Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2019
Об авторе | Константин Комаров (1988, Свердловск), филфак Уральского университета, кандидат филологических наук. Автор литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат премий «Урала» (2010), «Невы» (2016), «Вопросов литературы» (2017). Финалист (2013, 2014) премии «Дебют» в номинации «эссеистика», премии «Лицей» в номинации «поэзия» (2018). Участник Форума Фонда СЭИП (2018), семинара отдела поэзии журнала «Знамя». Живёт в Екатеринбурге. Поэтический дебют в «Знамени».
* * *
Сон — это лёгкая вода;
её утяжелять
мне было некогда всегда,
и тем утешен я.
А пробуждение — затон,
его зыбучий ил
грозит расплатою за то,
что злую воду пил.
Лишь рыбья утренняя прыть
да скользкая кровать
пророчат тонущему плыть
и брюхом вверх всплывать.
И только сизый водный мрак
мне виден сквозь окно,
пустой и непреложный, как
бутылочное дно.
Весёлым грифельным веслом
он не преодолим,
и молчалив, и невесом,
как сом или налим.
Да будет твой нарядный сон
вовек неопалим.
Да будет Твой нарядный сон
вовек неопалим!..
* * *
Снежинка — слог,
а снег — строфа большая,
что шепчет бог,
уснувшим не мешая.
Но бог уснул,
уснуло неба море,
сутулый стул
в усталом коридоре.
Не от ума
и даже не от мира —
во сне туман
и тёмный запах тмина.
Так в улей мёд
берёт себе и льётся,
так пулемёт
палит бесшумно в солнце.
Укрывшись, будь,
чтобы, не сгинув в хламе,
сновала суть
меж спящими телами.
Я не решён.
Я не продолжен болью.
Мне хорошо,
когда я сплю с тобою.
* * *
Подвешена на красный крюк
последняя лихая песня.
Такая тишина вокруг,
что хоть упейся, хоть убейся.
Но мне парадоксально мил,
как шар, обтянутый резиной —
весь сей товарный тварный мир
в его бессмысленности зимней.
И розы пыли по углам
(хоть дело в общем-то не в розах),
и звуков лёгких тарарам,
увековеченный в неврозах —
всё здесь лишь дружеский намёк,
что по весне посадит печень
кулик, завёрнутый в кулёк
и более уже не певчий.
* * *
А.Л.
Из дверей социального лифта
я не вышел, похоже, вообще.
Только кровь, только слёзы и лимфа
мной вещают ещё средь вещей.
Только боль. Только радость и ужас.
Кто поймёт? — Только ты или я.
Я устал, но, ещё поднатужась,
я смогу быть с тобой, Алия
(если я тебе чуточку нужен
на глухих пустырях бытия).
* * *
Горнову
Далеко до хороших манер,
если вверен сомнительной страсти.
Срифмовались курьер и карьер
на твоей жизнетворческой масти.
Ну а рифма — такая фирма,
испарится, как здание в центре —
ты в долгах, и съезжаешь с ума
и рычишь на людей, словно Цербер.
И гоняешь туда и сюда,
натирая кэмэшки на ляжки.
Как просторно пусты поезда,
как конечные станции тяжки!
Вот тогда и поверишь вотще,
что блаженны лишь нищие духом,
становясь всё тощей и тощей
от густого хожденья по мухам.
Так, с историей каждой старей
ты становишься и неприкаян,
пастырь ржавых ночных пустырей,
окормитель московских окраин.
Но сольются вода и руда
в эпицентре нервозного брасса.
Вот он — способ добраться туда,
где обнимут и скажут: «Добрался».
* * *
Пусть дыхание подспудное
жарит сердце, как в степи,
рифма — дело неподсудное,
выпей пепси и поспи.
Пусть свеченье нитевидное
фонарей двух за окном
отразит неочевидное
и пропущенное днём.
Пусть врачуется, вручается
ночи смертная душа.
Зренье пусть не опечалится,
сновидения верша.
Пусть ненастье ненасытное
вымрет в ледяном аду…
Снег кружится ненасыпанный,
по нему к тебе иду…
* * *
С.Б.
«Любимая, спи» — написал Евтушенко.
Возможно, так мог написать бы и я.
Но мы-то ведь знаем, что это лишь пенка
на кофе растрёпанного бытия.
Когда ты к другому подходишь с опаской,
гоняя в мозгах только «мать-перемать», —
найти ту, с которой легко просыпаться,
не проще, чем ту, с кем легко засыпать.
Что должно сказать — говорится невнятно
и сыплется в уши сердечной трухой…
А всё-таки это — легко и приятно.
Легко и приятно.
Легко и приятно.
Легко и приятно.
Легко и приятно.
ИМХО.
* * *
Где цвела лоза —
там лежит зола.
Кто мне рассказал
о природе зла?
Вместо деревца
прорастает трость.
Тройственность лица
видит здешний гость.
Словно серый серп
над пустой межой,
здесь ты страстотерп-
ец, всему чужой.
Заводи скорей
пыльное бла-бла
и пили хорей
о культуре зла.
* * *
В дыму сигаретном, как в доме,
устроясь, — молчи напролом.
Чего тебе надобно, кроме
табачной тоски о былом?
Да нет, ничего мне не надо,
и я ничего не хочу,
из этого райского ада
мне выбраться не по плечу.
Из этого серого праха
я создан. Кого мне дурить?
Курить и не плакать, не плакать.
Курить и не плакать. Курить.
* * *
Я всё ещё пытаюсь, но
не в силах разгадать
то грифельное таинство,
что спрятано в тетрадь,
те префиксы и суффиксы
и каждый мелкий йот —
их не раскроют суфии
и самый йожный йог.
Но что бы ни повесили
на них сейчас и впредь —
они — уже в поэзии.
Оттуда не стереть.
* * *
Время течёт, как смола,
по циферблату ствола.
Всё, что рука не смогла, —
впитано в плоскость стола.
Сколько бы я ни кивал
в такт молодой тишине —
утра бряцает кимвал,
кажется, только по мне.
Сколько бы вечер ни мерк
над пропотевшим бюро —
бисерных строчек берсерк
в ночи войдёт серебро.
Кликаю ламповых слуг
высветлить гулкую мглу
и, подточив белый слух,
слышу печали пчелу.
Всё происходит подряд,
плоти повелено плыть,
и шелестит звукоряд
пламенем газовых плит.
Бродит душа по луне,
ищет всё ножичек тот,
что в вороном полусне
горло моё полоснёт.
После — проснуться и быть,
не изменившись в лице,
мылом хозяйственным мыть
пальцы в графитной пыльце…
* * *
Безветрие. Подайте бури мне,
ведь скоро мне не надо будет бури.
Мы с зеркалом играем в буриме,
оно со смертью жизнь мою рифмует.
Придуманные пляски на ноже
кончаются нелепей с каждой строчкой;
из знаков препинания уже
я всё дружней не с запятой, а с точкой.
Не те слова, мелодия не та,
что мне играла в беззаботном детстве:
в мои, кажись бы, скромные лета
почил уж Веневитинов чудесный.
Ещё чуток — и Лермонтова я
переживу, живучая скотина.
Мне скажут, что я жизнью провонял,
что стих мой — обезвреженная мина.
А далее Есенин там попрёт,
а дальше — Пушкин, Байрон, Маяковский,
и, не дай бог, вперёд меня помрёт
какой-то нежный верлибрист московский.
Но бог не даст. Он сдачи не даёт,
а стихотворство — вовсе не от бога.
Зажился я… на лестничный пролёт
пойду курну — убью себя немного.
Екатеринбург