Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2019
Об авторе | Елена Долгопят — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказ «Голоса» (№ 12 за 2017 год).
5 октября 1986, Боровск-23. Письмо № 1
Юлька, привет! Письма от тебя все получила, я тоже буду нумеровать, как ты. Первое и далее. Я ничего не отвечала, так как времени не находила. Зато теперь у меня времени выше крыши, девать некуда. Нет, в больницу я не попала, всё гораздо хуже.
Ты, наверное, удивилась, что письмо из Боровска-двадцать три, а не из Ярославля. Сейчас думаю, какого чёрта я согласилась, зачем не осталась в Ярославле, польстилась на командировочные.
В Ярославль мы прибыли: я, Танька Дьячкова и Гуля Бакаева. Общежитие новое, не то что наше. Небольшое, мирное, семейное. На каждом этаже душ. Правда, воду горячую отключили, и мы ходили в баню. Баня и баня, ничего особенного, голые тётки. Снаружи парень сидел на дереве и смотрел через открытую форточку.
Город мне понравился, чистый, река большая, магазины, конечно, не московские, но тоже ничего. Брали яйца, хлеб. Масло растапливали на сковородке, крошили хлеб, заливали яйцами, и вполне себе ужин. Завтракали на фабрике-кухне. Каша, чай.
Дней через десять начальник предложил Боровск-двадцать три. Объяснил, что числиться мы по-прежнему будем в Ярославле, на головном предприятии, а жить и работать на объекте, то ли в Московской области, то ли в Калужской, как-то там хитро устроено, на карте не отыщешь. Зарплата плюс командировочные. Можно добраться до Москвы часа за два с хвостиком. Многие снимают квартиры вскладчину, чтобы ездить на выходные. Хочешь, в театр, хочешь, по магазинам. Соблазн велик. Подписали бумаги, получили командировочные и отправились.
Прикатили на поезде в Москву. Были мы когда-то её жители, родные, кровные, а теперь чужаки, никто. Походили маленько по прежним местам. Помнишь «Шоколадницу» на Пушкинской улице? Жареные цыплята. Смородиновое желе. Посидели мы в «Шоколаднице». Рядом с ней закусочная — «Зелёный огонёк». Пять лет прожила в Москве, сто раз мимо проходила и никогда не заглядывала. Чего-то мне грустно от этого стало.
Танька говорит:
— Это, наверно, для шофёров закусочная, зелёный огонёк, такси свободно.
Доели цыплят (скучаю по ним, пишу — и слюнки текут, эх-эх), доели желе (со взбитыми сливками, попробую хоть ещё разок, или уж всё, нет спасения?). Выбрались на улицу, посмотрели на солнце и нырнули в «Зелёный огонёк»; через два шага дверь.
Полуподвал. После солнца темно. Посудой гремят. Мужик стоит за столом (сидячих мест не предусмотрено), пельмени наворачивает.
Танька говорит:
— Ну что, довольна?
В общем, помотались по Москве, как сироты, устали и уже рады были, что время ехать. С Киевского вокзала до станции Балабаново. Там спички делают, обращала внимание на коробки́?
Электричка наша пришла в Балабаново вовремя, и автобус ждали недолго, и влезть успели первыми, так что сидели, я — у окна.
Танька сказала:
— Хороший знак.
Она по всякому поводу что-нибудь да скажет. А Гуля молчит и смотрит, и всё кажется, что с укором. Я и сигарету при ней закурить стесняюсь, в сторону отхожу.
Время было четыре часа, когда автобус отправился, ещё светло. Ехать интересно, места незнакомые; то поле, то роща, то дома стоят. Народу поначалу набилось много. Тётки с кошёлками, несколько мужиков, один военный, вошёл последним. Видный, ему в кино сниматься, белых офицеров играть. Иногда голову повернёт вбок, и я любуюсь.
Остановки поначалу случались часто-часто, народ выходил, выходил и в конце концов остались в автобусе мы, офицер, и тётка с мальчиком подростком. Офицер устроился на свободное место. Смотрел в окошко, не отрываясь, а за окошком тянулся лес и лес, всё больше сосновый. Дорога узкая, сосны большие.
Водитель включил фары, а в салоне сумрак, прохладно, мотор гудит низко. Танька ушла на свободное сиденье, ноги вытянула. Ехала бы я так и ехала, смотрела бы на дорогу, на пляшущий перед нами свет. Военный вдруг поднялся, подошёл к водителю, ухватился за поручень.
И сказал:
— Командир, что-то долго мы едем.
Водитель ничего не отвечал. Офицер не отходил от него, автобус катил, сотрясаясь на выбоинах. Я посмотрела на часы. Минут двадцать, как должны уже быть на месте. Девчонки дремали. Женщина глядела встревоженно. Или мне так казалось. Мальчик дышал на оконное стекло, возникал туманный островок, и мальчик стирал его ладонью.
Дорога стала хуже, автобус потряхивало часто, хотелось уже добраться до места.
Автобус сбросил скорость и встал. Дорога упиралась в полуразрушенную стену с остатками ржавой колючки по верху.
Военный сказал:
— Ты проскочил поворот, командир.
Шофёр ответил:
— Я новенький.
Танька фыркнула.
Мальчик прошептал что-то матери на ухо.
Мать попросила:
— Пять минут подождите.
Шофёр заглушил мотор, отворил дверь. Мальчик выскочил и побежал за дерево. Мы все вышли на старую выщербленную бетонку. Оказалось не так темно, как виделось из автобуса, небо ещё не погасло.
Мы с Танькой пролезли в пролом в стене, Гуля осталась у автобуса.
Увидели заросший плац, длинное серое здание с громадным шаром на крыше. Из дыры в шаре росла берёзка, как из глазницы в старом черепе. Из каждой щели пробивались растения.
Всё тихо под прозрачным небом. Я закурила, огонёк не дрогнул — ни малейшего шевеления в воздухе. Как в заколдованном царстве. Автобус загудел.
Военный объяснил, что мы заехали на старый заброшенный объект, его строили заключённые ещё до войны.
Мы ехали обратно, военный стоял возле водителя, смотрел на освещённую фарами дорогу. Ехали медленно, чтобы вновь не прозевать поворот. До места добрались уже в ночной тьме. У КПП светился фонарь.
Нам выделили комнату в местной гостинице. Гостиница в пятиэтажке, тут все дома пятиэтажки. Старое здание, видавшее виды. В фойе телевизор на длинных ножках, диван, фикус в кадке. Чайник нам выдали, мы его вскипятили на общей кухне. Упёрли чью-то заварку из шкафчика. Напились чаю с сахаром и рухнули спать. Гуля, чёткий человек, завела будильник, не поленилась. И богу своему помолилась.
Ах, Юлька, ты, наверное, думаешь, чего я тяну, медлю и никак не перехожу к сути. А то и медлю, что больше мне делать нечего, кроме как медлить. Помнишь, мы в школе над Толстым мучились? Какие длинные предложения, рассуждения, как будто идёт товарный поезд, вагон за вагоном, вагон за вагоном, конца нет, а ты стоишь на переезде и ждёшь. У меня предложения короткие, рассуждений мало (по скудоумию), а времени уйма. Вот я и занимаю себя, пишу, вспоминаю подробности. Пишу про мою жизнь и вроде как от неё отвлекаюсь. Поговорить мне об этом не с кем, кто меня станет слушать? А ты почитаешь всё-таки, пожалеешь меня и ответ напишешь.
Ночь я спала крепко, будильник не слышала. Танька меня растолкала. Гуля уже ставила чайник. Служебный автобус отходил от КПП строго в восемь часов, так что мы бежали. Мы бежали, а солдаты шагали по плацу и пели: не плачь девчо-о-онка… Утро тихое. Остаться бы, пойти в лес, набрать грибов, посидеть на пне, покурить, поглядеть на золотую-то осень. На позолоченную. Смоет позолоту холодный дождь.
Автобус полон. Взял нас, закрыл двери и покатил. Гражданские и военные в салоне, но больше гражданских. Тащились минут десять от городка к Объекту, от КПП до КПП.
Предъявили пропуска, прошли охрану и направились по асфальтовой дорожке к длинному серому зданию с белыми шарами на крыше. Чистые шары, без пробоин. Антенны ловят сигнал из космоса, со спутника. Военная тайна?
Удивило меня сосуществование (вполне мирное), новейших ЭВМ, дисплеев и казённых столов тридцатых, наверное, годов. Новых столов полно, но есть и эти, старорежимные, тяжёлые, впитавшие чернильные пятна. Мне достался такой, я обрадовалась.
Уважаемый стол, не с того ли ты забытого объекта (практически с того света)? Не далее как вчера побывала на твоей родине, там всё быльём поросло, а ты спасся.
Он, несколько телефонных аппаратов, чёрных, как каменный уголь, которым моя бабушка топит печь. И пожелтелые плакаты на стенах: болтун — находка для шпиона.
Комната, в которой мы сидим, громадная, больше, чем спортзал. Столы программистов стоят в два ряда, просторно, никто друг другу не мешает. Вдоль долгой стены, под узким, во всю стену, окном сидят инженеры. Паяют. Дымок синеет. Нам выдали каждому по прошитой и опечатанной тетради, карандаши, ручки. В тетрадях будем писать программы. По окончании рабочего дня тетради следует сдавать на хранение в сейф. Отлаживать программы надо ходить в дисплейный зал. Никаких тебе перфокарт, красота. Прогнал, получил распечатку.
День прошёл нормально. Гуля свою программу написала быстро, Татьяна ещё возилась, а я совершенно не понимала, как писать. Нарисовала ёлку. Зайчика. В обед отправились в буфет. Произвёл впечатление. Можайское молоко — свободно. Рыба жареная нормальная. Картофельного пюре мне прямо гору положили. Но я умяла. Мы ж не завтракали. И не ужинали. Уже голова кружилась. Кольца песочные обыкновенные, но свежие. Чай, понятно, дурной. Но горячий. С сахаром нормально. Я спросила Гулю насчёт программы, она губы поджала, но подошла после обеда, объяснила. Я старалась понять.
Сдали мы тетрадки в половине пятого нашему начальнику. Он посмотрел, полистал и спрятал в сейф. Собрались и поспешили домой. Длиннющий тоскливый коридор с дверьми и плакатами, за поворотом фойе, выход. На выход надо предъявить пропуск. Стоит солдат у дверей и смотрит. Я сумку перекопала, карманы обыскала, не нашла пропуск.
Солдат говорит:
— Не могу пропустить.
Что делать? Девчонки уже на автобус опаздывают.
Я говорю:
— Бегите.
Они рванули на автобус, а я рванула к рабочему месту. Обшарила стол, на полу посмотрела, залезла в каждую урну. Сейф мне никто не открыл, чтобы в тетрадке посмотреть, начальник ключ сдал и уехал. Так что я оказалась вроде как в западне. Хоть плачь. Только плакать пока что не хотелось.
Я сидела в зале одна-одинёшенька.
Белый свет люминесцентных ламп под потолком. Знаешь, Юлька, они не умеют светить молча, они подвывают. Негромко. Когда сидишь долго одна под их светом, слышишь.
Дверь отворилась, явились уборщица и солдат. Уборщица собрала мусор, намыла полы, солдат попросил меня выйти, погасил свет, запер дверь, опечатал. Я постояла, постояла и побрела на площадку, где разрешено курить. Села у стены на корточки, как зэк, щелкнула зажигалкой. Тихо, глухо.
Докурила сигарету, поднялась, размяла затёкшие ноги. Дотащилась по коридору до дисплейного зала. Дверь приоткрыта. Конечно, люди здесь торчат круглосуточно, обрабатывают космические сигналы. Нас предупреждали, что будут ночные смены.
Я вошла.
Дисплейный зал невелик. Десять экранов светятся жемчужным светом. Они подключены к большой ЭВМ в машинном зале. Люди сидят за экранами, как доктора, в белых халатах. Я тоже сняла с крючка халат, надела, длинные рукава завернула и устроилась на свободное место. Мой экран был тих, неподвижен, спал. На бодрствующих экранах бежали сверху вниз зелёные мерцающие столбцы цифр. И легко представлялось, что экраны — иллюминаторы, смотрят в морские глубины, мерцают зелёные водоросли, корабль наш опускается всё ниже, всё глубже, но дна не достигает, дна нет.
Меня тронули за плечо, я очнулась.
Высокая женщина с маленьким круглым лицом сказала негромко:
— Пойдём.
Я ничего её не спросила, не удивилась, не обрадовалась, пошла. Шаг у неё оказался широкий, как у царя Петра на картине художника Серова. Очень не хватало ветра, туч, свободы. Мы топали по глухому, только дежурными лампами освещённому, коридору. Свернули в фойе. Солдат глядел на нас равнодушно из-за барьера.
Мы повернули к лестнице, спустились на марш и скрылись под лестницей.
Табличка на двери — «Технички». Технички — это значит уборщицы. И точно, в небольшой комнатке за старым кухонным столом с выдвижным ящиком сидела давешняя уборщица и пила чай из стакана в подстаканнике. В углу громоздились вёдра, швабры. Тряпки сушились на батарее, впрочем, холодной, помещения ещё не отапливали.
Уборщица подлила себе кипятка из электрического чайника. На нас она не смотрела.
В комнатке нашлась ещё дверь, мы в неё прошли и оказались в уютном помещении (когда-то, наверное, кладовой) со старым диваном, этажеркой. На ней синела небесной синевой стеклянная вазочка да стучал будильник. На полу возле дивана притулились мирные домашние тапочки.
Женщина сообщила:
— Диван разложим и ляжем вдвоём. Валетом. Пока так.
— Пока?
— Может быть, тебе повезёт и ты найдёшь свой пропуск. Я полгода ищу. Уже не ищу. Чай хочешь?
Ну, конечно, Юлька, разумеется, я говорила, что это невозможно, что надо идти к начальству, мы не в тюрьме, мы советские люди.
Женщина сказала:
— Да-да, сходишь к начальству, напишешь заявление, а пока помоги, я хочу спать. Туалет здесь, на этаже, душа нет, становлюсь в таз, поливаюсь из ковшика. Попроси подружек, чтоб принесли тебе мыло, шампунь, бельё. Книги. В городке библиотека хорошая, я ещё не всё перечитала. Зови меня Валентиной, без отчества.
И что ты думаешь, мы разобрали диван, под голову я сунула Валентинин плед, накрылись кое-как одним одеялом. Валентина уснула и захрапела во сне, я думала, что не усну, но уснула. Утром не враз сообразила, где нахожусь, отчего такая непроглядная тьма.
За утренним чаем Валентина мне сказала, что не надеется на освобождение, так как хлопотать за неё на воле некому. Знакомых-то полно, и родные есть, но никто там по ней не скучает, есть она, нет ли, им не важно. И я подумала, а кому я так уж сильно нужна? Чтобы хлопотали, добивались. Разве что маме, но маму никак нельзя волновать. И тебе, Юлька, хлопотать за меня не с руки, у тебя ребёнок, работа, да и далеко, не докричишься. В конце концов я пока здорова и даже письма пишу, а раньше, когда я была на воле, писем бы ты от меня не дождалась. Засим, как в старину выражались, кланяюсь я тебе. В надежде на лучшее.
Шура.
6 октября 1986, Боровск-23, письмо № 2
Проснулась и подумала: то ли я умерла, то ли ослепла. Открыть глаза, закрыть — одинаково темно. Душно.
Насекомое точит. Дерево или камень. Что-то.
Валентина вздохнула, и я сообразила, что лежу под её жарким боком на диване в кладовой без окон, что насекомое — часы, точат время, точат в нем проход и никогда, никогда не проточат. Время, конечно, не дерево и не камень, субстанция мягкая, прозрачная, но конца ей нет, уж если попал — пропал, увяз, не выберешься до смерти. А что там после? Ничего, пусто.
Будильник загрохотал, Валентина включила лампу. Сказала:
— От койки до работы три минуты. Большой плюс.
Мы умылись в прохладном и чистом туалете. Валентина дала мне зубную пасту и мыло. У неё нашлась запасная зубная щётка. Настроение у Валентины было прекрасное, бодрое, словно и не отсидела полгода в заключении, не видя свежего воздуха. Она радовалась утру, прохладной чистой воде. Сделала зарядку там же, у рукомойников. И меня уговорила присесть-встать.
Выпили чаю за столом уборщиц (техничек), съели по ломтю белого хлеба.
Валентина:
— Масла не держу, холодильника нет.
Велела мне убрать посуду, достала косметичку и принялась, как она выразилась, наводить марафет. Я ополоснула стаканы и села наблюдать. Кончиками пальцев Валентина нанесла на лицо крем. Напудрилась. Подрисовала брови, наложила тени, накрасила ресницы, под скулы положила розовые блики.
Предупредила:
— Косметику не дам, свою заводи. Губы нормально?
— Нормально.
— Не старит меня эта помада?
— Нет. Нормально. Художественно.
— Мне Клавдия покупает. И никак не попадёт в цвет. Я прошу такой, знаешь, самый бледный розовый, а у неё всё как будто вишня. Не то, не то.
Я спросила, сколько ей лет.
— Сорок пять стукнет в декабре-месяце. Тебе, наверное, кажется, ух, как много.
— Рано мы встали, ещё час целый до работы.
— Я люблю рано вставать. Не хочу, знаешь ли, опускаться. Раскисать. Хочу выйти на волю в хорошей форме. Хочу ещё пожить. У меня денег накопится, когда выйду, буду королевой. Замуж выскочу.
— Вы деньги не тратите?
— Ты совсем дурочка. Маленькая и глупая. Жизни не знаешь. Не дуйся, без обид. Деньги нам приходят на сберкнижку, так? И зарплата, и командировочные. Ну, и кто их вместо тебя снимет? Никто. Не выдадут. И доверенность не оформишь. Так что наличных у меня нет, и у тебя скоро не будет. Приятельница подбрасывает мне иногда и в книжечку записывает, чтобы потом, если я выберусь, предъявить счёт.
Если. Ты слышишь это «если», Юлька? Меня аж передёрнуло.
Что-то мы ещё говорили, попивая чай, пустяки какие-то. Даже смеялись. Чай, кстати, неплохой. «Бодрость». Я помню, мы такой брали в булочной возле общаги. Какое прекрасное время. Какие большие окна. Как далеко из них видно. Останкинская телебашня, самая высокая в мире. Или не самая. Не важно. Вспоминаю, как отжившая свой век старуха, как будто ничего уже не будет. Чушь! Я подземный ход прогрызу. Я поумнею и придумаю.
Валентина мне сказала, в какой идти кабинет и во сколько, чтобы записаться на приём к самому главному.
— Я ему что, увидел и забыл, а ты молоденькая, личико бледное, детское, сжалится, хоть какой винтик да сдвинет.
— А тебе он что говорил? (Мы уже перешли с Валентиной на «ты».)
— Здесь он выписать пропуск мне не может, только на головном предприятии, то есть в Ярославле, и только при личном моём присутствии. В общем, примерно та же история, что и с деньгами на сберкнижке. Заколдованный круг.
Юлька, а ведь я такое читала. Правда, невнимательно. Сережа приносил книжку. Я тебе о нём рассказывала, когда приезжала на зимние каникулы после первой сессии. Я в него тогда втрескалась по уши. Я вечно по умненьким сохну.
Книжка — листочки в папке, штук двести. Машинопись. Слепая печать. Финала нет и не будет, автор умер. Герой не мог проникнуть в Замок, ему обещали там работу, и он всё ждал, когда же его пустят. Плюнуть и уйти отчего-то не мог. Я бы на его месте плюнула. На своём месте я не плюну, мне деваться некуда, мне гораздо хуже, чем ему.
Понимаешь разницу? Он тупо не уходил, хотя мог уйти. А я не могу уйти. Застрелят. У солдатиков автоматы настоящие. Заряжены боевыми. Нас предупреждали. Так что я ему не сочувствую, я себе сочувствую, по полной программе. И все мне сочувствуют. Я как увидела, что все меня жалеют, как смертельно больную, — мурашки по коже.
Гуля приволокла журналов из библиотеки, целую гору. Читай, говорит, развлекайся, в них сейчас интересное печатают. Танька подушку пронесла и плед. Подушку умяла в сумку, пледом завернулась под пальто. Охраннику улыбнулась, пропустил. И конфет принесли, и денег, чтобы было на что в буфет ходить. У меня глаза на мокром месте и у них. Обнялись, поплакали, успокоились и потопали работать, как если бы всё встало на свои места, как если бы не замуровали живого человека.
День прошёл обыкновенно. Я не знаю, чего я ждала. Всё-таки со мной произошло невероятное, а день шёл себе, люди работали, мужики говорили о футболе, о грибах, о здешних лесах.
Я сижу отупело. Солнце светит в узкое окно (не открывается, не надейся). Я подхожу к окну, мужики паяют свои схемы. За окном — дорога, она ведёт на КПП, к выходу, к автобусу, к лесу, через который можно и пешком добраться до нашего городка. Девчонки вчера так возвращались с работы, дышали воздухом.
Гуля написала за меня программу. Причём губы сердито не поджимала, даже что-то пыталась объяснить ласковым голосом. И сказала, что молится обо мне.
Но вообще говоря, все уже (уже!) успели привыкнуть к моему дикому положению. И я успела.
Спокойно сижу за дисплеем, перепечатываю из тетрадки программу. У Гули L в точности D. В обед шагаем в буфет. Я набираю еды побольше, чтоб уж наесться. К вечернему чаю приберегу пару плюшек, в конце концов растолстею на них. Девчонки говорят, что вечером собираются в кино, смотрят на меня виновато. Я спрашиваю, что за фильм.
— Какой-то иностранный. На афише дядька с пистолетом.
Завтра расскажут.
Всё было ничего, пока рабочий день не завершился.
Сдали тетрадки в сейф. Я спросила девчонок, как они сегодня, через лес?
— Если дождя не будет.
Я хотела попросить принести мне сосновую ветку, но не стала смущать людей.
Постояла у окна, посмотрела. Журналы разложила. Читать не хотелось, я решила погадать. И выпало мне: «…весь мир до сих пор заключался в нём самом…». Грустно мне было, Юлька, как будто бы я оторвалась от Земли и лечу в космическом пространстве всё дальше и дальше, во тьму и пустоту ночи.
Я листала журналы, ждала уборщицу. Наконец она пришла со своим тяжеленным ведром в сопровождении охранника. Он встал в дверях, а она принялась подбирать с пола бумажки. Я бросилась ей помогать и, кстати, спросила, нет ли ещё где на объекте кладовки, уголка, где я бы могла обустроиться, пока не решится моё дело.
Уборщица отвечала:
— Не знаю.
Она вымыла пол, я вышла, охранник запер и опечатал дверь.
Времени ещё мало, всего-то восемь часов.
Я поплелась к Валентине. С пледом и подушкой в обнимку. Подумала, что выпью чаю «Бодрость», взбодрюсь.
Лестница. Часовой. Он сидел за барьером, как дежурный милиционер в отделении.
Я не помню, писала ли я тебе. Наверное, нет. На втором, кажется, курсе мы шли ночной улицей. Уже и не помню, как она называлась. Мне двадцать два, а я как старуха, теряю память! Не помню. А может быть, и не знала. Недалеко от Бутырского вала? Или от Минаевского рынка? Охо-хо. Кто-то из ребят нёс прекрасный японский двухкассетный магнитофон «Панасоник» (вот, марку я помню). Магнитофон, конечно, мы врубили на полную. «Пинк Флойд». «Стена». Да-да, это я тоже помню. Возведение стены и разрушение. На ночной московской улице, в условном тысяча девятьсот восемьдесят втором. Осенью.
Ещё тепло. Мы идём вместе, маленькая армия, разведотряд, отряд-снаряд, музыкальная бомба, поберегись.
Нас задержали и привели в отделение. Пожилой дежурный тихо спросил нас, откуда мы взяли магнитофон. Галина объяснила, что магнитофон привёз отец, он плавает на научно-исследовательском судне.
— Тралом выловил, — пошутил Мишка.
— Неплохой улов, — ответил дежурный.
Записал показания и отпустил. Велел не шуметь по ночам, не мешать людям отдыхать.
— Им завтра на работу. В отличие от вас.
Я приблизилась к часовому. Он разгадывал кроссворд в газете. Дописал слово («астма»).
— Привет, — сказала я.
Он не отвечал.
— Ты откуда? — я спросила.
Он не отвечал. Написал слово («галактика»).
— Какие ты слова знаешь.
От не отвечал
— Будь здоров, солдат. Извини.
Коридор. Лестница. Каморка.
Валентина с уборщицей пили чай. Поллитровая банка клубничного варенья стояла у них на столе. Бутылка можайского молока.
Светила настольная лампа, и сидели они в её свете уютно. Пар поднимался над чаем. Валентина бросила в свой стакан кусок рафинада и принялась его размешивать, звякая, брякая ложкой. Я стояла на пороге в некоторой растерянности, Валентина на меня не смотрела, и уборщица не поворачивала головы. Не могли же они не услышать, как я отворяю дверь, как вхожу.
Я пожелала им приятного аппетита.
Уборщица намазала хлеб вареньем и обратилась к Валентине:
— Клубники мало уродилось в этом году.
— Картошки зато будет много.
— Да. Слава богу.
— Класс, — это моя реплика; решила вступить в беседу.
Валентина медленно повернула голову, посмотрела на меня выпуклыми карими глазами. И вымолвила:
— Не стой. Иди себе. И дверь за собой закрой, нам дует.
— В смысле? Куда идти?
— Да куда хочешь. Мир велик. Здесь тебе не по нраву, уж не знаю почему, хлеб мой не по вкусу или, может, я тебе не по нутру, так бывает, ничего, иди. Курица безмозглая. Отдельная жилплощадь ей требуется. Цаца.
Так она сказала и отвернулась.
Откуда ж мне было знать, Юлька, что уборщица доложит, а Валентина оскорбится. И куда мне теперь деваться с пледом, подушкой и всеми моими вещичками, я ни малейшего представления не имела.
Я вышла из подсобки совершенно оглушённая.
Целая ночь впереди. Целая и неделимая.
Ох, Юлька, я попала. Сил нет.
Шура.
6 октября 1986, Боровск-23, письмо № 3
Пишу в тот же день. Вернее, в ночь. То письмо уже запечатала. Можно, конечно, подержать над паром. Но не экономить же мне на конвертах.
Валентина меня выгнала, и я вернулась к часовому. С пледом и подушкой в обнимку, всё по-прежнему.
Сидит за барьером и смотрит на меня. Взгляд пустой, как у фашиста в фильме.
Я ему говорю:
— Привет.
Он не отвечает. Но не гонит.
— Кроссворд весь разгадал?
Молчит.
— Ты откуда? — я спрашиваю.
Он молчит.
— А я из города, — говорю.
И рассказываю про нашу реку, про сопки и про сладкий запах от свинцово-цинкового и титано-магниевого. Про солнце, про маленькие сладкие арбузы, про живых карпов и жёлтые осенние листья, про каменный мост.
Не знаю, слушает он или нет. Молчит. На спинке стула у него автомат. Я говорю, что разбирала автомат с закрытыми глазами. Быстрее всех в классе. И он спрашивает:
— За сколько?
Бинго! Плотина прорвана, крепость пала.
Не то чтобы он пустился в разговоры. Но усмехнулся, когда я ему рассказала про нашего полковника, про то, как он мальчикам волосы сантиметром измерял, а девочек отправлял в туалет смывать тушь.
— Ты смотри, не стань таким. Когда уйдёшь со службы, снимай форму, надевай гражданское, копайся в огороде, лови рыбу, поезжай в Крым на всё лето, только не иди в школу преподавать НВП.
— Не пойду, — он усмехнулся. — Я вообще не собираюсь быть военным.
— А что ты собираешься?
— Не знаю.
— А скоро у тебя дембель?
— Не твоего ума дело. Много хочешь знать — скоро состаришься. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Болтун — находка для шпиона. Меньше знаешь — крепче спишь.
— Ну ты даёшь.
— Иди. Не отвлекай от службы.
— Куда? Куда мне идти?
И я разревелась. Не собиралась, не думала. Стою и реву взахлеб и остановиться не могу, сама не рада. Плед с подушкой, сумку, всё на пол бросила и вою. А он растерялся, побледнел, схватил телефонную трубку. Я не слышала, чего и говорил, всё рыдала.
Пришёл офицер. Тот, что с нами ехал от Балабанова. И не так уже велик ростом оказался, как мне тогда почудилось. И в этот раз я разглядела на его погонах по большой звёздочке. Значит, майор, это я поняла, спасибо НВП. Посмотрел на меня и ушёл. Он ушёл, и слёзы у меня иссякли, устала я.
С пола ничего не подняла, потащилась в туалет, умылась ледяной водой, высморкалась. Возвращаться не спешила. В зеркало на себя посмотрела с такой ненавистью, с какой ни на кого и не смотрела прежде. Ей-богу. Вышла, вернулась за вещами, а там майор.
— Я вам помогу, — говорит.
Подхватил мои вещички с пола и понёс, а я следом. На солдата и не взглянула.
Поднялась за майором на другой этаж. Прошли коридором. Такой здоровенный коридор — целая улица, да ещё и кривая, как будто в Москве. Двери все без табличек, все заперты, лампы только дежурные горят, через одну, того и гляди выйдет из полумрака какой-нибудь тип и попросит закурить.
В торце коридора дверь распахнута, свет из проёма, солдаты суетятся, выносят громадный стол, обломки какие-то.
— Скоро? — спрашивает майор строго.
Минуты три мы ещё подождали, пока они всю рухлядь вынесли, полы протёрли (да!), внесли топчан. Тумбочку, стул, настольную лампу. Мгновенно всё обустроили. Майор осмотрел, сказал им:
— Молодцы, свободны.
Вещи мои бережно положил на топчан, вручил ключи (!) и ушёл. Так получила я отдельную жилплощадь. Что-то вроде бывшей их кладовой.
Ничего, уютно.
Я постелила плед, бросила подушку, легла. Смотрю на стену. Стена и стена. Выкрашена зелёной масляной краской. Не весенней зелёной и не тёмной зелёной, как на исходе лета, когда уже пахнет по утрам осенним дымом, а казённой зелёной — не сравнимой ни с чем. Мрак. Отблески от электрического света впечатления не смягчают.
Ох, боже мой.
Я хотела ещё поплакать, но не смогла. Подумала о майоре, что симпатичный. Роста небольшого, чуть выше меня, но стройный, плечи развёрнуты, спина прямая, походка лёгкая. Затылок круглый, а волосы — бог его знает, мягкие или жёсткие. В другой раз спрошу:
— Можно потрогать ваши волосы?
Светлые, острижены коротко.
Представила его голым.
Думала, думала и уснула. А проснулась — лампа горит, стена бликует. Я на часы посмотрела — ого, рабочий день начался.
Вот так, Юлька, друг мой ситный.
Шура.
3 января 1987, Боровск-23, письмо № 4
Привет, Юлька, я пока жива.
Твои письма все получила (слежу по номерам). Отвечать не могла, сил не хватало. Вообще ни на что сил не оставалось.
Я как попала в ту комнату, так и застряла в ней. Сломалась. Ходила только в туалет, больше никуда. И свет не зажигала. Так привыкла к темноте, что фотоны видела, они ко мне проникали. Шучу. Но что-то различала. Кто-то со стороны отворял дверь (выходит, у них были запасные ключи; но меня это не заботило). Мне становилось больно от света, я закрывала глаза и отворачивалась к стене.
Девчонки оставляли мне на столе бутеры, конфеты, молоко. Я ела, одна, в темноте. В компании с фотонами. Ела, лежала, больше ничего. Не думала ни о чём, всё передумала, что могла.
Девчонки уже не уговаривали, рассказывали, что там зима, холод, белый снег. И что скоро Новый год. Они уедут в Москву. Они сняли там квартиру. На Окской улице. Однокомнатную в панельной башне под крышей. И Окская улица мне воображалась рекой.
Белый снег, белый снег. Я лежала и видела его, он светился в темноте. Снежинки летели с шорохом. На меня. Заносил меня снег, заметал. Дышать нечем, снег во рту, в ноздрях. Надо проснуться, надо вырваться, или смерть!
Я закричала, только чтобы услышать свой голос.
Нащупала выключатель.
Я выбралась из своей норы в празднично освещённый коридор, безлюдный и тихий. Времени я не знала, часы у меня давно стояли. Я привыкла к свету, вернулась к себе, захватила мыло, зубную щётку и пасту. Полотенце. Кто-то мне его принёс, пока я пребывала во тьме небытия. Да много чего принесли — все мои вещички здесь собрались, возле меня. И даже маленький транзисторный приёмник. Корпус из ярко-синего пластика, чёрный кожаный чехол с узким ремешком.
Спасибо, конечно, только страшно ведь, что они все уже при мне, а я при них, да в этих стенах. Страшно, что теперь навсегда. А впрочем, Юлька, я переживать устала. Ко всему человек привыкает. И во всяком положении находит повод для радости. Или не во всяком.
В туалете я заложила дверь шваброй, вымылась в трёх водах до скрипа. В зеркало уставилась. Волосы отрасли, глаза ввалились. Ничего, жить буду.
Вдруг поняла, что в туалете пахнет ёлкой. Настоящий лесной запах. Я подумала, что это род галлюцинаций, но обнаружила в помойном ведре еловые ветки в новогодней мишуре. Из чего, как истинный Шерлок Холмс, сделала вывод, что новый год наступил. И наступил не так давно.
Хвойный запах как будто переключил меня. Мне почудилось, что вот-вот свершится что-то чудесное. Или уже свершилось. Я только не могла пока уловить что. Я стала внезапно счастлива, вопреки всему, и только боялась, что скоро это праздничное чувство погаснет. Я старалась его сберечь, как маленький огонь в очаге выстуженного дома. Топливо, топливо мне нужно было, чтобы пламя занялось. Я бросилась убираться в моём закутке.
Лампа сияла, я протирала полы, стены. И вдруг наткнулась на картинку. Прежде её здесь не было.
Картинка. Репродукция. Её прибили к стене маленькими посылочными гвоздями. Так, чтобы я могла лежать на топчане и видеть её, а не электрические казённые блики.
На репродукции изображено поле под пасмурным, но светлым небом. В поле угадывается тропинка, на горизонте слева темнеет лес, но тропинка, не дойдя до леса, поворачивает направо.
Никто по ней не шёл. Пейзаж был безлюден и относиться мог к любому историческому времени. Утро, вечер, день — тоже оставалось неясно. Мир или война. Кто ж его знает. Я посчитала этот пейзаж паузой. Остановкой во времени и пространстве. Как говорится, отдохни и ты.
Я взяла в руки приёмник. Включила. Услышала шорох. Голос эфира. Помехи. Эфир был ими густо заселён. Точно души всех когда-то живших зашелестели.
Так я подумала и выключила приёмник.
Я вышла с ним из своего убежища, дверь закрыла на ключ и направилась далеко, по коридору, по лестницам, то вверх, то вниз, к обиталищу Валентины. Мне по-прежнему было радостно. И мне хотелось попросить у неё прощения. Ведь Новый год. Я не думала, что она, может быть, спит или работает. Я должна была идти. На лестницах пахло морозным воздухом, он проник в нашу темницу, это тревожило и внушало надежду.
Дверь в подсобку оказалась заперта. Я постучала.
Шаги и сонный голос Валентины:
— Кто?
— Я! Пустите, пожалуйста, дорогая Валентина. Я очень-очень виновата перед вами, и я хочу загладить вину. Позвольте мне это сделать!
— Ты пьяна?
— Нет, что вы!
Она молчала за дверью и не уходила, я стояла перед дверью и не уходила. Может быть, что-то происходило в мире, а может быть, и ничего. Я включила приёмник. Зашелестели, задрожали души. Я повернула ручку, и мужской голос пропел:
«Утомлённое солнце…»
Валентина отворила дверь.
Я протянула ей поющий приёмник.
«…нежно с морем прощалось…»
— Это Вам. Подарок. С Новым годом.
«…в этот час ты призналась…»
— Через порог нельзя.
«…что нет любви…»
— Входи.
Мы пили сладкую наливку. Приёмник бормотал под сурдинку какие-то новости, они нас не касались, ни меня, ни Валентины.
Мы пили наливку, ели хлеб с колбасой.
— Хочешь на волю? — спросила вдруг Валентина.
Она смотрела на меня, и её глаза мне казались огромными.
— Ещё бы.
— А я нет. Мне здесь лучше. Там я лишняя. В Москве в квартире народу много, все шумят, меня не любят, я это чувствую, то плачу, а то кричу на них, я кричу, а меня не слышат. В городке в комнате соседки смеются надо мной, смеются тихо, а я слышу. Не любят. Да и за что меня любить?
Я заплакала и бросилась Валентину обнимать, гладить по голове.
И я плакала, и Валентина плакала. Я говорила, что всё это глупости, что люди хорошие, что Валентина хорошая. Она меня от себя отстранила. Высморкалась. Велела подать сумку.
— Она под подушкой у меня, для сохранности. Поди, принеси, а то мне вставать нет охоты.
Я принесла сумку, Валентина её открыла.
— Здесь у меня всё. И от московской квартиры ключи, и от комнаты в городке, и от этой конуры ключ, и пропуск твой в потайном кармане.
Она вынула пропуск и положила на стол.
— Бери. Свободна. Прости, если сможешь.
Я не двигалась.
— Да. Вот так. Украла. Очень уж ты мне приглянулась. Простая душа.
Я молчала.
— Бери. Иди.
— А ваш пропуск, он тоже там, в потайном кармане?
— Там.
Я взяла свой пропуск со стола.
Поднялась.
Направилась к двери.
Услышала:
— Всем расскажешь?
Обернулась.
— Никому.
Тут я соврала, потому что, Юлька, тебе никак не могу не рассказать.
Всё, моя дорогая. Целую.
Шура.
P.S.
В городок я пришла пешком, морозной ночью, через лес. Шла и ничего не боялась, шла, как песню пела. И фонари освещали мне путь электрическим светом.
На КПП предъявила пропуск, и меня пропустили, о чудо.
Я шагала, снег скрипел. На площади стояла громадная ель, на макушке её горела звезда, а возле ели курил майор.
Я приблизилась и стала смотреть на него. Я запела тихо:
«Утомлённое солнце…»
Он обернулся. Отбросил в снег сигарету.
«…тихо с морем прощалось…»
Я положила ему руки на плечи.
«…в этот час ты призналась…»
Он обнял меня.
И так мы стояли.