Михаил Рыклин. Обреченный Икар
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2019
Михаил Рыклин. Обречённый Икар. Красный Октябрь в семейной перспективе. — М.: Новое литературное обозрение, 2017.
Если не знать работ Михаила Рыклина, только что отпраздновавшего семидесятилетие, «Обречённый Икар» может показаться его итоговой книгой, к которой известный философ-бахтинист-постструктуралист шёл всю жизнь. Во-первых, здесь запечатлена история его семьи, тесно переплетённой с историей России, — та самая «одна книга о своей жизни», которую способен написать каждый. Во-вторых, для выпуклого изображения трагической связи семьи и страны Рыклин задействует весь свой опыт, многолетние писательские, культурологические и философские (структуралистские, постструктуралистские) наработки и инструменты. Труды и дни его делают перо и зрение изощрённее, глубже, и если бы не десятилетия исследований «террорологики» и «пространств ликования» (так назывались первые книги Рыклина, принесшие ему известность), «Обречённый Икар» вышел бы у автора совсем иным.
Но если следить за работой философа регулярно и читать его книги по мере выхода, все они оказываются предельно личными, так как всегда базируются на описании повседневного (подчас телесного) опыта, служащего основой для углублённых теоретических выкладок. Даже если Рыклин рассматривает и анализирует чужие тексты — французских философов или актуальных российских художников, почти буквально пропуская их через себя. Темы у его сборников разные, а вот степень искренности неизменна, попросту приобретая каждый раз иные инструментальные обличия — что соответствует, с одной стороны, «общественному запросу» текущего культурного момента, а с другой — эволюционному периоду творчества самого Михаила Кузьмича.
Так, рассказ мамы философа о дне, когда был арестован её отец, перекочевал в «Обречённого Икара» из книги «Пространства ликования. Тоталитаризм и различия» (2002), где открывал главу «Смерть во множественном числе». Важно, что тогда Рыклин густо комментировал этот текст как прикладную штудию для исследования репрессивных механизмов в академическом, чуть ли не абстрактном виде. Теперь этот, некогда академический интерес, казалось бы, окончательно выходящий из моды и попадающий под внимание едва ли не по инерции, как хороший повод для теоретических выкладок, выглядит актуальным вопросом политического и культурного выживания.
Что же произошло за эти годы? Новая реальность вызревала на глазах, и в дни, когда «Пространства ликования» редактировались и читались корректором, готовились политические и общественные события, определившие последующие десятилетия жизни не только Рыклина, но и всей России.
И всё же, если держать перед глазами всю стопку написанных философом сборников, окажется: особенно личными у Рыклина вышли две предыдущие книги — «Свастика, крест, звезда: Произведение искусства в эпоху управляемой демократии» (2006) и более всего — «Пристань Диониса» (2014), где под разными углами показана ситуация с разгромом выставки «Осторожно, религия» в правозащитном центре Андрея Сахарова (2003), сокуратором которой была жена Михаила Рыклина, поэтесса и художник Анна Альчук. Нападение православных фундаменталистов прихода храма св. Николая в Пыжах, поддержанное государством, было одной из первых явных карательных акций наступления на свободу слова и права человека в современной российской истории, выразившееся в двухлетнем судебном преследовании организаторов арт-экспозиции.
Дело это давнее и, увы, коллективной памятью почти забытое. В отличие от коллег-сокураторов, Альчук была оправдана судом, но непрерывное истерическое давление «следствия» и ряженой «общественности» подорвало её психику и вогнало в депрессию. Анна из неё уже не выбралась, покончив с собой в марте 2008 года.
Рыклин и Альчук поженились в 1975-м, вместе прожили более тридцати лет, поэтому понятно, что страницы книги «Свастика, крест, звезда», посвящённые, казалось бы, драме общественной жизни, вышли особенно пронзительными. Описывая эту книгу, искусствовед Фаина Балаховская говорит о «дыхании истории», которое Рыклин «ощутил практически на себе».
Памяти жены Михаил посвятил и книгу «Пристань Диониса» (2014), напрямую обращённую к «друзьям, хорошо знавшим Анну Альчук. Я понял, почему автор “Колымских рассказов”, записав пережитое аllа fresca, затем принципиально не переделывал, не переписывал их. Прямая работа памяти в корне отличается от выстраивания литературного произведения; она даёт о себе знать короткими выплесками, каждый из которых потом не поддаётся воспроизведению. Обычно книги пишутся о внешнем их автору предмете — но у этой книги такого объекта нет: им стала собственная жизнь…».
Это ощущение от «прямой работы памяти», работающей внутри «собственной жизни» с минимальной литературной правкой (но и с обширным культурологическим бэкграундом), лежит и в основе «Обречённого Икара», имеющего, правда, более протяжённую историческую перспективу.
В нём Рыклин тоже вспоминает Шаламова и «Колымские рассказы», так как главными героями книги становятся двоюродные братья Чаплины, Николай и Сергей, погибшие в жерновах сталинских репрессий.
Один из основателей ВЛКСМ, Николай Чаплин, двоюродный дед Рыклина, расстрелянный рядом с Лубянкой в Варсонофьевском переулке, стал жертвой Большого террора 1937–1938 годов, дед философа, разведчик из ОГПУ Сергей Чаплин, арестованный в Ленинграде и поначалу сидевший в «Крестах» (где познакомился с актёром Георгием Жжёновым, оставившим о нём беспрецедентные свидетельства), сгинул на Колыме.
Зато многочисленные следы оставили палачи. Рыклин констатирует, что благодаря кропотливой работе «Мемориала» установлено: Николая Чаплина лично расстрелял Василий Блохин, чей парадный мраморный памятник стоит на Донском кладбище, недалеко от общих могил с прахом жертв репрессий.
Сергея Чаплина, скорее всего, застрелил «Ворон», описанный в нескольких рассказах Георгия Жжёнова «высокий худощавый офицер (лейтенант МГБ) с внимательным взглядом тёмных недоброжелательных глаз…».
Возможно, написать «Обречённого Икара» Рыклина подтолкнули свидетельства актёра, случайно встретившегося с его дедом уже на урановых рудниках в районе Оротукана, где один из заключённых начал бунтовать против издевательств надзирателей. Рыклин уверен: Жжёнов описал «действенное самоубийство», на которое пошёл его отчаявшийся дед, понимая, что даже такой «бунт на коленях» должен быть подавлен немедленно и жестоко. По свидетельствам выживших, собранных Жжёновым в рассказе «Убийство», «Ворон» увёз бунтовщика в тайгу, а вернулся уже один. «На следующее утро Ворон, сидя верхом на лошади и размахивая нагайкой, на глазах всего лагеря угнал Сергея Чаплина с Верхнего на 17-й. Больше его никто не видел».
Расшифровать имя Ворона пока не удалось — Рыклину так и не дали ознакомиться с делом деда, оно хранится в Центральном архиве ФСБ России за № Р-2200, но всё ещё засекречено.
Важны два направления, в которых развивается исследование в «Обречённом Икаре», делающее его событием не только литературной, но и социальной жизни (конечно же, самые важные адресаты Рыклина — не в прошлом, но в настоящем). Одно из них, интровертное, связано с исследованием обстоятельств судьбы Николая и Сергея Чаплиных и базируется на свидетельствах и текстах Шаламова и Жжёнова.
Но в книге есть и тяжёлая экстравертная рама, состоящая из описания общественных процессов, связанных с разными этапами сначала революционного, а затем государственного строительства, явлений как политических, так и психологических — с преобладанием анализа бессознательных и алогичных процессов. Эта «рама»1 позволяет Рыклину развернуться во всей полноте его знаний и умений. Ведь они и делают интересной и важной для читателя историю, казалось бы, чужой ему семьи. Весь свой научный опыт и творческий пыл Рыклин прикладывает к попытке понять непостижимые закономерности советского геноцида собственного народа.
Рыклин постоянно говорит об иррациональной «логике» большевиков и коммунистов, их запредельной и ничем не оправданной жестокости, словно иллюстрируя свои слова из эссе «Сознание и власть: советская модель» в главе «Сознание в речевой культуре» монографии «Террорологики» (1992), открывавшей серию «Философия по краям» издательства «Ad marginem»:2 «Впечатление нестабильности возникает у всех “разумных” людей в силу того, что данный тип рациональности позволяет себе (причём довольно открыто) не считаться с интересами разума и его носителей, “автономных” производителей мыслей, интеллигенции, активно приписывает этим интересам частный характер, используя носителей высшей способности в целях откровенной легитимации наличного, не ими созданного, положения дел».
Многотысячные сталинские кровопускания Рыклин выводит как из логики внутрипартийной борьбы, требовавшей уничтожения соперников и членов их кланов, так и из провала идеи всемирной революции. Вторая причина кажется ему определяющей. Из-за невозможности распространить террор на другие страны большевики стали третировать собственное население.
По важнейшей интуиции автора, это переключение с внешнего на внутреннее совпало со смертью Ленина и аппаратным возвышением Сталина.3
От особенностей речевой культуры, рассматриваемой под структуралистским и психоаналитическим микроскопом, Рыклин от книги к книге дрейфует к описанию социальных макроконструкций, приводящих к совсем неутешительным выводам.
«В постреволюционном, переходном обществе всё противоречит заявленным — в “Коммунистическом манифесте”, в “Государстве и революции” Ленина — целям: хотели уничтожить государство, а имеем гигантскую бюрократию и всесильную политическую полицию; хотели братства, но доносительство стало нормой; проповедовали равенство, а поклоняемся вождю как богу; думали править от имени народа — и вот гоним обессилевшие массы под дулами винтовок к цели, которой кроме нас никто не видит».
Одной из важнейших тем «Террорологик» было освобождение искусства от тоталитарного прошлого (как один из важнейших способов его преодоления) и вызревание современной культуры в недрах советской общности, навсегда искажённой государственным давлением, которое хочется называть беспрецедентным. Поэтому к логике террора Рыклин иной раз относится с позиции методолога искусства: «Возможно, перед нами доселе невиданная форма декадентства, не имеющая никакого отношения к личности, декаданс коллективных тел, усиливающийся по мере их энергетического истощения».
В том, что из арт-критика Рыклин переквалифицировался в пламенного публициста, есть важнейшее веянье времени. Попытки казаться беспристрастным учёным оставлены, изучение форм коллективного уничтожения и постоянного, ничем не объяснимого самооговора требует от философа чутья поэта.
Впрочем, поэты, погружающиеся во тьму собственной семейной истории вне такого мощного философского бэкграунда, как у Рыклина, обречены на поражение. Сотворение нового дискурса — «проблема языка» лишь в малой части: опыт концептуальной архитектуры оказывается намного важнее событийных совпадений и рифм, основанных на пересечениях внешних и почти всегда случайных.
1 «РАМА» — так называли свой концептуальный арт-дуэт Михаил Рыклин и Анна Альчук, соединив в названии группы первые буквы своих имён и фамилий.
2 Тогда издательство ещё называлось «Эйдос» и базировалось, если верить выходным данным, не только в Москве, но и в Тарту.
3 И здесь идея Рыклина парадоксальным образом пересекается с концепцией внутренней колонизации Александра Эткинда, согласно которой Россия, не имеющая колоний вне своей территории, занималась систематической колонизацией собственного населения.