Григорий Служитель. Дни Савелия
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2019
Григорий Служитель. Дни Савелия. — М.: Редакция Елены Шубиной, 2018.
«Коты в литературе — тема не новая», как справедливо подметил Евгений Водолазкин во вступительной статье к первой книге Григория Служителя. О его «Днях Савелия» — биографии беспородного кота в сегодняшней Москве — кажется, говорят уже и те, кто особенно не следит за новинками русской литературы. Просто никто не может устоять перед котиками? А если и так, то чем же Савелий, потерявший полхвоста и глаз, лучше других котов? Да и лучше ли?
Чтобы это понять, надо, как минимум, вспомнить, кто был здесь до него.
В фольклорной и литературной традиции котам любят приписывать мистические свойства и волшебные способности (впрочем, необоснованно, как говорят Савелий и его сородичи). Более того, эти животные всегда связаны с оборотничеством, дьявольщиной и всяческой нечистью. У Гоголя в «Вечере накануне Ивана Купалы» и в «Майской ночи, или Утопленнице» в кошек активно превращаются ведьмы, у Антония Погорельского в «Лафертовской маковнице» — страшный суженый героини. А про таких трикстеров, как Кот Бегемот, Кот в сапогах или Чеширский кот, и говорить нечего.
На этих персонажей Савелий и близко не похож: ему комфортно быть самим собой, и совершенно нет ни времени, ни сил пугать и дурачить суеверных людей. Из длинного ряда своих предшественников Савва похож разве что на котов-сказителей, например, Кота-Баюна и пушкинского кота на цепи, и то только на заре своей жизни, когда он начинает развлекать обитателей «Котопойнта» выдуманными историями.
Однако перед нами не просто кот-герой, а кошачья автобиография. И тут, конечно, напрашивается параллель с гофмановским котом Мурром. Эти герои, действительно, схожи: оба, наблюдая за людьми, знают о них чуть ли не больше, чем сами люди, оба грешат философскими отступлениями от собственной летописи. Вот только если учёный кот Мурр мнит себя писателем-энтузиастом, и рассуждения его, соответственно, тоже по-писательски нарочиты и объёмны, то у Саввы, который вообще никем, кроме как котом, себя не мнит, они получаются ненавязчивыми, органичными, и им как-то сразу веришь. И Савелий, хоть он и не художник, тоже особенный, в чём он сам заверяет нас с первых строк романа: «Признаюсь, с самого начала я был отмечен редкой для своих соплеменников особенностью: я узрел божий мир даже раньше, чем в него попал. Точнее, не мир, а те временные апартаменты, которые называются материнской утробой». Будучи отмеченным кем-то с самого начала, Савелий и смотрит на мир глазами… человека ли?
Да, Савва наделён вполне человеческим рассудком и рефлексией. Но только это ещё не делает его главным героем: на это в художественном мире романа способно всякое живое существо, кроме разве что безмолвных рыб, покорно прощающихся со своей короткой жизнью. Важнее то, что кот здесь практически всезнающ. Рассказывая историю своей жизни, он вплетает в неё истории вещей, людей, семей, целых поколений. Заглядывает на годы вперёд и на десятилетия назад. Но, дочитав книгу до конца, мы понимаем, что эта позиция «над» — даже не избранность, а взгляд с другой стороны: как и во всяческом житии, герой тут проходит свой путь до самого конца. Если точка зрения кота Мурра — это восстановление взрослым эрудированным котом собственной биографии, записи о которой обрываются вместе с жизнью героя, то точка зрения Савелия — это взгляд существа, закончившего своё земное путешествие, постигшего что-то, неведомое ныне живущим. Так что путь Савелия — это почти мифологическое странствие героя между мирами. Только если тот же Геракл спускается в царство Аида, возвращаясь потом наверх, то Савва из безвременья спускается (или поднимается, кто знает) на московские тротуары, придя в итоге туда, откуда и появился. От инфернального состояния зародыша внутри «пульсирующего апельсина», где только тёплый оранжевый свет и тишина, он достигает последней точки, в которой вокруг только белый холодный снег, а за ним — тоже ни звука. Но, закончив своё земное странствие, перейдя черту, герой не говорит нам, что за ней — так не положено, к этому приходят сами, все, не только коты.
Уже обложка сообщает, что роман «о котах и людях». Сам жизненный путь Саввы похож на человечий. Здесь и первый хозяин — взросление и разлука с семьёй; и служба ловцом крыс в Третьяковке — практически армия; и та самая кошка, с которой вы как будто знали друг друга уже много лет, — настоящая любовь; и такие же бесприютные, бесхозные звери, с которыми становишься семьёй, — верные друзья; и даже психоделический трип — капли непеталактон. Жизненный опыт у Савелия в итоге оказывается богаче, чем у любого из его хозяев. Каждый из них на деле не столько спасает от голодной смерти бродячего кота, сколько пытается заполнить пустоту внутри, воплотить в жизнь потребность заботиться о ком-то. И объединяет хозяев одно — все, в отличие от их питомца, примерно одинаково несчастны. И как, опять же, уже заверяет обложка, «и те и другие играют чью-то жизнь». Только если кот знает себя первичного и играет жизнь хозяев, обзаводясь всякий раз новым именем и домом, то людям только предстоит себя найти.
Человеческие персонажи в романе иногда оказываются маркерами сегодняшней столицы, как киргиз Аскар, развозящий еду в ярко-жёлтой сумке, или любители марихуаны и фрилансеры Сеня и Люба. Но интересно, что большая часть людей могут, в принципе, существовать и вне времени, как старик-садист, пытавшийся убить Савелия, хмурый охранник Третьяковки (существовали ли когда-либо весёлые охранники?), и одиноко стареющая парикмахерша Галя. Некоторые люди становятся почти географическими приметами Москвы, будь то Митя Пляскин — расклейщик объявлений в Шелапутинском, или женщина-йог из Бауманского сада. Но важнее всего то, что среди них, пожалуй, нет ни одного типического образа нашей современности — все они уникальны, интересны вне привязки ко времени, и все даже немного юродивы, как Глафира Егоровна, проповедующая из своего инвалидного кресла у Мартина Исповедника. Очевидные маркеры конкретного XXI столетия (билет на «Massive Attack», барбершопы и крафтовые бары) в тексте сочетаются с долгой историей мест (заброшенный особняк, на чердаке которого приютились два бездомных зверя, когда-то был роддомом имени Клары Цеткин, а когда-то — особняком купцов Морозовых). Вся география мира и конкретного города, увиденная глазами кота (формально — снизу, с высоты четырёх звериных лап, на деле, как мы выяснили, — сверху, из-за черты земной жизни) показана в масштабе вселенского, с акцентом на чём-то действительно важном: сочувствии и жестокости, жизни и смерти. Именно поэтому на Болотной в 2012 году Савелия интересует не многотысячное шумное собрание, а один-единственный нищий, замёрзший ночью на скамейке.
Похоже, что именно эта иная точка зрения — честный взгляд ребёнка или кота, и одновременно — умудрённый взгляд какого-то высшего существа и делает «Дни Савелия» книгой, по которой все давно скучали. В самом имени «Савелий» сочетается это несочетаемое: одновременно «испрошенный у бога» (с древнееврейского) и шестипроцентный творог «Саввушка» (с новомосковского). Забавно-христиански герой и представляет нам окружающий мир: свою вполне монашескую, смиренную оценку он хранит до поры до времени — пока ему нечего терять. В этом, как известно, и есть неуязвимость юродивых — они не боятся ничего лишиться, потому что им ничего не принадлежит. Но как только смысл жизни, любовь, появляется и уходит, уходит и сам Савелий. Уходит, очевидно, чтобы «оттуда» поведать нам обо всём этом: о том, как страшен и прекрасен мир, необъятная Москва, её суетящиеся жители, вечно ищущие то ли предмет заботы, то ли самих себя. И, конечно, о том, что над всем этим — вселенская любовь, которую, правда, порой можно увидеть, только перейдя черту.