Вадим Фадин. Девочка на шаре
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2019
Вадим Фадин. Девочка на шаре. — СПБ.: Алетейя, 2018.
Стрекозе порханием своим дано было навсегда увенчать жанр русской утопии, тогда как основательность муравья фиксирует реальность антиутопии с её остаточной утопической «живучестью железнодорожного расписания». К такому выводу пришёл я, прочитав новую книгу прозы Вадима Фадина. Многие помнят его и как поэта.
Рассказы? Стихи в прозе? Притчи? Современные басни «лукавого лешего», как я однажды попытался перенести на автора его собственное определение? Метаавтопортреты? Или, может быть, — исходы?
Герой рассказа «Обстоятельства места и времени», типичный пожилой отставник из советских времён, едет в элитном поезде во время масштабных перемещений человеческих масс в неизвестную страну. В пути препирается с попутчиком насчёт принципа определения значимости пассажира — командными ли должностями? содержательными ли свершениями?.. — пока не замечает отсутствие места назначения в проездном билете. «Э, да и у вас тоже?» — «Это излишне, — зевнув, ответил тот. — Оно в этом поезде у всех одно». Кафка в литерном…
В «Пейзаже в окне напротив» печатью исхода отмечен сам «опустившийся город». К герою приходит понимание невозможности позитивных перемен. Уехав отсюда, он не станет тосковать об утраченном: в памяти сохранится единственный образ – чернота. Остаётся блеснуть коронным тостом перед друзьями, наполнив всем стаканы водкой: «Уравняем интеллекты».
«Исход из столиц в глухомань (считалось — к истокам) увлёк в последние месяцы стольких, что мог казаться модой; между тем, сниматься с насиженных мест людей толкала всего лишь та или иная нужда: одни бежали от нищеты, другие — от разбоя, кто — за длинным рублём, а кто — за вольною волей, встречались тут и гонимые, и искавшие признания заслуг либо внимания к своим пророчествам, но большинство — просто хотели стать провинциалами». Так начинается рассказ «Ночная жизнь Китежа», полный приключениями с современными русалками не столько подводного, сколько подземного мира.
Привкус абсурда от рассказа к рассказу меняется, но не исчезает. В «Голубой Богородице» приходят времена, когда любые перемещения стали многим не по карману. Но герой, тоже обладающий какими-то привилегиями пути, пытается нащупать выход из наезженной колеи при помощи случайной знакомой, сделав решительный выбор между разными вариантами знакомства, в одном из которых он опознаёт слежку за своим исходом.
«Сможете ли вы применить свои новые знания в здешней жизни?» — вспоминает герой рассказа «Иными языками и устами» вопрос из шпаргалки. Ответ: «Только если уйду из неё».
В фантастическом рассказе «Тигры повсюду» поселившийся в джунглях отшельник оказывается в осаде взаимно превращающихся тигров-арбузов. Преодолевая страх, он всё же решается на прорыв. Герой рассказа «И стол, и дом» никуда уезжать не хочет, придя к выводу, что стол под кустом — единственное, чего до сих пор не хватало, чтобы изобрести формулу мироздания. Но исход в небытие не заставил себя ждать именно за этим столом.
Качественно иной исход в процессе социального утверждения представлен в рассказе «Эффект отсутствия». Волна реформ побудила героя по фамилии Бабадаев заняться собственным делом: открытием в славянской столице Гайдар-парка по образу и подобию лондонского. Речи там, помимо анекдотов, велись разнообразные, но то и дело обращавшиеся к теме былых гонений в такой странной тональности, что постороннему уху могло почудиться их одобрение. Затеянное же Бабадаевым дело должно было, по замыслу, послужить как раз обратному. Ключевую роль должна была сыграть статуя «тирана», которую предполагалось установить так, чтобы прохожие люди не вспоминали, а напрочь забывали палача. Обращён этот памятник забвения должен быть к «изящному сооружению в виде буквы Г — классической виселице». На открытии всего этого комплекса произошло что-то непонятное — повешенным был найден сам инициатор антимемориального комплекса.
Герой рассказа «Ощущение острова», герой саморефлексии, размышляя о себе, приходит к выводу, «что, скорее всего, вовремя распознает опасный заряд человеческой массы, скопившейся прямо под его окном с одноцветными флагами в руках, а то и угадает эту массу издали, за несколько кварталов, но никаким чутьём не узнает недобрых намерений затерявшихся среди обывателей одного-двух человек, способных или даже нарочно посланных причинить ему зло». Он тоже чувствует, как в «Голубой Богородице», неслучайность предлагаемых обстоятельствами знакомств.
Необычен рассказ «Девушка в витрине». Мечущийся молодой человек, у которого собственное зло созревает внутри (уж не маньяк ли он?), лишён каких-либо привилегий места, времени, перемещения. Вхолостую работающее воображение не способствует жизненной ориентации. «Сейчас, например, он с вдохновением нарисовал в уме свой портрет — в спортивном костюме, зелёном с одной жёлтой штаниной и с нашивкой на левом рукаве — на фоне манекенов в окне универмага; картинка получилась такой живою, что Алексей непроизвольно потрогал свою макушку — убедиться, что крышечки откинуты только у кукол. Потом, развив сюжет, он получил ещё одно своё изображение — но в темноте и в засаде». В засаде он зачем-то ожидает живую продавщицу магазина, которую поначалу принял за куклу. Дождался, устремился следом, но вскоре потерял в толпе. А может, лучше бы кукла всё же была резиновой?
В тамбуре электрички, где он присел на корточки безбилетником, озлобленность на всех окружающих нарастает, особенно на интеллигентов, отпустивших в его адрес такую сентенцию: «Сегодня они сели на корточки — завтра пойдут на четвереньках. Если не вмешаться, послезавтра — вернутся на деревья». Это не очень убедительно, современная учёная интеллигенция знает время и место для подобных сентенций.
В прозе Фадина ангел прячется в деталях, а дьявол иногда выступает в попытке глобальных обобщений. В одном из «Автопортретов» делается упрёк заграничному телевидению, которое после терактов показывает похороны не их жертв, а подстреленных террористов, словно подсказывая зрителям, по ком стоит скорбеть. Упрёк по принципу противопоставления, а не дополнительности, оставленной в прошлой, научно-технической жизни.
В «Автопортретах» автор ориентируется на Борхеса. Но это Борхес не Вавилонской башни, а кафкианской Вавилонской шахты, в которую сходят в окружении понятых и соглядатаев. Сталкивать их лбами бессмысленно.