Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2019
Об авторе | Александр Викторович Марков (р. 1976) — доктор филологических наук, профессор (РГГУ, кафедра кино и современного искусства), философ, историк и теоретик культуры и искусства, литературный критик, преподаватель факультета истории искусства Российского государственного гуманитарного университета. Последняя публикация в «Знамени» — «Более чем другие шестидесятые» (о книге Елены Шварц «Стихи из “Зелёной тетради”» (№ 8, 2018).
Прошлым летом в большой компании зашёл разговор, можно ли представляться «Я поэт» или «Я философ», не воспримут ли такое самоназвание как вызов? Авторы старшего поколения сказали, что, конечно, они представляются как преподаватели, сотрудники библиотек или, самое большее, — как писатели, даже если их поэтические или философские книги получили известность. Правда, они добавляли, что представляться поэтом и философом всё же не так нескромно, как представляться святым или пророком, так что это может быть допустимо. Но слово сразу взял молодой автор: «Я — магистрант вуза, а представляюсь как поэт. Лучше представиться поэтом, чем магистрантом, хотя бы все запомнят, кто ты».
Проще всего предположить бо́льшую свободу молодых, не стесняющихся своих званий. Но это — предположение быстрое и совсем не верное. Для старших «преподаватель» и есть основное проявление в жизни, рутинная работа, в отношении к которой и встанет собеседник. Он или она поймёт, о чём говорить с преподавателем, — скажем, о судьбах образования. А о чём говорить с поэтом или философом? О смысле жизни или о судьбе ямба? Для молодых же быть магистрантом вуза — временная занятость, повышение квалификации, тогда как «поэт» или «философ» — способ начать содержательный разговор, который будет иметь смысл и через десятилетие. Мой обзор посвящён как раз таким поэтам и философам, многие из которых ещё учатся в магистратуре или аспирантуре или недавно её закончили.
Газета «Цирк “Олимп”» (2018, № 29) предоставила страницу для подборки новых стихов Екатерины Захаркив. Захаркив — поэт и филолог, исследует в своих стихах слово, уже вмешавшееся в жизнь мира, оставившее не только след и память, но и боль, прикосновение, любовь и разлуку, усиленную чувственность. «то ли слова завершаются прикосновением жалящим / то ли сумрачный этот напев разрывает тонкую плёнку». Жалость, даже тоска в этих стихах соединяется с выверенным инструментарием лингвиста, которому важно, как ведёт себя слово, как оно ещё может действовать в высказывании. Эта поэзия избегает сильных слов, но эмоции в ней сильны, причём эмоции не только головокружительного приключения, но и домашнего уюта. Если Хайдеггер говорил, что язык — дом бытия, то у Захаркив в этом доме поддерживается полный порядок.
Екатерина Задирко, называющая себя «переводчиком-любителем», ведёт свой блог на платформе syg.ma. Для меня Екатерина — один из любимых молодых поэтов, со строгой дикцией, тонко понимающая библейские и античные образы, легко подбирающая ключи к различным культурам. Екатерина — из тех поэтов, которых пустят в любой дом ещё до того, как они исполнят свою песню. В блоге она рассуждает о Москве не как о совокупности «наследия» или «новаций», но как о месте странной ностальгии, из которой нет возврата: Ле Корбюзье на фотографии сидит в заснеженной столице, парк Горького представлен почти как запретный сад. Теоретическая оптика, без гнева и пристрастия, оказывается сильнее любой камеры.
Лолита Агамалова — интереснейший для меня квир-поэт, последняя подборка её стихов, «Латынь для лесбийского вокабуляра», появилась на той же syg.мa. Латынь означает здесь наследие Катулла и Марциала — почти непристойной поэзии, вдруг применённой для того, чтобы заклинать мир, находить в больном мире целебное, заслуживающее аптечных латинских надписей. Агамалова разговаривает с Плотином и Декартом с одной целью — доказать, что интеллектуальная интуиция возможна в наши дни, когда всех слишком захватили реакции, когда у всех всё на нервах. Новая «латынь» Агамаловой, на которой даже грубость будет терминологична, ведёт в мир «самых чутких наших развалин / той прошлой чужой любви».
Егана Джаббарова недавно защитила кандидатскую диссертацию по прозе Марины Цветаевой, где доказывает, что обрывочность и афористичность этой прозы — вовсе не от переполненности эмоциями в банальном смысле, но от почтительного отношения к языку как к каталогу отдельных сущностей. Цветаева стремилась не к выражению собственных эмоций, но к тому, чтобы этот каталог заработал, когда она выступает публично, и слушатели увидели, что для неё существенно. В стихах Джаббаровой, в частности, опубликованных в журнале «Новая Юность» (2018, № 4), описывается, как восточный мир со своей поэзией постоянно лишён слова: в профессоре-мусульманине служащие аэропорта подозревают террориста, Зухра в годы сирийской войны не может понять, в какой истории она живёт и почему она лишилась детей, а объяснить, что прошлое исчезло, никто не может иначе, чем сославшись на сглаз. При чтении этих стихов становится понятно, что Запад должен вновь гостеприимно принять восточные каталоги, как прежде принимал Авиценну и персидскую поэзию, и тогда только поэтическое слово вновь в полный голос зазвучит на Западе.
Новый журнал Высшей школы экономики «Философия» тоже открывает свои страницы для молодых исследователей. В последнем (2018, № 4) номере Анна Винкельман размышляет над новыми западными книгами о романтизме. Современные исследователи не могут относиться к романтизму просто как к яркому явлению культуры, смешавшему вдруг все карты и заставившему взглянуть на мир иначе, чем это было принято в эпоху Разума. Оказывается, наоборот, романтики очень бережно относятся к наследию Канта и вполне благоговейно комментируют те достижения прошлого, которые должны были бы отрицать. Винкельман тонко замечает, что романтизм был движением успеха, но романтики понимали, что успех нельзя обеспечить, что он может зависеть от любой мелочи, и поэтому развивали свою культуру внимания и различения, контролируя свои эмоции.
В журнале «Транслит» (2018, № 21) опубликована в том числе статья Анны Швец о литературном быте американских имажистов. Швец замечает, что это поэтическое движение тоже контролировало эмоции, создав систему намёков. Вещи для имажистов были не подробностями быта, но темой для разговора или сочинительства, и, видя одни и те же вещи, эти поэты понимали друг друга с полуслова. В противовес индустриальному производству литературы они тем самым пестовали уникальное переживание и дружелюбие своего круга, из которого потом и выросли культурологические громады, например, «Кантос» Паунда.
В последнем номере журнала «Шаги/Steps» (2018, № 3–4) увидела свет статья Ники Кочековской о том, как гуманитарная наука понимает аллегорию. Аллегория смешивает предмет и метод познания и вроде бы должна была остаться в прошлом, строгое научное знание должно без неё обходиться. Но историки, филологи, исследователи культуры всё равно обращаются к аллегории, например, пытаясь объяснить, как устроено социальное воображение или коллективная память. Эти явления нельзя свести к индивидуальному опыту, тогда как аллегория объясняет, как общими становятся не только события, но и вызванные этими событиями эмоции, или, по крайней мере, позволяет систематизировать огромный историко-культурный материал, который без этого рассыплется. Так аллегория становится таким же инструментом исследования, как термин, формула, статистическая таблица или типологическая параллель, а любой инструмент уточняет область применения других инструментов.
В философской серии «Вестника РГГУ» (2018, № 3) вышла статья Ивана Куриловича об Александре Кожеве, самом парадоксальном европейском мыслителе русского происхождения, толкователе Гегеля для французов. Курилович ставит вопрос: как сделать так, чтобы перевод философских книг не звучал слишком напыщенно, чтобы слова, обычно звучащие в оригинале, не превращались в громоздкие термины в переводе? Кожев просто ввёл историю философии как историю радикализма: нужно было показать, сколь революционен был Гегель не в тезисах, а в самых простых словах. Таким образом его философия оказывалась не одним из этапов развития мысли, а опытом непосредственного отношения к реальности, которого с трудом могут достичь последующие философы. Статья Куриловича явно тяготеет к тому пониманию «философских непереводимостей» как проблемы философии, а не языка, которое отстаивает «Словарь европейских философий: лексикон непереводимостей» под редакцией Барбары Кассен.
Это только часть юных поэтов и философов, которые привлекли моё внимание при чтении периодики последних месяцев. Важно, что их всех, названных в этом обзоре и не названных, объединяет не общий стиль, а очень домашнее чувство языка. Как поэты, так и философы легко разбираются, какое слово откуда унаследовано, из какого языка или понятийного круга взято и куда может быть добавлено, какое слово для чего пригодится и как его лучше употребить, чтобы никто не огорчился. Юная стыдливость и учтивость есть во всех этих авторах. Поэтому им лучше представляться поэтами и философами — их никто уже не посмеет обвинить в дерзости.