Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2019
Александр Пелевин. Четвёртый. Роман. М.: Пятый Рим, 2018.
Вообще-то в этой книге не одна, а сразу три истории, развивающиеся в разных временах и жанрах, диктующих автору свои жёсткие законы.
Всё начинается с полёта космического корабля «Рассвет», который в 2054 году летит к планете Проксима Центавра b, и это первый полёт за границы Солнечной системы, из-за чего астронавты долгое время пребывали в анабиозе.
Точнее, в состоянии «стазиса», сон которого сжал большую часть полёта (87 лет) в пару космических мгновений. Роман начинается с того, как Владимир Лазарев, капитан «Рассвета», просыпается в своей капсуле перед самой высадкой на планету, где, возможно, будет найдена жизнь.
Скажем, в виде живого океана, способного продуцировать галлюциногенные образы и разговаривать с Лазаревым, единственным астронавтом, оставшимся в живых, а также дарить ему подарки.
Например, гаджет непонятного назначения в виде пятиконечной звезды, который Лазарев привезёт на Землю, запустив таким образом на планету что-то вроде Троянского коня, после чего вся цивилизация меняет течение.
Но пока следует подождать приземления. Точнее, припроксимления «Рассвета», так как автор запускает второе кино, действие которого происходит в Крыму.
Идёт 1938 год, молодой следователь Николай Введенский просыпается в автомобиле, который привёз его на берег Чёрного моря.
Здесь, в Белом Маяке, произошло странное убийство астронома, похожее на сатанинский ритуал, местные не могут его разгадать, поэтому и призывают помощь «из центра».
Введенский рьяно берётся за расследование, которое напоминает триллер про извращённого, но крайне затейливого маньяка, играющего с Введенским как с игрушкой: ритуальные преступления множатся (убитым разрезают грудную клетку, вырывают сердце и вставляют вместо него железную звезду), и вот уже незримый убийца обещает, что следующей жертвой станет сам приезжий следователь…
Однако пока преступление откладывается, поскольку в действие вступает третья повествовательная линия, связанная с нашим временем.
Современный Питер, канун Нового, 2018 года.
Пробки на дорогах, предпраздничная суета.
Но психиатру Хромову не до домашних радостей с женой-журналисткой и дочкой, слушающей рэп Оксимирона и Гнойного: он никак не может подобрать ключик к странному пациенту Поплавскому, утверждающему, что он разговаривает с девушкой, живущей на далёкой звезде.
«Космонавт» Поплавский настырно описывает в ЖЖ диалоги с Онерией, своей межзвёздной возлюбленной, наблюдающей гибель древнейшей цивилизации, поглощаемой Белыми Червями, и говорящей ему прямо в мозг «тягучим, красивым, выверенным стилем с пафосным слогом, похожим на Ефремова или “Аэлиту” Толстого».
Таких автохарактеристик в третьем романе Александра Пелевина много, и все они идут по касательной, так как самое главное — выдержать стилистический и сюжетный канон, точнее, три таких канона, поскольку каждое время в «Четвёртом» связано с определёнными жанровыми нормами.
Будущее — это, конечно, космос и безоглядные полёты в бесконечность; прошлое — детектив, со всеми подобающими этому виду беллетристики признаками: тайна, постепенно отступающая под натиском следователя, таинственный преступник, которого вроде не вычислить, хотя он всегда под носом; странный следователь со своими психологическими проблемами, густой этнографический и исторический фон.
Настоящее — это триллер про зло, таящееся в каждом человеке и оказывающееся неприручаемым, стоит ему вылезти наружу. Не хочется спойлерить, тем более что современная линия — самая неразвитая и подвисающая: раз уж автор блюдёт симметрию и примерное равенство объёмов в каждом из времён, то и вынужден тянуть актуальность столько же, сколько «ретро» в Крыму и «космос» за границами евклидова пространства.
Кстати, лучше всего Александру Пелевину удаётся переключать тумблер агрегатных состояний «Четвёртого», чередуя три свои составляющие с безупречными клиффхэнгерами — крючками-заманухами в конце каждой главы, с одной стороны, оттягивая интригу, с другой — втягивая в неё читателя ещё сильнее.
В общем, манипулирует нами как хочет — порой, действительно, не оторваться.
Понятно, почему «настоящее настоящее» вышло у Пелевина менее всего убедительным: триллер, инсталлированный внутрь 2017–2018 годов, имеет чёткий канон, а время, в котором он происходит, ещё нет — социальные типы не образовались, общественная оценка эпохе не выдана, всё меняется так резко и быстро, мгновенно устаревая, что реальная реальность начинает напоминать гнилые болота, на которых когда-то и был возведён Питер, где снег зимой тает, не успевая долететь до асфальта.
Да и интерес в настоящем у автора свой, сугубо местнический — ведь это едва ли не единственная возможность обратиться к современникам напрямую.
Почти без зеркальной маски.
Потому что детективный, фантастический и психодраматический каноны хотя и допускают декоративные отступления, сугубо для атмосферки, но вообще-то предпочитают чистое действие, которое к тому же должно состоять из локальных придумок и открытий, а их много никогда не бывает.
То есть мимоходом автор может вшить в какой-то разговор важные для себя открытия (нужно говорить себе не «я боюсь» или «мне больно», но «я чувствую страх» и «я чувствую боль», дабы объяснить себе, что чувства — это ещё не весь ты), но гораздо важнее, чтобы расследование продолжалось ускоренными темпами, а космический корабль постоянно сближался с Проксимой Центавра.
Психопатический триллер, значит, и выходит самым свободным и атмосферным: максимальное количество метарефлексии «Четвёртого» вставлено именно сюда — фоном к Софии Ротару и Баскову, поющим в «Голубом огоньке», а также к политическим новостям, связанным с аннексией Крыма (например, Хромов почему-то отзывается об украинцах с неприязнью).
Яна, дочка Хромова, как, впрочем, и больной «космонавт» Поплавский, фанатеет от рэпа, между прочим, провоцирующего волну самого кровавого насилия в романе.
То есть, с одной стороны, автор рэп хвалит (я-то считаю, что мода на него надуманная, коммерчески вздутая на пустом месте, скоро схлынет, не оставив и следа), но, с другой, объясняет, во-первых, негативный характер как ещё одного вида псевдо-творчества, а во-вторых, ненавязчиво характеризует и собственный творческий метод.
«На самом деле в последние месяцы я слушаю Хаски. Знаете, вот это: “Я хочу быть автоматом, стреляющим в лица”. Рэп — это, знаете, вообще очень здорово. Это такая удивительная русская способность: взять западную культуру про девок, тачки и бухло — и сделать из этого что-то такое, про русский космос, экзистенцию, смерть и тоску. Так было с роком, а теперь с рэпом…»
Ещё так было, например, с живописью и оперой, а ещё с бульварной литературой, которую русские писатели, начиная с Достоевского, превратили в высочайшие достижения мировой цивилизации.
Добавив к «памяти жанра» собственные, оригинальные ингредиенты, связанные с личной синдроматикой конкретного времени и конкретной культуры. Культур.
Александр Пелевин складывает детектив, триллер и космический полёт к далёкой звезде по заранее существующим лекалам, точно из готовых кубиков.
Это чёткий и холодный, максимально просчитанный текст с жёсткой структурой, оживить которую (придать атмосферку) должны всякие метафизические и, главное, психопатические приблуды.
Именно поэтому в каждом из повествовательных слоёв заводится мегаманьяк с непредсказуемым подсознанием, воплощающим часть мирового зла, единого в своей изнанке. Однако с психопатией у Александра Пелевина выходит как-то не очень убедительно — слишком уж он сам рационален, из-за чего злодейские мотивировки провисают, в отличие от напряжённого, постоянно нарастающего экшна, которому они оказываются совсем не нужны.
Больше всего это напоминает ныне подзабытый проект Бориса Акунина «Жанры», который синтезировал, видимо, в реторте дистиллированно-чистые образцы будто бы коммерческого чтива, не заморачиваясь даже оригинальными их названиями, так как части здесь гораздо важнее (несуществующего) целого.
Но если рисуешь по чужим линиям, то где же здесь ты, автор, со своим собственным интересом и в чём твоя рема, тот самый дополнительный шаг в сторону нового, ради которого только и имеет смысл затевать игру в конструктор?
Во-первых, можно попытаться вывернуть канон наизнанку или, хотя бы, присвоить ему противоположный знак. Победа над космосом тогда окажется тотальным поражением и предчувствием погибели всего обитаемого мира, ведь подавляющее большинство научно-фантастических феерий сочилось утопией и гуманизмом, верой в прогресс и силу человека.
Триллер, как, впрочем, и детектив, могут остаться недотянутыми до логического завершения, раз уж зло притаилось где-то внутри амбивалентного человеческого сознания, заражённого оборотничеством, чтобы уже все три части «Четвёртого» закончились тотальным поражением своих героев, за проигрышем которых наблюдает четвёртый — и это ты сам, читатель.
Во-вторых, можно контрабандой провести публицистическую мысль о том, что гибель внеземной цивилизации, порабощённой Белыми Червями, безупречно рифмуется с развалом СССР, который так незаметно для себя переживает психиатр Хромов вместе с каждым из нас.
Там ведь ещё всяческие звёзды крайне настойчиво переходят из главы в главу и из рук в руки, а Онерия, нашёптывающая Поплавскому (поэтические фамилии многих персонажей в «Четвёртом» неслучайны: стихи здесь звучат в самых пиковых состояниях героев — совсем как зонги в мюзиклах, чтобы таким образом ещё сильнее отвлечь внимание от бескомпромиссной жёсткости фабульного хребта) хроники гибели своей цивилизации прямо в мозг, меланхолически замечает: «Вы знаете, каково это — когда твоего мира больше нет?»
Разумеется, знаем.
Плавали. Плаваем.
И таких пересечений в «Четвёртом» много, так как авторское новшество, с одной стороны — это розыгрыш сразу трёх самодостаточных жанров (кому-то нужны апельсины, кому-то ящики из-под них, а кому-то полюбится свиной хрящик) и постоянное переключение с фантастики на детектив, а детектива — на триллер, а с другой — плавная, сорокинская почти, мутация тем и лейтмотивов каждой из частей.
С какого-то момента три времени и три жанра становятся проницаемыми.
Они пробираются друг в друга, чтобы комментировать и объяснять то, что происходит в соседних частях.
Сделано это механистично, ибо главная доблесть любой стилизации — соответствие набору правил и ожиданий, даже если внутри есть бонусы и лишние воздушные петли: хотя бы из-за симметрии, на которую все три повествовательные линии обречены.
Мутируют, следовательно, не только жанры, пользуемые Александром Пелевиным, но и времена, в которых эти жанровые модели разыгрываются: с помощью стихов и фамилий, а также судьбоносных обстоятельств, плавно перемещаемых с настойчивой периферии в центр. Жанры и времена сплавляются в одно, четвёртое измерение, где, по замыслу автора, уже нет ни жанров, ни времён, ни эллина, ни иудея, ни даже звезды Полынь.
Я понимаю, что проще всего было бы изобразить в финале четырёх всадников Апокалипсиса, чтобы авторская мизантропия подняла свои цунами уже в полный рост и перестала скрывать намерения. Но Александр Пелевин тоньше и умнее: чёрные, инфернальные кони скачут по многим страницам книги, перекочевав в неё из стихотворения «Гость на коне» Александра Введенского.
Из-за чего необходимость в широкомасштабных библейско-фаустовских фресках отпадает: финал «Четвёртого» сделан с демонстративным снижением пафоса и отсылкой к сатирическим пластам «Мастера и Маргариты».
Мизантропия и меланхолия, «смерть и тоска» вместо «исторического оптимизма» и «веры в силы человечества» воспринимались бы свежими и актуальными, если бы над темой под названием «этой планете я бы поставила ноль» давным-давно не трудились орды актуальных остроумцев.
Александр Пелевин вроде бы хотел взять всеобщие правила и победить их (как Акунин, сумевший разрушить в классическом детективе главное — его причинно-следственную замотивированность, вставив в центр одного из романов о монашке Пелагее воскрешение Христа), но вместо этого попал в другую колею, состоящую из других, но тоже стереотипов.
Наших беллетристов губит желание всё объяснять.
Ну, не верят они в самостоятельную потребность читателя, в волшебную силу суггестии и самодостаточную красоту чистой наррации, хоть ты тресни.
Русская традиция, что ли, обязывает?
Но ведь нормативные формы остались или всё прочнее остаются в прошлом, если и не в общественном строе и не на политическом уровне, то в литературном-то уж точно.
Искусство привыкло опережать «общественные тенденции», если оно действительно искусство: перестройка, ускорение и гласность начинаются в журналах и только потом распространяют свой взбунтовавшийся солярис на все прочие сферы государственного существования.
Орды актуальных остроумцев это хорошо понимают, как и то, что нынешний читатель редок и случаен, ему нужно угождать и сладостями потчевать, даже если горечь замыслена и уже почти осуществлена.
Как же им объяснить, что если нужно объяснять, то не нужно объяснять, дабы все эти лишние да случайные отвалились от чтения с грохотом в сторону какой-нибудь очередной «Игры престолов».
Хорошей литературе такие читатели не нужны.