Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2019
Об авторе | Дмитрий Яковлевич Травин, 1961 г.р. Окончил экономический факультет Ленинградского государственного университета в 1983 году. Кандидат экономических наук (1990 год, защищался на кафедре экономики зарубежных стран ЛГУ). С 2008 года — научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге. Автор более десятка книг по проблемам модернизации, экономических и политических реформ, современного экономико-политического состояния России. Лауреат международной Леонтьевской медали (учреждённой в честь лауреата Нобелевской премии по экономике В. Леонтьева) за заслуги в реформировании экономики. Постоянный автор статей в газетах «Ведомости» и «Новая газета», в интернет изданиях «Росбалт» и «Republic». Обладатель гран-при (журналист 2003 года) петербургского конкурса «Золотое перо».
Сорок лет назад, осенью 1978 года, я поступил в Ленинградский университет. Попал на вечернее отделение экономического факультета, поскольку при попытке поступить на дневное меня завалили на сочинении. Не умел я, как выяснилось, сочинять.
Учёба на вечернем отделении предполагала обязательность работы в дневное время. Многие студенты-вечерники изыскивали тогда возможность устроиться на интеллигентную работу — библиотекаря или кафедрального лаборанта. Я же попал в слесари. На ТЭЦ № 7 Василеостровского района. В цех контрольно-измерительных приборов и автоматики.
МЕЧТА КАРЛА МАРКСА
Утром я полчаса висел в переполненном автобусе, пока добирался от дома до работы. С восьми до четырёх дня трудился. Затем ненадолго заскакивал домой, чтобы перекусить и переодеться. А затем отправлялся в центр Ленинграда (угол Чайковского и Потёмкинской, где и по сей день находится экономический факультет СПбГУ) на занятия, длившиеся с семи до четверти одиннадцатого.
Мне нравился вечер и не нравилось утро. Я любил слушать лекции, но с тоской шёл слесарить. Часы, проведённые на ТЭЦ, казались мне потерянным временем, тогда как часы, проведённые в университете, погружали в чарующий интеллектуальный мир, которого не сложилось, увы, в той школе, где мне довелось учиться.
Но, как сейчас я понимаю, на деле было всё наоборот. По иронии судьбы, или, вернее сказать, по иронии советской образовательной системы, часы, проведённые за бестолковым слесарничанием, кое-чему меня научили, тогда как часы, проведённые на лекциях по политэкономии, погружали в мир фантастический — почти не имевший связи с реальностью. Изучение «Капитала» Маркса ещё можно было считать любопытным интеллектуальным упражнением (да и профессора наши оказались в основном милыми, приятными людьми, далёкими от марксистского фанатизма), но вот политэкономия социализма (до которой мы добрались ко второму курсу, когда я уже стал «дневником») являлась не более чем схоластическим нагромождением бессмысленных схем.
Сидя на лекции в университетской аудитории, студент не усваивал ничего из того, что потом могло пригодиться в научной работе. А вот сидя в цеху за верстаком, я на самом деле сталкивался с реальной советской экономикой и вполне мог усвоить несколько её ключевых правил.
Правило первое. На самом деле я здесь никому не нужен, и меня взяли на работу лишь потому, что государство выделило предприятию оплачиваемую ставку электрослесаря первого разряда. Начальство с трудом находило, чем меня занять, а иногда даже вообще не находило, и тогда я поражал пролетариат тем, что доставал из сумки первый том пролетарской библии — «Капитала», раскладывал его вместе с тетрадью на грязном верстаке и начинал конспектировать (эта книга с въевшейся в обложку металлической пылью до сих пор стоит у меня дома на полке). Карл Маркс небось от радости в гробу на Хайгетском кладбище тогда подпрыгивал, поскольку нашёлся, наконец, пролетарий, изучавший его бессмертное творение.
Правило второе. Всю мою работу коллеги легко могли бы выполнить сами. Но зачем это делать, если за дополнительные усилия они не получат от государства никаких денег, тогда как лишнему работнику (то есть мне) зарплата положена по закону? Нетрудно догадаться было, почему перед воротами всех предприятий, расположенных в Ленинграде по Косой и Кожевенной линиям Васильевского острова (от Балтийского завода до «Севкабеля»), висели вплоть до конца советской эпохи длинные списки требующихся работников. Повышать производительность труда никто не хотел, расширять численность — за милую душу.
Правило третье. Советская зарплата вообще мало соответствовала трудовому вкладу. Я, например, ежемесячно получая вместе с зарплатой расчётный листок, обнаруживал, что мне выдана премия за экономию электроэнергии. Как я её экономил, до сих пор не понимаю. Если и была от меня польза советской экономике, то точно не по этой причине. Надо было бы, конечно, расспросить коллег обо всех таких производственных фокусах, но я-то тогда по малолетству и глупости думал, что полезные сведения приобретаю вечером на лекциях, а не днём на производстве.
Но самое главное, что я тогда понял за год работы в цеху и ради чего пишу эти воспоминания, относится даже не к характеристике советской экономики (с которой мы, слава богу, уже давно разобрались), а к характеристике рабочих, трудившихся рядом со мной. Это всё были милые, доброжелательные люди. Вряд ли между нами могла бы возникнуть духовная близость даже в том случае, если бы я не уволился через год с ТЭЦ в связи с переходом на дневное отделение, но не вызывает сомнений то, что они очень хорошо ко мне относились. Учили слесарничать по мере моих скромных сил и вялой заинтересованности. Мазали мне ладонь лечебной противоожоговой мазью, когда я сдуру хватался за раскалённые трубы, каких на ТЭЦ было с избытком. В общем, они всегда опекали и помогали, как могли, но не давили, не посмеивались над «барчуком» и никогда не гоняли без толку, как деды салагу. Они понимали, что надолго я в цеху не задержусь, но никогда не читали мне нотаций о пользе пролетарского труда или о чём-нибудь в этом роде.
Мы жили в разных мирах, сойдясь случайно лишь на один год. Но это был год нормального мирного сосуществования. И очень долго, даже тогда, когда я стал дипломированным экономистом, мне в голову не приходило смотреть на таких людей сверху вниз. Мне в голову не приходило, что когда-нибудь в нашей стране их станут величать ватниками или давать еще более жёсткие характеристики, как это делается сегодня. Особенно после крымской истории.
Мода на «производство ватников», на презрительные смешки, на разнообразные теории, твердящие о рабской сущности народа, возникла сегодня, как болезненная реакция интеллигенции на её неспособность изменить социально-политическую систему. Понятие «ватник» — симптом нашей собственной болезни, а вовсе не характеристика нынешнего российского общества.
Простейшая реакция на неудачу — поиск врага. Неоднократно в нашей истории врагов народа находили среди образованной публики. Но, как ни странно, часть этой публики ведёт себя в кризисной ситуации похожим образом (естественно, речь не о репрессиях, а только об отношении к «чужакам»). В данном случае врагом становится «ватник», туповатый, приросший к телевизору и голосующий по указке «ящика» человек из народа. Человек, желающий жить в грязи, в нищете, в алкогольном угаре, в конфронтации с развитым миром и не дающий возможности образованному меньшинству переделать Россию по своему разумному сценарию.
Конечно, я далёк от идеализации народа. Подобная идеализация осталась, слава богу, в прошлом и позапрошлом веках. Понятно, что есть миллионы людей, и впрямь спившихся, деградировавших, озлобленных и не поддающихся ни перевоспитанию, ни просвещению. Однако серьёзной ошибкой стало бы намерение анализировать российский социум, исходя из представлений о доминировании именно таких людей.
О чём я жалею, вспоминая рабочие будни сорокалетней давности, так это о том, что не смог тогда вывести помимо трёх экономических правил ещё хотя бы одно правило — социологическое. Сейчас понимаю, что надо было почаще беседовать с коллегами об их взглядах на жизнь, о том, как они воспринимают работу и отдых, как относятся к тем правилам, что сформировала советская действительность. Но ясно, увы, что семнадцатилетний мальчишка не мог осуществить профессиональное «включённое наблюдение». К тому же поздняя брежневская эпоха с андроповским колоритом никак не располагала к откровенности в беседах на острые темы.
В какой-то мере нехватку содержательного общения с трудовым коллективом мне удалось компенсировать лет через десять, когда я был уже профессиональным преподавателем и подрабатывал в Петроградском районе и в Ленинградской области чтением на заводах лекций по линии общества «Знание». По мере того как углублялась горбачёвская перестройка, общение со слушателями становилось всё более вольным и появлялась возможность отхода от идеологических догм. Если начинал я свою лекционную деятельность в 1984 году исключительно ради приработка, то в 1987–1988 годах лекционные гонорары были уже для меня не столь интересны, как возможность общения с людьми и рассказа народу о начинающихся реформах.
Сейчас я понимаю, что в эту эпоху, как и в первый мой трудовой год, важным было совсем не то, что мне тогда важным казалось. Приходя к людям с лекцией о так называемой реформе системы управления советской экономикой, я полагал, будто бы просвещаю народ. На деле же моих знаний, полученных из случайных книг и из до предела идеологизированной системы образования, не хватало на то, чтобы понять, насколько убога и деструктивна была та реформа, которую подготовили Горбачёву советские академики и профессора, знавшие об экономике, по всей видимости, не больше меня. Реформа тогда провалилась, резко ухудшив ситуацию с обеспечением народа товарами, и возникший хозяйственный развал пришлось разгребать уже в 1992 году Егору Гайдару. Но об этом в данной статье мы говорить не будем. Важно другое. За те два–три года, что я интенсивно общался со слушателями на разных предприятиях, обнаружилась совсем не такая картина, которая виделась ещё недавно с подачи коммунистической пропаганды.
Все ожидали перемен. Все с интересом слушали о том, что мы, наконец, начнём вскорости жить иначе. Все адекватно понимали гнилость брежневского режима. И, что особенно важно, мне никогда практически не доводилось в ходе общения с трудовыми коллективами слышать от них критику горбачёвских свобод и желание вернуть, скажем, сталинские времена. Все хотели, как лучше… И лишь когда вышло «как всегда», общество стало постепенно разочаровываться в переменах.
Вдохновлённый тогда своей «цивилизаторской миссией», я нечасто стремился разговорить слушателей. Больше говорил сам, отвечая на их вопросы. И это было, конечно, моей ошибкой. Но, тем не менее, постоянное общение всё же показало, что не было в народе никакой врождённой склонности к автократии. Желание твёрдой руки пришло позже в связи с пореформенными трудностями. А тогда любые новшества, связанные со хозяйственными свободами и с демократизацией, воспринимались позитивно… Кроме либерализации цен. Поскольку люди тогда уже хорошо понимали, что она может ударить по их благосостоянию. Проще говоря, отрицалась массами не свобода как таковая, а конкретные действия реформаторов, которые могли нанести удар по групповым интересам: здесь и сейчас.
КТО ВИНОВАТ?
Сегодня нам надо понять, можно ли говорить о тормозящей модернизацию в России ментальности широких масс или причины наших проблем всё же иные — более сложные и не сводящиеся к доминированию в обществе «ватников». Не будем сейчас анализировать истоки формирования в нашей стране плохих институтов, причины инертности элит, нарастающий страх в связи с силовыми акциями. Это всё важно для понимания причин политической и экономической стагнации России, но представляет собой отдельную тему. Попробуем лучше поразмышлять о поведении населения, о некоторых странностях в его реакции на действия властей и о том, можно ли поведение со странностями считать чертой модернизирующегося общества или же признаком безнадёжной отсталости.
С давних пор существуют две шутливые трактовки отношений власти и общества. Первая: «Всякий народ имеет то правительство, которое заслуживает». Второе: «После того, что правительство сделало с народом, оно обязано на нём жениться». Первый подход возлагает вину на общество, не способное выбрать себе приличную власть. Второй — отождествляет отношения власти и общества с изнасилованием или, по крайней мере, с циничным соблазнением, при котором наивный податливый народ заслуживает скорее жалости, чем осуждения.
Из различия в аналитических подходах следует и различие в практических действиях. Если народ ущербен и сам порождает власть, которая стрижёт на нём шёрстку, то выходит, что Россия безнадёжна. У нас вечно будет застой в экономике, при котором обогащаются лишь махинаторы, устанавливающие взаимовыгодные отношения с власть имущими, а народу будут то возраст пенсионный повышать, то налоги. И, значит, каждый, кто не желает так жить, должен скорее бежать отсюда. Если ж проблема в изнасиловании или соблазнении, то в перспективе появляется надежда. Без насильника и соблазнителя жизнь может стать иной, если, конечно, самим не искать приключений на свою голову.
На первый взгляд кажется, будто народ имеет именно то, что заслуживает. На выборы ходим, голосуем, поддерживаем одних и тех же раз за разом, хотя жизнь лучше отнюдь не становится. Подхалимничаем, на коленях стоим перед хозяином, чтобы нас пожалел и обидчиков наших наказал. Трудимся плохо: всё норовим к нефти, газу или силовикам пристроиться, где доходы повыше, а работы поменьше… Вот если б народ трудился побольше в тех отраслях, где нет сверхдоходов, где платят мало, но польза обществу большая… Вот было бы хорошо…
Стоп. Мы ведь вроде не коммунизм строим, а рыночную экономику развиваем. И признаём, что работаем за деньги, что хотим нормально кормить семью, иметь уютный дом, машину, а не мечту о том светлом будущем, которое когда-нибудь наступит… или, скорее всего, не наступит. А в рыночной экономике — что в нашей, что в финской, что в американской — люди стремятся вести себя рационально, т.е. работать именно там, где выгодно. Другое дело, что в одних странах выгодно создавать бизнес, повышать квалификацию, инвестировать деньги в долгосрочные проекты. А в других — пристраиваться к государству в надежде ухватить хоть маленькую долю той нефтяной ренты, которую в основном распиливают между собой лица, связанные с высшей властью. Наш случай — как раз второй.
Проще говоря, получается, что наши люди ведут себя примерно так же, как люди в других рыночных экономиках: ищут, где лучше, и при наличии стимулов готовы вкалывать. Но государство, создав систему антистимулов, вынуждает общество не столько работать, сколько хапать. И люди хапают, как хапали бы на их месте и финны, и американцы, поставленные в аналогичные условия. Рыночное хозяйство при хороших институтах (правилах игры) — это способ стать богаче. Рыночное хозяйство при плохих институтах — это путь к деградации.
Постойте, скажет здесь человек, полагающий, что народ у нас всё же неправильный. В экономике, возможно, эти люди ведут себя рационально, почти как западные, но в политике-то они иррациональны. Голосуют постоянно за одних и тех же представителей власти, а значит, за те уродливые правила игры, которые они для них создали. Выходит всё же, что народ достоин такой власти со всеми её депутатами, бюрократами, «абреками и кунаками».
Согласимся, пожалуй, что достоин. Но если перед нами стоит задача не просто осудить народ и уехать из России подальше, а ещё понять, как можно действовать, то вновь степень разочарования в народе снизится. Кремль ведь жёстко отсекает сегодня от политического поля всякую альтернативу себе и ставит избирателя в безвыходное положение. Выборы превращаются в формальное голосование без реального выбора, а кажущаяся демократия — в типичный авторитарный режим. И в нём нет особой разницы между тем, голосуем ли мы за одних и тех же представителей власти, или, скажем, бойкотируем такой избирательный фарс. Рационально мыслящий избиратель полагает, что если ему предлагают выбрать между реальным лидером, с которым худо-бедно он как-то уже существует почти двадцать лет, и группой направленных для участия в выборах клоунов, от которых ещё неизвестно, что ждать, то не лучше ли поддержать Путина?
Согласимся, что с моральной точки зрения подобный аполитичный подход к выборам представляется очень плохим. Но, как и в случае с уходом ради больших денег в силовики или в газовики, голосование за одних и тех же представителей власти выглядит вполне рационально. Наш избиратель боится хаоса так же, как боится его и преуспевающий гражданин какой-нибудь западной страны. Другое дело, что опасности жизни без патронажа со стороны Кремля современный россиянин сильно преувеличивает, но при такой пропаганде, которая обрушивается на его слабую голову, это неудивительно. И у немцев в 1930–1940-х годах возникал хаос в голове при осуществлении массированной пропагандистской кампании, и у многих других народов, выглядящих сегодня вполне цивилизованными, было нечто подобное.
И немцы, и другие народы бывали вполне достойны тех людоедских правительств, которые себе создавали. И вели себя с этими правительствами вполне рационально. Доходя в своём рационализме до бесчеловечности. Например, убивали евреев, поскольку подобная жестокость тогда поощрялась. А когда власть переменилась, немцы довольно быстро стали строить цивилизованное общество с демократией и толерантностью, причём не только под давлением оккупационных сил, но и по собственному желанию. Благо, при новой власти это поощрялось. С моральной точки зрения лёгкость, при которой народ погружается то в зло, то в добро, конечно, отвратительна: недаром немцы по сей день каются. Но если мы сейчас анализируем не проблемы морали, а вопрос о нормальном развитии общества после смены автократии на демократию, то выясняется, что оно вполне возможно.
«Так получается, что всякий народ в любой момент может построить демократию?» — скажет, усмехнувшись, скептик, не верящий в возможности развития России. Нет, конечно, не всякий. Нормальное развитие обычно невозможно тогда, когда в обществе иррациональное поведение откровенно доминирует над рациональным. Ну, например, когда жутко хочется строить коммунизм, хотя здравый смысл подсказывает, что он неосуществим. Или когда молитва рассматривается в качестве способа решения посюсторонних проблем (повышения зарплаты, сдачи экзамена и т.д.). Или когда внезапно разыгравшиеся страсти доминируют над разумом.
Лет сто назад в России страсти, молитвы и фантастические мечты широких масс явно доминировали над рациональным стремлением небольшой части общества к строительству рыночной экономики и демократии. А сегодня всё наоборот. Массы стали весьма рациональны. Кажется, порой, что чересчур. Рационализм доходит до конформизма и откровенного приспособленчества. У людей совестливых это вызывает неприязнь. Появляются штампы: «быдло», «ватники», «совки».
Тем не менее, как и другие народы в прошлом, прагматичные, рациональные и конформистски настроенные россияне могут легко превратиться в нормальных граждан цивилизованного мира, когда власть перестанет предлагать нам всякие деструктивные стимулы. Нормальные выборы заставят задуматься о том, какой из кандидатов лучше (как задумывались люди в начале 1990-х годов). Нормальная экономика заставит производить пользующиеся спросом товары (как в конце 1990-х — начале 2000-х гг.), а не пристраиваться к жуликоватой бюрократии.
Как из нынешней деструктивной политической системы построить нормальную Россию — это особый вопрос, который в данном коротком тексте мы не рассматриваем. Но то, что народ наш способен к конструктивному развитию при наличии разумных правил игры, сомнений не вызывает.
ПОЧЕМУ ПОПУЛЯРЕН «БУНТ НА КОЛЕНЯХ»?
В последний год было зафиксировано несколько случаев, когда люди встают на колени перед Владимиром Путиным, чтоб президент помог решить какую-то их насущную проблему, например, проблему обманутых дольщиков. Затем они делают видеозапись своего обращения и выкладывают её в интернет на всеобщее обозрение. Даже во время прямой линии 7 июня 2018 года промелькнул на экране один коленопреклонённый россиянин.
Комментарии к этому в социальных сетях всегда однозначны: рабский народ… покорный… не размышляющий… и абсолютно безнадёжный для развития. Более того, подобные комментарии всё чаще появляются у нас не только в отношении коленопреклонённых сограждан, но и в отношении сограждан в целом. Небольшая мыслящая часть общества разочаровывается в огромной немыслящей. В той, что хочет патернализма властей и не готова самостоятельно развивать Россию.
Спору нет, стояние на коленях перед барином, царём или президентом — сцена трагическая и отвратительная одновременно. Но интерпретация этой сцены может предполагать и совершенно иные подходы к проблеме. Как ни парадоксально, подобное поведение представляет собой вполне рациональную реакцию на сложившуюся в России трагическую и отвратительную ситуацию, а вовсе не свидетельство векового русского рабства — «бессмысленного и беспощадного».
Давайте попробуем от общих гневных слов перейти к конкретному анализу и задаться вопросом, что должны, скажем, сделать обманутые дольщики, чтобы получить шанс на возврат своих денег или приобретение жилья?
Действовать через суд? Иногда это, конечно, помогает, но чаще правоохранительная система охраняет у нас что угодно, только не право. Отчаявшиеся граждане, как правило, через этот этап отстаивания своих прав уже прошли.
Перекрыть федеральную трассу, привлекая к себе внимание? На такой шаг может пойти, скажем, небольшой провинциальный городок, где закрылся завод-кормилец. Но обманутых дольщиков для такой акции маловато. Велика вероятность, что их просто в кутузку сволокут, дабы не нарушали порядок.
Выйти на митинг протеста и заклеймить политическую систему в целом? Мы прекрасно знаем, что никакого практического результата это не даст. Такого рода протестные акции работают в демократических государствах со свободной прессой, где отдельный случай нарушения прав граждан может стать поводом для крупного журналистского, а затем и парламентского расследования, на которое власти вынуждены будут реагировать, чтоб не потерять поддержку народа перед выборами. У нас же выборы выигрываются хорошо известными специфическими способами, и протесты на результат народного волеизъявления никак не влияют.
Что ещё можно сделать? Вступить в какую-нибудь демократическую партию и последовательно бороться за свои права? Это, конечно, хорошо для формирования гражданского общества, но к решению конкретной проблемы здесь и сейчас никак не приведёт. А ведь у людей проблема столь острая, что им нужен быстрый результат.
Понятно, шансы на получение этого результата в любом случае невелики, но то, что делают у нас коленопреклонённые страдальцы, представляет собой всяко более рациональный вариант подхода к проблеме, чем то, что предлагают обычно политически подкованные граждане, любящие рассуждать о рабской психологии народа. Возможно, политически подкованные люди в целом умнее и образованнее своих несчастных обманутых мошенниками сограждан, а потому просто не попадают в подобные трагические ситуации. Но то, что они советуют делать вместо стояния на коленях, — это наивный и идеалистический подход, никакого отношения к реальному решению проблемы не имеющий.
В авторитарной бюрократической стране проблемы решают совсем иначе, чем в демократической. Обычно посредством «доступа к телу», при помощи которого можно договориться с высокопоставленной персоной о тех или иных условиях получения нужного результата. Как получает такой результат бизнес, мы все прекрасно знаем. Взятки, откаты, распилы. Бизнес, который имеет что дать «телу», естественно, имеет неплохие шансы на доступ к нему и на достижение договорённости. Но как вести себя, скажем, обманутым дольщикам?
Естественно, какому-то небольшому числу страдальцев Путин может помочь, чтобы показать народу, какой он добрый, заботливый и любящий «царь». Поэтому реальной задачей людей, желающих решить свою проблему, а не просто поболтать о ней, является привлечение внимания президента. Они должны победить в конкурентной борьбе за «царскую милость» сотни тысяч таких же страдальцев. То есть перед ними фактически стоит задача в области пиара. Весьма конкретная, практическая и требующая нестандартного подхода. Именно эту задачу и решает стояние на коленях с последующей раскруткой ролика в интернете. Необычность и возмутительность сюжета сама по себе привлекает внимание и повышает шанс на успех. Надо признать, что это стандартный маркетинговый ход, который не возмущает нас в том случае, когда используется для рекламы колы или сосисок.
В общем, никакого проявления рабской психологии народа в коленопреклонении нет. Люди ведут себя ужасно… но при этом значительно более рационально, чем мудрецы, предлагающие выходить на протестные акции и бороться за свои права по неработающим у нас европейским стандартам.
Что в голове у коленопреклонённого народа, мы не знаем. Ненависть к тем, кто довёл его до такого состояния, или апатичное отношение ко всему, что лично страдальцев не касается? Надежда отомстить когда-нибудь за свои унижения или же безразличие к тому, что случится со страной в будущем?
Иногда, впрочем, глубоко запрятанные чувства выходят наружу. Так, одна из коленопреклонённых групп, принимая свою смиренную позу, поинтересовалась, не стыдно ли Владимиру Владимировичу за то, что они вынуждены делать? Комментаторы данной сцены часто вспоминали жителей города Глупова, которые знали, что бунтуют, но не стоять на коленях при этом не могли. Салтыков-Щедрин, создавая сей впечатляющий образ, ещё не представлял себе, как поведут себя глуповцы в дальнейшем. А мы зато хорошо представляем. Через несколько десятилетий они устроили революцию, сожгли губернаторский дворец, расстреляли местное дворянство, обчистили купчин и отправили в ГУЛАГ попов, которые долгое время стращали глуповцев всякими небесными карами. К счастью, в современных условиях подобное поведение по описанным выше причинам маловероятно.
КОВЁР-САМОЛЁТ ИЛИ САВРАСКА?
Итак, мы пришли к выводу, что борьба за демократию обществом воспринимается сегодня как нечто нерациональное и не решающее актуальных проблем. Но это не единственное объяснение сложившейся в России ситуации. Следует обратить ещё внимание и на особенности мышления широких слоёв населения.
Человеку модернизированного общества свойственно мыслить абстрактно. И нам иногда кажется, будто это свойство должно быть присуще всем. Отсюда порой проистекает наше недовольство значительной частью российского населения, которая приросла к «ящику» и просто впитывает ту информацию, которую ей вкладывают в голову. Казалось бы, так ли уж сложно усвоить мысль о преимуществах демократии? Так ли уж сложно понять, что пора выступить против манипулирования, которое регулярно совершается?
На самом деле действительно сложно. Поскольку человеку традиционного общества абстрактное мышление не вполне свойственно. И это вовсе не означает, что он глуп, что он — «ватник» или «быдло». Частота использования грубых эпитетов в последнее время говорит скорее о том, что мы плохо понимаем то общество, в котором живём. А общество это, находящееся в состоянии модернизации, обладает одновременно чертами современными и традиционными. Как обладало ими в своё время любое модернизирующееся общество — английское, французское, немецкое…
Человек традиционного общества отнюдь не глуп, но он мыслит весьма конкретно. Он решает сегодняшние задачи, поскольку именно это ему нужно для выживания. А постановка абстрактных проблем не имеет для него смысла.
Что лучше — выходить на митинг за демократию или ходить по высоким кабинетам, выклянчивая какие-то положенные вроде бы по закону льготы? Вопрос этот для человека с мышлением традиционного общества выглядит примерно так же, как стоит ли мечтать о ковре-самолёте или запрягать савраску в старую телегу? Нам ведь и самим ясно, что демократию в нынешней политической системе быстро не построишь, что демократизация — процесс долгий, сложный и чреватый разного рода катаклизмами, возникающими на тернистом пути. Человек с абстрактным мышлением, свойственным современному обществу, понимает, тем не менее, что нужно идти по этому пути ради детей и внуков, ради того, чтобы Россия изменилась в лучшую сторону хотя бы и за пределами нашей жизни. Но для человека с традиционным мышлением такого рода проблемы не существует вообще. Ему требуется конкретный результат — здесь и сейчас. Запряг, поехал, привёз дрова.
Почему нам так важно понимать, что подобное мышление — это не глупость, не зомбированность и не интеллектуальная лень? Потому что как только вопрос о трансформации политической системы переходит из стадии абстрактных разговоров в конкретную плоскость, поведение многомиллионной массы с традиционным мышлением быстро меняется.
Неоднократно замечали уже, что прочные, казалось бы, авторитарные режимы рушатся за месяц, как только широкие массы начинают видеть конкретную альтернативу. Бесконечные и безнадёжные митинги за демократию эти массы не привлекают, но стоит лишь появиться конкретному кандидату, способному оспорить позиции автократа во власти, множество «зомбированных людей» мигом прозревает и переходит на противоположную сторону. Подобный поворот, конечно, не гарантия демократизации (это тема отдельного разговора), но яркая иллюстрация того факта, что миллионы людей вполне способны к принятию рациональных решений в своих интересах, если только видят в этом реальный смысл.
Такого же рода проблема порождает нашу сегодняшнюю изоляцию от развитого мира. Казалось бы, не так уж трудно понять, что экономические провалы России связаны с внешнеполитическими действиями последних лет. Нарушение международных норм порождает санкции. Санкции влекут за собой плохую репутацию. Плохая репутация страны негативно влияет на инвестиции. Отсутствие инвестиций — это отсутствие современных предприятий с высокооплачиваемыми рабочими местами. А если нет рабочих мест, то нет зарплат и налогов, нет поступлений в бюджет, нет средств для пенсий, для поддержки культуры, образования, здравоохранения.
Интеллектуальная цепочка, включающая всего лишь пяток звеньев, позволяет объяснить, почему мы живём значительно хуже, чем хотелось бы. Однако традиционное мышление, склонное к конкретике, не способно строить даже такие простенькие интеллектуальные цепочки абстрактного свойства. Они ему ни к чему. При этом непосредственно на своей работе человек вполне способен приходить к гораздо более сложным умозаключениям, поскольку от них зависит его зарплата. Всё, что связано с производством, с продажей товаров, с умением угодить клиенту или начальнику, российское общество освоило в пореформенную эпоху достаточно быстро, хотя ещё в начале 1990-х годов хватало пессимистических прогнозов насчёт того, что русские не смогут адаптироваться к рынку и будут лишь «водку жрать» да мечтать о молочных реках с кисельными берегами.
Конкретика во внешнеполитических сферах предполагает «цепочку» из одного лишь звена: Запад не уважает — нам обидно. Обида эта сродни той, что чувствует человек, болеющий за проигрывающую футбольную команду. И вся внешняя политика превращается для россиянина, не обладающего абстрактным мышлением, всего лишь в большой футбольный матч. Нам забили — обидно: мы, вроде как, слабые. Мы забили — приятно: мы, вроде как, сильные. При этом выражение эмоций оказывается никак не связано с реальной жизнью. Болельщик проигравшей команды может, несмотря на испытываемое им чувство обиды и горечь поражения, быть в реальной жизни вполне успешным человеком. Ведь футбол на экране с этой жизнью не связан. Точно так же наш «внешнеполитический футбол», который зритель наблюдает на экране в новостных и аналитических программах, никак не связан для него с реальной жизнью. Зритель болеет за наших в Крыму, в Сирии и в других горячих точках, и в его голове «зрелище» оказывается не связано с реальностью.
Выяснение отношений в связи с обидой на соседа — очень характерная для традиционного общества картина. Беседа за стаканом на тему «ты меня уважаешь?» может быстро привести к мордобою. Однако из этого не следует, что человек, подравшийся сегодня с соседом, завтра сочтёт его своим врагом. Если люди живут в одной общине и должны совместно решать конкретные задачи по выживанию, то, протрезвев, они, скорее всего, забудут про вчерашние конфликты.
Сегодня ты — враг, завтра ты — друг. Всё очень конкретно и ситуативно. Выработать абстрактное понятие «враг» человеку традиционного общества довольно сложно, поскольку это предполагает абстрактные размышления о том, почему некоему человеку нужно всегда строить против тебя козни. В реальной действительности чужак, которого ты не понимаешь, с большой степенью вероятности становится врагом, но как только у тебя с ним появляется общее дело (совместная оборона, торговля, строительство дамбы и т.д.), враг исчезает.
Это, в частности, объясняет, почему европейские страны, веками воевавшие друг с другом, смогли довольно быстро (по историческим меркам) перейти к сотрудничеству в Евросоюзе. Это же объясняет, почему Россия тоже сможет довольно быстро наладить отношения со своими соседями, когда политические решения властей перестанут нас искусственно разводить по разным лагерям, а сформируют базу для экономического сотрудничества. Превращение внешней политики из «футбола», за которым следят по телевизору, в сферу реальных хозяйственных взаимоотношений, касающихся миллионов российских граждан, будет способствовать усложнению логических цепочек и превращению проблем, которые нынче кажутся обывателю совершенно оторванными от жизни, в проблемы реальные, влияющие на его доходы, на благосостояние семьи, на уровень жизни.
ЧТО ВПЕРЕДИ?
Говоря о необходимых нам переменах, мы обычно имеем в виду преобразования институтов. Но в теории модернизации выделяется ещё один важный момент, без которого преобразования невозможны: способность общества адаптироваться к переменам, в том числе к тем, которые произойдут в ходе будущих реформ.
Если с институтами у нас благодаря длительному игнорированию властями проблемы реформирования экономики дело обстоит плохо, то с адаптацией граждан к переменам — более-менее нормально. Ещё трудные 1990-е годы показали, что народ перемены проклинает, но вымирать упорно отказывается: адаптируется несмотря ни на что. Как справедливо отмечал тогда Егор Гайдар, «люди повзрослели. Они готовы ради нормальной жизни не митинговать, не бунтовать, а работать <…> Люди проявляют повышенную социально-экономическую и трудовую активность. Одно из главных завоеваний этих лет — с сонной одурью на работе, характерной для брежневского и предыдущего периодов, покончено».
В те годы адаптация была самой что ни есть примитивной, но вполне работоспособной. Сразу после гайдаровской реформы люди, потерявшие привычный заработок, бросились подхалтуривать. Вчерашние инженеры становились челноками. Вчерашние люди в погонах — бандитами, крышующими новоявленных предпринимателей. Простые мужички калымили на своих машинах, развозя днём и ночью пассажиров. Простые бабульки высыпали в людные места с продуктами, продавая батоны тем самым калымящим мужичкам, у которых не было времени найти магазин. Поначалу бабульки стояли с одним батоном (поскольку на второй уже не было «оборотного капитала»), но со временем превращались в «акул капитализма». Русский капитализм тогда был диковатым, но адаптивным.
Понятно, впрочем, что такая адаптация не слишком хороша. Она характерна для уходящих поколений. Для тех, что выросли в старой системе и не обрели навыков к адаптации. К возникшей в пореформенное время сложной ситуации эти люди стали приспосабливаться не потому, что умели жить по-новому, а лишь благодаря своей жизненной силе, не дававшей им забиться в угол и скулить от жалости к себе.
Новые поколения стали адаптироваться иначе. Они с самого начала привыкали к мысли, что ничего гарантированного в этом мире нет, а потому надо обладать навыками, которые позволят временами менять работу и место жительства, да, возможно, и привычный образ жизни. Надо улыбаться клиенту и начальству. Надо работать там, где есть деньги. Надо исходить из имеющихся возможностей, а не следовать механически раз и навсегда избранной жизненной цели.
Подобная адаптация новых поколений к рынку идёт и сейчас, несмотря на всю застойность нынешней авторитарной системы. Прогрессивные реформы власть остановила, чтобы не осложнять себе жизнь, и тем самым затормозила модернизацию. Но остановить склонность молодых людей адаптироваться к реальности совершенно невозможно. Это всё равно что остановить саму жизнь — переменчивую, нестабильную, склонную то бить ключом, то бить по голове.
Правда, нынешняя адаптация тоже не без греха. В искажённой экономике рационально мыслящий человек и адаптируется с искажениями. Наукой, на которую власти махнули рукой, занимается всё меньше людей, а в госкомпании и в силовики, как отмечалось выше, устремляется всё больше. Минусы этого поведения очевидны. Но так бы вели себя при похожем автократическом режиме и немцы, и англичане, и американцы — представители наиболее модернизированных обществ. В стране с уродливыми правилами игры игра неизбежно будет уродливой. Поэтому нам нужны реформы. Плохая «новость» состоит в том, что их при нынешней политической системе мы уже, наверное, не дождёмся. Но хорошая «новость» состоит в том, что молодые люди, которые рано или поздно окажутся в ситуации перемен, будут к ним готовы лучше, чем поколения, столкнувшиеся с преобразованиями в 1990-х годах.
Что это означает для будущих реформаторов? К тому времени, когда в России откроется, наконец, окно политических возможностей для осуществления перемен, у нас сложится ситуация, с одной стороны, похожая на ту, что сложилась к началу 1990-х годов, а с другой — совершенно непохожая.
Похожей она будет в том смысле, что многие рабочие места придётся ликвидировать, поскольку нормально развивающаяся страна не может нести столь большого бремени ВПК, армии, правоохранительных органов, неэффективных госкомпаний, коррумпированного чиновничества. Конечно, масштабы структурной перестройки будут значительно меньше, чем в прошлом. Но всё же некоторые люди неизбежно станут терять работу.
Непохожей ситуация окажется в том смысле, что по своим взглядам «жертвы» новых реформ будут людьми иного типа, чем их дедушки. И, оказавшись в похожем положении, желать они будут совсем иного, чем «жертвы» реформ минувших лет.
Парадоксальность положения страдальца 1990-х годов состояла в том, что он не знал и не мог знать, как правильно ему адаптироваться к новым условиям, но при этом в большинстве случаев не склонялся к левой идеологии. Возвращения к социализму основная часть населения не желала. Слишком ещё свежи в памяти были товарные дефициты и унылое идеологическое давление. То, что люди не хотели возврата к прошлому, показали и результаты апрельского референдума 1993 года, и голосование (через не хочу) за разочаровавшего уже к 1996 году президента Бориса Ельцина, и отсутствие искренних симпатий к КПРФ, которую хоть и поддерживала значительная часть населения, но всё же без особых надежд.
Люди той эпохи были деморализованы сложными и непонятными им обстоятельствами. Они в равной степени не хотели и левого поворота, и тех реформ, которые приходилось терпеть. Отсюда проистекает, кстати, быстрое увлечение в нулевые годы Владимиром Путиным, при котором и доходы подросли, и возврата к пустым прилавкам не случилось.
Парадоксальность положения будущих страдальцев состоит в том, что они смогут гораздо легче адаптироваться к новым обстоятельствам, но при этом склонны будут, по всей видимости, к левому повороту в политике. Необходимость адаптации к переменам станет для них неприятным, но вполне понятным сюрпризом, поскольку они выросли уже в мире, где всё постоянно меняется. А склонность к левизне станет определяться тем, что нынешний режим с его правоконсервативными ценностями, клерикализмом идеологов, цинизмом правителей и очевидной несправедливостью социального устройства будет к тому времени вызывать примерно такое же моральное отторжение, какое в своё время вызывал брежневский режим.
В принципе это не такая уж плохая ситуация для реформ. Если в 1990-е годы российские власти при сохранявшейся долгое время либеральной риторике быстро перешли к довольно левой по своей сути социально-экономической политике (уравнительные пенсии, государственные подачки неэффективным предприятиям для бессмысленного сохранения трудового коллектива, денежная эмиссия, обесценивающая честно заработанные сбережения), то в новых условиях подобная политика вряд ли будет восприниматься жертвами структурной перестройки с удовлетворением. Люди, умеющие адаптироваться к трудностям, скорее пожелают, чтобы им дали возможность найти себя на новом месте, чем захотят получить подачки, позволяющие доживать свою жизнь в нищете, ничего толком не желая и кляня судьбу за внезапно свалившиеся с неба перемены. Таким образом, реформы будущего для адаптации к ним населения потребуют на практике скорее либеральных мер, чем популизма. Но вот в риторике симпатии к левым идеям, к мерам по снижению неравенства, к проведению антиолигархической политики постепенно начнут доминировать.