Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2019
В.М. Есипов. Мифы и реалии пушкиноведения: Избранные работы. — М.; СПб.: Нестор-История, 2018.
Пушкинская мифология начала складываться еще при жизни поэта. В течение двух веков она обрастала всякого рода слухами, легендами, преданиями и домыслами, соответствующими тем или иным идеологическим установкам и концепциям от либерально-демократических, социально-политических и «православных» до эстетского сюсюканья или постмодернистского ханжества. Пушкин превращался то в «декабриста чистой воды» и «врага царизма», то в ортодоксального христианина, то в либерала-богохульника…
В новой книге известного литературоведа В.М. Есипова, посвящённой «опровержению советских пушкиноведческих мифов», рассматриваются такие принципиально важные темы и вопросы, как отношение Пушкина к декабристам и декабрьскому восстанию 1825 года (глава «Пушкин и декабристы»); подлинность «Записок» А.О. Смирновой-Россет (глава «Подлинны по внутренним основаниям»); принадлежность Пушкину одиозной баллады «Тень Баркова» (глава «Нет, нет, Барков! Скрыпицы не возьму…»); история взаимоотношений и конфликта Пушкина с графом М.С. Воронцовым (глава «Сановник и поэт»); тенденциозность некоторых текстологических решений советского времени (глава «Проблемы текстологии»). Кроме того, в книгу вошло несколько любопытных историй, объединённых общим названием «Разные сюжеты».
Не имея возможности подробно прокомментировать все разделы книги, остановимся лишь на нескольких, наиболее ярких главах.
Начинается книга с интригующего «Мифа об “утаённой любви” Пушкина», которому посвящены статьи «Скажите мне, чей образ нежный…» и «Печаль моя полна тобою…», первая из которых частично публиковалась в периодике в 1993 году.
Как известно, проблема эта впервые была обозначена в пушкиноведении известным пушкинистом XIX века П.И. Бартеневым, продолжил тему приват-доцент Петербургского университета А.И. Незеленов. А в десятые годы ХХ века разгорелась острая полемика по поводу предмета самой сильной и длительной любви Пушкина между М.О. Гершензоном, выдвинувшим на эту роль княгиню М.А. Голицыну1 (внучку А.В. Суворова), и П.Е. Щёголевым, считавшим предметом такой любви М.Н. Раевскую, дочь знаменитого генерала, которая 11 января 1825 года вышла замуж за С.Г. Волконского, согласившегося принять участие в восстании декабристов, и после суда над заговорщиками последовала за ним на каторгу в Сибирь.2
В то же время существовали и другие версии. «Угадайка» имени «утаённой любви» Пушкина продолжилась целым списком юных и не очень юных красавиц.
В связи с этим Есипов не обходит вниманием и версию Ю.Н. Тынянова3 , который назвал в качестве предмета любви Пушкина жену знаменитого историографа Е.А. Карамзину. Автор книги красиво изложил эту концепцию, дополнив её и своими наблюдениями.
Но, к сожалению, сомнение в данном случае вызывает и обилие «вероятностных» вводных слов в предположительных «доказательствах»: «вероятно», «вероятнее всего», «не исключено», «вряд ли», «может быть», «по-видимому» и т.д.; и остроумная «переадресовка» «Акафиста Екатерине Николаевне Карамзиной», записанного в её альбом рукой Пушкина, другой Екатерине — её матери — Екатерине Андреевне Карамзиной и т.п.
В конечном итоге справедливым представляется замечание Есипова: «Вообще существующая тенденция связать с одним лицом написанные на юге элегии, эпилог “Бахчисарайского фонтана”, посвящение “Полтавы”, стихи “На холмах Грузии лежит ночная мгла…”, “Не пой, красавица, при мне…” и некоторые другие стихи — мало плодотворна. Более вероятно, что они обращены к разным женщинам».
В равной мере это относится, конечно, и к гипотезе П.Е. Щёголева, принятой в советское время не только в академической науке, но и в массовых изданиях Пушкина, и в школьных учебниках, и в радио-, а позднее и телепередачах.
Гипотеза Щёголева, по мнению Есипова, возобладала на долгие годы потому, что «оказалась неожиданно созвучной основной идеологической тенденции новой эпохи в популяризации наследия Пушкина: поэта необходимо было представить многомиллионному читателю безусловным приверженцем декабристских идей, борцом против самодержавия».
С выводом автора, что щёголевская версия о Марии Раевской-Волконской не имеет необходимых обоснований, нельзя не согласиться.
Примерно в это же время к несколько иному, но сходному по сути выводу пришла Р.В. Иезуитова в статье «“Утаённая любовь” Пушкина»: «По нашему глубокому убеждению, “утаённая любовь” была не столько выражением реального чувства поэта к реальной женщине, единственной и глубокой его страсти, сколько художественным воссозданием определённого эмоционально-психологического состояния, которое он позднее в “Путешествии Онегина” ёмко и точно обозначит как “безымянные страданья” и теснейшим образом свяжет их с романтической порой своего творчества:
В те поры мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безымянные страданья…»4
Мифы — плод ложных сведений или представлений, добросовестных (или не очень добросовестных) заблуждений, недостоверных историй и преданий, всякого рода домыслов и ненаучных концепций, в основе которых лежат нелепые, но соблазнительные слухи, сомнительные сведения, ошибки памяти или догадки, предположения и гипотезы, не подтверждаемые фактами.
Такова история апокрифического четверостишия:
Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием на выи
К у.<бийце> г.<нусному> явись.5
Скрупулёзно проанализировав весь имеющийся документальный и критический материал (списки стихотворения, противоречивые свидетельства современников, историю публикации этой «злополучной строфы», статьи и мнения профессиональных пушкинистов, а также письма и обстоятельства жизни самого Пушкина), автор приходит к следующим аргументированным выводам: «возобладавшее в советском пушкиноведении мнение о существовании крамольной строфы «Пророка» и о готовности Пушкина в случае неблагоприятного исхода аудиенции 8 сентября 1826 года предъявить эти стихи императору не подтверждается никакими реальными фактами». Да и сама принадлежность Пушкину «этого сомнительного текста» не доказана.
Ещё больше сомнений вызывает принадлежность Пушкину обсценной баллады «Тень Баркова». Развенчанию этого мифа посвящена глава «Нет, нет, Барков! Скрыпицы не возьму…».
Попытку придать научную достоверность этому мифу предпринял М.А. Цявловский, посвятивший «Тени Баркова» отдельную работу «Комментарии» ещё в 1937 году во время подготовки к изданию первого тома Полного собрания сочинений Пушкина, вышедшего, как известно, без комментариев. С Цявловским в основном и ведёт полемику Есипов, а не с его постсоветских лет последователями в этом вопросе И.А. Пильщиковым и М.И. Шапиром.
Последние издали в 2002 году книгу с бесцеремонным названием «А.С. Пушкин. Тень Баркова», бездоказательно приписывающую Пушкину этот анонимный обсценный текст.6
Столь же бесцеремонно и бездоказательно в книге указана дата написания «Тени Баркова»: 1814–1815, по всей видимости, взятая «с потолка».7
В статье Есипова баллада рассматривается с разных сторон. Важнейшим, на наш взгляд, является предпринятое автором рассмотрение истории её появления в пушкиноведческой литературе.
Начало было положено статьёй В.П. Гаевского 1863 года «Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения», в составе которой был впервые опубликован фрагмент баллады со следующим примечанием:
«“Тень Баркова” Пушкин “выдавал сначала за сочинение князя Вяземского, но увидев, что она пользуется большим успехом, признался, что написал её сам».
И ещё: «Это Пироновское направление, которому отдали дань почти все замечательные поэты и которым увлёкся 14-летний Пушкин, дало повод сказать о нём в одной из “национальных песен”:
А наш француз
Свой хвалит вкус,
И м……ну порет.
Все эти пять произведений,8 по отзывам товарищей поэта, сочинены в 1812, 1813 и не позже 1814 года…»9
И последнее «известие» Гаевского: «Написанную в подражание ему (Баркову — В.К.) Тень Баркова, балладу, отрывки из которой приведены в предыдущей главе, Пушкин называл в лицее Тень Кораблёва, чтоб сколько-нибудь замаскировать этим заглавием имя героя и её слишком игривое содержание; а впоследствии, как говорит А.П. Керн в Воспоминаниях о Пушкине («Библиотека для Чтения» 1859 г., № 4, стр. 127), найдя в её альбоме имя другого Баркова с стихами, приписал между прочим:
Не смею вам стихи Баркова
Благопристойно перевесть,
И даже имени такого
Не смею громко произнесть!»10
Это всё, что смог «предъявить» Гаевский, утверждая авторство Пушкина. А ведь, по признанию самого М.А. Цявловского, создателя мифа о принадлежности анонимной баллады Пушкину, сообщённое Гаевским — «единственное указание на принадлежность баллады “Тень Баркова” Пушкину».11
Процитированным «указанием» Гаевского, основанным на неких неизвестных «отзывах товарищей поэта», и исчерпывается вся доказательная документальная база версии о принадлежности скабрёзной баллады Пушкину.
Однако сообщение Гаевского сумело ввести в заблуждение Г.Н. Геннади, редактора первого после выхода упомянутой статьи собрания сочинений Пушкина.
Первоначально поверил Гаевскому и другой издатель Пушкина, П.А. Ефремов, и включил было в собрание сочинений 1880 года «отрывки из баллады», а потом выбросил их из свёрстанной книги, потому что, как он сам объяснил своё решение, «оказалось, что эта баллада Пушкину не принадлежит».
А причина, по которой известный издатель изменил своё мнение и выбросил пошлую балладу из собрания сочинений Пушкина, заключалась в том, что ему «попалась целая тетрадь подобных произведений одного москвича, состоявшая из переделок на такой же лад баллад Жуковского, как эта “Тень Баркова” (Громобой), “Съезженская узница’’ (Шильонский узник) и пр. Эту тетрадь я отдал В.П. Гаевскому…»12 .
Вот тогда-то и сам Гаевский в принадлежавшем ему экземпляре собственной статьи сделал соответствующую запись: «По удостоверению П.А. Ефремова “Тень Баркова” не Пушкина».
Получив тетрадь и ознакомившись с её содержанием, Гаевский изменил свою точку зрения и «сам уж, — пишет Ефремов, — встретил меня отказом от своего прежнего предположения».
Таким образом, автор «единственного», по выражению М.А. Цявловского, указания «на принадлежность баллады “Тень Баркова” Пушкину» отказался от своего опрометчивого заявления.
Такова история вопроса.
Но важнейшим доводом, исключающим всякие разговоры о принадлежности обсценной баллады Пушкину, является отсутствие её текста, написанного его рукой, отсутствие автографа, а без этого всем «доказательствам» принадлежности этой баллады ему, как и её спискам, «неисправным и малограмотным» (по утверждению самих публикаторов), которые приведены Пильщиковым и Шапиром, три копейки в базарный день.
Аргументы Есипова в отдельных местах ведущейся им полемики не всегда безупречны, но нельзя не согласиться с его главным выводом: версия о принадлежности Пушкину скабрёзной баллады «остаётся всего лишь версией, не имеющей необходимого обоснования».
Столь же убедительны критические по отношению к ряду решений и выводов, принятых в пушкиноведении советского времени, в большинстве своём и другие статьи книги. Всё это свидетельствует о том, что великолепное, казалось бы, здание советской науки о Пушкине, возведённое плеядой выдающихся учёных на прочном как будто бы фундаменте документальных материалов, ещё недавно казавшееся незыблемым, то здесь, то там даёт трещины, всё чаще кажется искривлённым и до такой степени перекошенным, что впору говорить о его аварийном состоянии.
А те статьи книги, что находятся вне указанной полемики, например, «Рафаэль или Перуджино», посвящённая вопросу, картина какого из великих итальянских мастеров подразумевается в пушкинском сонете «Мадонна» (1830), или «Кто же всё-таки “поэт той чудной стороны?”», представляющая собой попытку прояснить, кого из поэтов имел в виду Пушкин в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов…» (1828), или «Оставив честь судьбе на произвол…», связанная с Аглаей Давыдовой, выполнены на столь же высоком профессиональном уровне, как и рассмотренные.
Полагаю, что «Мифы и реалии пушкиноведения» могут вызвать неоднозначный отклик у читателей. И это хорошо. Потому что работы Виктора Есипова демонстрируют желание автора выбраться из паутины мифов; это приглашение к серьёзному разговору о «поэтическом хозяйстве» Пушкина, которое должно быть освобождено от «тенденциозности предыдущей эпохи» и «сенсационных» хитросплетений нового времени.
1 Гершензон М. Северная любовь А. С. Пушкина // Вестник Европы. СПб., 1908.
2 Щёголев П. Е. Утаённая любовь А. С. Пушкина // Пушкин и его современники. Вып. XIV. СПб., 1911.
3 Тынянов Ю. Н. Безыменная любовь // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. — М.: Наука, 1969.
4 Иезуитова Р. В. «“Утаённая любовь” Пушкина» // Легенды и мифы о Пушкине. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1994. С. 232.
5 Пушкин А.С. Полное собр. соч. в 17 тт. Т. 3. М.: Воскресение, 1996. С. 461. В дальнейшем все ссылки даются по этому изданию в тексте: в скобках арабскими цифрами указывается номер тома и номер страницы.
6 «А.С. Пушкин. Тень Баркова: Тексты. Комментарии. Экскурсы / Изд. подгот. И.А. Пильщиков и М.И. Шапир. — М.: Языки славянской культуры, 2002. Книга имеет фальшивый гриф «Российская академия наук. Отделение литературы и языка».
7 Там же, с. 7.
8 Гаевский имел в виду роман в прозе «Цыган», комедию «Так водится в свете» (совместно с М.Л. Яковлевым); комедию «Философ»; поэму «Монах» и балладу «Тень Баркова».
9 Гаевский В.П. «Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения» // Современник, 1863, № 7. Отд. I. С. 155–157.
10 Гаевский // Современник, 1863, № 8. Отд. I. С. 356–357.
11 А.С. Пушкин. Тень Баркова: Тексты. Комментарии. Экскурсы / Изд. подгот. И. А. Пильщиков и М.И. Шапир. — М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 164.
12 Там же.