточка ее у меня в рамке. Что слышно о Жорике и Женьке. Если только возможно, вышлите мне их адреса. Ведь это самые близкие наши друзья, а за 2 года мы не можем найти друг друга. Фаня Моисеевна, Давид Борисович, родные, напишите мне, я очень давно не получала от вас писем. Целую вас крепко, мои родные.
Ваша дочь Лена.
6
«И НЕЛЬЗЯ СМИРИТЬСЯ, И БОЛЬ СВОЮ НИ НА ЧТО НЕ РАЗМЕНЯЕШЬ»
Разрыв-травой, травою повиликой
Мы прорастём по горькой, по великой
По нашей кровью политой земле.
Павел Коган
Узнав о гибели Павла, Сергей Наровчатов и Борис Слуцкий написали почти одинаковые открытки: Наровчатов — в Литинститут, Слуцкий — находившимся в Москве Вике Мальт и жене Наровчатова. Отыскать, сберечь стихи Павла! До публикации, осуществлённой Наровчатовым сначала в «Новом мире», а затем отдельной книгой, пройдёт почти 15 лет. Но работа сохранения памяти уже началась. В том же мартовском письме Изе Лена заклинала: «Изенька, если у тебя есть что от Павла, храни, родной. Все стихи, что помнишь, запиши и вышли».
Важное указание на то, что часть стихов существовала в бумажном виде («всё что у меня записано, стихи и роман»), а часть, особенно те стихи, над которыми Павел продолжал работать — устно, в памяти друзей, кому он читал. От стихотворений последнего года его жизни остались поэтому лишь обрывки, среди них — и самые знаменитые строки. «Нам лечь, где лечь, и там не встать, где лечь» Фаня Моисеевна получила от Нины Бать и переслала Елене: «Сердце может разорваться от таких стихов».
Борис Слуцкий, пересекшийся с Павлом в Москве осенью 1941 года, много лет после этой встречи носил в себе три строки: «Разрыв-травой, травою-повиликой». Он читает их в фильме «Мне двадцать лет».
Ближе к концу войны Лена задумывается и о том, что часть стихов «может быть издана». Но «это уже история литературы», как выражается Слуцкий. А вот чтение в дружеском кругу — словно и впрямь возвращение в «первую жизнь», к юности, что «помнится с бесконечной болью». «23 сентября — два года, как погиб Павел, — продолжает Лена разговор с Изей в письме 1944 года. — Мне и его родителям хочется, чтобы в этот день несколько настоящих друзей Павла собирались у него в комнате на улице Правды и читали стихи, так, как это было при Павле. Ведь живы — Женька Яковлев, Жорик, Борька С., Дезик, Вика и мы — ты, Люся и я».
Живы. Но это уже другая жизнь, и окликать их уменьшительными именами — не поможет. Не вернётся.
14.III.-44 г.
Родные мои, я немного проболела и давно вам не писала. Мне все больше кажется, что что-то случилось и поэтому вы мне не пишете. Родные, что бы ни случилось, напишите мне, ваше молчание пугает меня.
Из детского сада я получила трогательные письма от Сарры Гедионовны и Аси Абрамовны и бумажный фонарик. Фонарик весит у меня над головой рядом с Оленькиной фотографией.
Боря Слуцкий прислал мне два письма. Пишет о Павлике с тоской: «Речь идет о самом честном из всех нас, о совершившемся Иоанне-Предтече нескольких малонадежных Христов».
Спокойно нельзя это читать.
Он пишет, что надо распорядиться о сохранении всякой строчки, писанной Павликом. «Это уже история литературы. Пусть попробуют усомниться».
Однажды предвоенной зимой они вчетвером (Павлик, Борька, Сергей и Дезька) сидели у Дезьки и предчувствовали.
«Было договорено о том, что те, кто останутся жить, обеспечивают литературную судьбу погибшим».
Изя Рабинович в каждом письме взволнованно вспоминает Павлика. Его родители расстреляны в Киеве. А брат, которого он в течение 2 лет считал погибшим, вышел из тыла с партизанским отрядом, в котором он все это время действовал.
Родные, пишите. У меня нет надежды приехать в Москву в ближайшие месяцы. Мы очень далеко.
Обнимаю вас, моих дорогих. Крепко целую.
Ваша дочь.
12. V.-44 г.
Я несколько раз принималась писать вам, мои дорогие. Я ношу с собой Ваше письмо, мой родненький Давид Борисович, и не могу без слез перечитывать его. Как мне дать вам почувствовать, родные мои, как вы мне дороги, какой кровной, нежной любовью связана я с вами.
Павлушенька — самое большое в моей жизни. Я становлюсь старше и глубже чувствую его, горечь его большого человечнейшего сердца, его чистую честную боль.
Когда он в первый раз пришел ко мне в конце сентября 1937 года, он читал много своих стихов, и одно юношеское стихотворение кончалось строчками:
Кто меня полюбит, горевого,
Я тому туманы подарю.
Он редко читал это стихотворение, но тогда впервые и постоянно позже я без материнской нежности к нему не могла повторить эти строчки.
И теперь они рвут сердце.
Родные мои, как я сейчас близко вас чувствую. Я пишу и плачу. Мне и поплакать-то негде, в палатке спят двое, поминутно кто-нибудь вскакивает. А мне так необходимо одной посидеть, хоть мысленно с вами. Хочется кричать, так иногда тяжело.
Родные мои, я — ваша дочь, не по крови, по преданности, по какой-то особой вере, которая отличает вас от всех. И когда я вас по своей угловатости огорчаю, расправляйтесь со мной как с родной дочерью, бесконечно любящей вас. Как бы ни сложилась моя жизнь, вы для меня самое святое.
Я вам пишу торопливые письма, пусть вас это не огорчает. Жизнь идет суетливо и постоянно на людях. Я жду нашей встречи, тогда можно будет не сдерживать свое горе. Павлик — необычайный человек, и нельзя смириться, и боль свою ни на что не разменяешь.
Мы поедем все вместе с Оленькой в Новороссийск. Пусть девочка растет достойной своего отца и пусть ей выпадет такая вдохновенная, преданная, сердечная любовь, какой была наша.
Я целую ваши седины, набежавшие за эти годы, мои светлые и дорогие. Мне много еще хочется сказать вам. Крепко, крепко вас обнимаю и целую. Ваша Лена.
4.VII.-1944 г.
Сегодня 4 июля. Родные мои, как больно в такой день не быть вместе с вами, не видеть Оленьку и не иметь возможности поцеловать ее головку, так похожую на Павлика. Дорогие мои, сегодня вам особенно тяжело. У меня такая потребность говорить о Павлике, читать его стихи, но к кому пойдешь рассказать?
Там на старом месте были очень хорошие девушки, мы очень привязались друг к другу, и я им постоянно рассказывала о Павлике и о вас и читала Павлика стихи, и все девушки плакали. У Павлика одаренная, чистая, проникновенная душа, когда слушаешь его стихи, хочется жить чище, честнее и строже, и это понимают даже неискушенные в стихах простые люди. В стихах его горечь очень умного прозревшего человека с необычайно нежным сердцем. Чем я становлюсь старше, тем ближе мне Павлика стихи. Он настоящий поэт и им должны были быть написаны стихи о прожитом нами трехлетии. Когда думаешь о том, какие б это были настоящие стихи, становится невыносимо тяжело.
Родные мои, пусть наша девочка повторит яркую, талантливую юность Павлика. Через несколько дней выяснится окончательно, переведут ли меня, и если переведут, я смогу приехать в отпуск. Мы посидим вместе и почитаем Павлика стихи.
Может быть, будет возможность сделать еще один такой же портрет Павлика, и я смогла бы взять его с собой. Давид Борисович, родненький, я буду вам очень благодарна.
Крепко вас обнимаю, любимые, близкие мои, целую вас, ваша дочь.
Пишите мне о себе и об Оленьке.
Белочку и Витюшку крепко целую
26.VIII.-44 г.
Дорогие мои! Милая моя Фаня Моисеевна, получила Ваше письмо. Как только попаду в отдел, вышлю вам необходимые справки.
Мы движемся в нарастающем темпе по стране, к которой присматриваюсь с большим интересом. У меня очень много работы, и работаю с большим подъемом и удовлетворением. Я нахожусь в группе, которая передвигается впереди. Забирали меня работать в штаб фронта, но там обязанности мои сводились к узко переводческой работе, я удрала оттуда обратно, не знаю чем это кончится, но пока я буду здесь.
Родная моя Фаня Моисеевна, пишите мне почаще. Как вы себя чувствуете? Были ли у Оленьки? Как она выглядит, довольна ли?
В связи с наступлением отпуск мой отменен. Когда теперь увижу вас, не знаю. Но теперь осталось недолго до конца.
Как Беллочкино здоровье?
Не волнуйтесь, если письма от меня будут реже — мы останавливаемся только на несколько часов, а остальное время в движении. Писать некогда и неоткуда отправить. События развиваются необычайно интересно. Вижу вокруг столько интересного, что хватит на год рассказывать.
Крепко, крепко целую вас, любимые мои, пишите мне чаще. Я очень далеко на запад ухожу от вас, но до нашей окончательной встречи совсем небольшое расстояние.
Родные мои, будьте здоровы. Целую, обнимаю вас крепко. Любящая вас Ваша Лена.
Доченьку мою родную поздравляю с днем рождения. Крепко, крепко целую девоньку.
Дорогие мои, до слез обидно, что в такой день я не с вами.
Пусть девонька растет здоровой и умной.
Я еду сегодня ночью дальше. Всю дорогу я буду думать о вас, мои любимые.
На новом месте напишу еще.
Напишите мне, как вы справите Оленькин день рождения, какие подарки получит она и как будет им довольна. Родненькие, я послала вам деньги, чтобы и от меня Оленьке был подарок. Это все, что я могу отсюда сделать. Ни самой что-нибудь выбрать ей, ни посмотреть, как она будет радоваться.
Родные, любимые мои, когда сядете за стол, помните, что я с вами, что мне плакать хочется, что такой день я не буду с вами, не увижу Оленьку.
Тоскую по вас очень. Крепко обнимаю вас, мои дорогие. Ваша дочь.
6.9.-44 г.
Дорогие, родные мои! Вчера весь день прошел у меня в приготовлениях к вечеру. Я вымылась в бане, набрала большие букеты цветов в свою комнату. Здесь на хуторе, мы стоим третий день и у меня своя комнатка. Я отыскала в шкафах (хозяева не то сами ушли, не то их угнали немцы) разные коврики и салфетки и у меня тут очень уютно. Но самое уютное — это возможность побыть одной, обо всем подумать, все вспомнить.
Оленьке 5 лет. Это так много, боже мой, и четыре раза меня не было на ее празднествах.
Тогда ведь так же было на исходе лето, Павлик днем играл с Юркой в казаки-разбойники, а вечером мыл мне пухнувшие ноги. Последние дни я так ясно вижу, как-то телесно вспоминаю все прожитое, что это рвет мне сердце. Родные, я пишу вам и не могу не плакать, только Вы меня можете понять. Павлик писал тогда «Ракету», стихотворение начиналось: «Трехлетний вдумчивый человечек…»; мы тогда мечтали о том, как нашему ребенку будет три года. А перед родами все шутили, что у меня живот рассасывается, и все это окажется обманом.
Помните, как вы приехали из отпуска, родненькие мои, молодые, счастливые, что у вас есть своя маленькая девочка и немного удивленные, что вы уже «дед и баба». А Фаня Моисеевна — молодая, цветущая, в светлом платье и такая же беспомощная, как и я.
Вчера в 11 вечера мне пришлось начать допрос, а кончился он только в 5 ч. утра. Сначала мне было очень горько, что в такую торжественную для меня ночь я должна сидеть с немцем, а потом допрос пошел у меня как-то с вдохновением, и немец попался 20-летний насквозь пропитанный нацист, только что приехавший из Германии. Таких я давно уже не видела.
А сегодня, когда у вас, наверно, праздничная суета, мне особенно было грустно, что я никак не могу отметить Оленькин день рождения. И вот только недавно пришел посыльной из отдела (я все время нахожусь в оперативной группе впереди) и принес мне письмецо.
Два капитана пишут мне, что у них было вчера вино и они распили его ночью в честь Оли. Я растрогалась, правда, я постоянно твержу всем про Оленьку и пыталась 6 сентября приехать в отпуск. Но от того, что кто-то поблизости вспомнил про эту дату, жить стало уютнее.
Родные мои, напишите, как вы справляли Оленькин день рождения, про именинницу и ее подарки. Жду с нетерпением ваших писем.
Крепко вас обнимаю, любящая вас дочка и мама.
Как здоровье Беллочки? На какой адрес писать ей? Как Витюшка?
24.IX.-44 г.
Мои родные! Вчера было 23 сентября. Изя прислал письмо, полное сердечной скорби о Павлике. Я весь день провела в одной русской семье, загнанной сюда немцами. Старушка-учительница и сын-инвалид — инженер, и дочь — бывшая студентка Ленинградского архитектурного института. Я очень сблизилась с ними. Они пережили в полной мере оккупацию, голод, аресты и гонение. Это удивительной души люди. До поздней ночи я им читала стихи Павлика, всё, что у меня записано, стихи и роман, и все, что знаю на память. Не могу вам передать, как вся семья была взволнована стихами Павлика.
Они поражались тому, как близки им его стихи с их необычайной человечностью, любовью к родине и к людям «нашей поруки» и эпохи.
Стихи Павлика написаны в взволнованном предчувствии войны. Но не просто самой войны, а в предчувствии и ощущении того душевного становления, которое придет к лучшим из наших людей, прошедших через большие испытания.
Иногда, когда я читаю Павлика стихи, люди поражаются тому, что они были написаны до войны, потому что мысли стихов, их настроение пришло к ним только после пережитых сотрясений.
Сколько мог бы он сейчас сказать людям.
Боря Слуцкий писал мне, что Павел был «предтечей».
По тому, как слушают его стихи люди, которым, казалось бы, они не должны быть доступны, а больше всего потому, что стихи и мысли Павлика живут для меня сейчас заново, второй жизнью, раньше я их понимала и чувствовала, а сейчас — испытываю то же, что и он — мне кажется, что часть их должна быть издана.
Скоро ведь я должна приехать насовсем, и тогда все станет яснее.
Мои дорогие! Как ваше здоровье? Фаня Моисеевна, как вы подлечились, как чувствуете себя сейчас? Вернулся ли детский сад в Москву? Как живет и выглядит наша девочка?
Обнимаю вас, дорогие мои, крепко целую. Пишите. Ваша дочь.
7
«А Я МНОГО ЗАПИСЫВАЮ, И КОГДА ПРИЕДУ — ПОЧИТАЮ ВАМ»
Я расскажу тебе, как жил.
Ты выслушай и позабудь.
Потом, через десяток лет,
Сама мне это расскажи.
Павел Коган
Из писем конца 1944–1945 года сохранились немногие. Война заканчивалась, получатели уже не так дорожили ими, ведь вот-вот явится домой и сама Лена. Домашнее чтение из фронтовой тетради не состоялось: война сразу отступила в небытие. Со временем эти записи вырастут в книги.
Из берлинских писем едва ли можно угадать, что Елена участвовала в обнаружении и опознании обгорелого трупа Гитлера. Эти письма полны одной тревогой: не затянулась бы демобилизация. О том, что происходило в эти дни, Елена Ржевская напишет спустя десять лет и журнал «Знамя» опубликует «Записки военного переводчика», впервые прорвав завесу тайны и поведав о конце фюрера.
А пока — домой. Насовсем.
24.Х.-44 г.
Мои дорогие! Уже 10 дней, как я живу в Риге у известной латышской художницы. Рига уцелела. Художница водит меня по городу, знакомит с художниками и старомодными дамами.
Я нахожусь в Риге в командировке в вышестоящей инстанции, а недели через две отправлюсь обратно в свою часть, которая к тому времени будет двигаться на Восточную Пруссию. Это будет длительный поход, и мне бы очень хотелось побывать предварительно дома. Ведь уже почти год, как я не видела вас. Я хочу писать Оленьке письма, но я не знаю, как ей сейчас писать. Пусть Оленька продиктует мне письмо. Все ли здоровы, родные? Как вы себя чувствуете, Фаня Моисеевна? Ничего от меня не скрывайте. Давид Борисович, дорогой, берегите себя. Как здоровье Беллочки? Как Витюшкины успехи?
В Риге на улице Мира мне торжественно вручили награду — «Кр. Звезду». Я живу в самом аристократическом предместье Риги, в уютной квартире художницы. Она вяжет мне шерстяной джемпер и обещает связать для Оленьки пестрый джемперок. А я много записываю, и когда приеду — почитаю вам.
Будьте здоровы, мои дорогие. Крепко, крепко обнимаю вас. Ваша дочь.
У нас с Беллочкой скоро юбилейные, круглые даты. Крепко целую ее.
Получаете ли вы какие-то лимиты в коммерческий магазин и нужна ли на это какая-либо справка?
Получили ли справку?
Оленьке посылаю пять открыток, купленных в рижском магазине.
20.XII-44
Дорогая моя доченька! Я получила вчера твое письмо и мне было очень радостно, что ты мне написала. Спасибо, родненькая, за поздравление с наградой — для меня это был большой праздник.
Я очень скучаю по тебе и очень стремлюсь к тебе приехать. Но мы все время наступаем, движемся вперед, и меня пока не отпускали. Очень возможно, что я приеду неожиданно. Сегодня второй день как мы находимся в пути поездом по железной дороге. Мы едем в теплушках. Посреди теплушки установлена железная печь, ее топят днем и ночью и у нас довольно тепло. Я сплю на втором этаже около окошка.
Я не знаю, в каком городе мне удастся опустить это письмо, потому что я не знаю, куда нас повезут. Когда я приеду на новое место, я напишу тебе еще письмо, а то здесь в поезде очень трясет, и я не могу писать.
Мне очень понравилось, что ты уже сама немного можешь писать. Оленька, я хочу с тобой переписываться. Ты должна обязательно отвечать мне на мои письма. Но сама ты еще не скоро научишься все писать, поэтому — диктуй письма мамочке Фаничке или дединьке, а они будут записывать.
Я очень рада, доченька, что ты крепко любишь мамочку Фанечку, дружишь с ней и с Викочкой на мизинчик.
Мамочку Фанечку, дединьку, Викочку, Беллочку крепко-крепко поцелуй.
Ты пишешь, что собираешься быть балериной, или воспитательницей. Танцуешь ли ты? Будешь ли ты выступать на елке?
Напиши мне, как ты провела новогодний праздник.
Я поздравляю тебя, родная моя Оленька, с Новым годом и хочу, чтобы ты росла здоровой девочкой.
Когда я приеду, мы посоветуемся с тобой, кем тебе быть: балериной или воспитательницей.
Крепко целую тебя, моя родненькая. Очень скучаю по тебе и хочу тебя скорей увидеть.
Дорогие мои! Поздравляю вас с Новым годом. Желаю вам здоровья. Я еду далеко, неизвестно куда. На конверте напишу город, где брошу письмо.
Оленькино письмо — настоящая радость. Такой разумный, взрослый человечек.
Ваши письма, дорогая Фаня Моисеевна, не дошли до меня, а письмо Давида Борисовича из Ленинграда — получила.
Будьте здоровы, мои родные.
Крепко вас целую.
Ваша Лена.
7.VII.-1945
г. Ратенов
Дорогие, родные мои! Что же вы мне не пишете? Я так тоскую, так рвусь домой, так мечтаю повидаться. Родненький мой Давид Борисович, и вы меня совсем забыли. Так хочется побыть с вами, расцеловать вашу дорогую голову. Если бы вы знали, как тягостно на чужбине. Именно «чужбина» — не фигурально. Домой, домой хочется во что бы то ни стало.
Пока я еще не имею ответа на рапорт об увольнении. Если из Москвы откажут, поеду в отпуск и буду лично разговаривать.
Где Оленька?
Крепко вас обнимаю
Ваша Лена
[лето 1945]
Дорогие мои!
Получила одно за другим два Ваши письма, мой родной Давид Борисович. С огромным удовольствием читаю и перечитываю, как Вы провели с Оленькой день.
На днях к нам должно приехать очень большое начальство. Постараюсь прорваться к нему на разговор об увольнении. О результатах сейчас же напишу Вам. Нервничаю и жду с нетерпением разрешение этого вопроса.
Очень прошу Вас никому ни одной книги не давать из Павлика библиотеки. Он любил и очень гордился своей библиотекой и нежно был привязан к каждой книге, даже к корешкам их.
Со временем Оленька будет читать их.
Когда я приеду, мы все сделаем, чтобы осуществить наш долг — собрать и постараться издать Павлика стихи.
Юрка пишет мне, что впервые за всю войну он заплакал, когда услышал, что студенты МГУ в день победы запели Павлика песню «Надоело говорить и спорить и любить усталые глаза».
Меня так взволновало это, так всколыхнуло все прожитое и боль нашей утраты, что все эти дни я не нахожу себе места и очень благодарна Вам, родной мой, Давид Борисович, за Ваши письма. Ведь мне некому тут ни рассказать, ни прочитать ни слова.
Как здоровье? Фаня Моисеевна, родная моя, как Вы себя чувствуете это лето, как состав крови сейчас?
Крепко вас обнимаю и целую.
Счастлива, что Беллочка лучше себя чувствует. Я достала ей очки (пока только одну пару).
Будьте здоровы, родные. Целую.
Ваша Лена.
«В третий раз после гибели Павла я переступала этот порог. Когда семья вернулась из эвакуации, в те выпрошенные отлучки повидать дочь (фронт еще был недалеко от Москвы), родители Павла встречали меня растроганно: чувствовали, что я тяжело переживаю его гибель. Они сохранили все мои письма. Там есть подписанные: «ваша дочь». Я знала, как они ждут от меня этих слов при порушенной мной с Павлом связи и, выходит, моего с ними родства. Ведь у нас оставалась общая — моя и их — девочка. Да и через день-другой я отбывала на фронт, откуда тоже могла не вернуться, и в их со мной прощании бывало даже что-то патетичное. Гордились, что Олина мама — фронтовичка.
В этот раз я возвращалась насовсем. (Елена Ржевская. «Домашний очаг»)