Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2019
Об авторе | Сергей Сергеевич Лебедев (1981 год, Москва) — прозаик, журналист. С четырнадцати лет восемь сезонов проработал в геологических экспедициях на севере России и в Казахстане. С 2000 по 2014 год — заместитель главного редактора газеты «Первое сентября». Автор романов «Предел забвения», «Год кометы», «Люди августа» и «Гусь Фриц». Стихи публиковались в журнале «Звезда». Дебют в «Знамени».
* * *
Помнишь, как варили на даче варенье,
крыжовенное варенье?
Осы.
Августовские звездопады.
Медный таз.
Иероглиф алый спирали электроплитки.
Расковыривать ложкой сахар в пятилитровой банке.
Слушать бабушкины причитанья:
— Мокрый, мокрый продали сахар,
ставят, сволочи, на ночь ведро в подсобке,
сахар впитывает, тяжелеет,
удавятся, гады, за килограмм!
Облизывать шипами крыжовника исколотые пальцы.
Осы карабкаются по занавескам.
Осы ползают по столу.
Осы лезут в банку, куда собирают пенки,
лакомые, приторные пенки.
Духота.
Духота.
Духота.
Спёртый воздух. Отслаиваются обои.
Тягучая сладость вызревает в тазу,
пузыри пуская.
Наружу, где звёзды
чиркают спичками о небосвод,
изогнуты ветви завтрашней спелостью плодов.
Умирающие подёнки летят сверху вниз,
словно хлопья света, выпадающие в осадок
при сгущеньи тьмы.
Бабушки грозная тень
изнутри перекашивает дом.
В доме соседском моргает лампочка.
Отодвинь доску в заборе — ты нижний гвоздь
вынул сам, чтоб за клубникой лазать.
Ступи на чужую землю и вдоль стены
прокрадись к распахнутому окну.
Ты же знаешь, ты знаешь, что там.
Дядя Миша, сосед — алкоголик, стоит с ножом,
третий день в запое, стоит он с ножом консервным,
защищает буфет от отца — покойника.
Отец был снабженцем на Колыме,
душу он за тушёнку продал.
И дядя Миша свою закуску
охраняет от алчущего мертвеца.
Крикни в окно, заухай совой, завой, как пёс —
дядя Миша ощерится, вскинет нож,
он один, без жены,
заросли сорняками клубники грядки,
он один,
он пьёт,
покуда жена в больнице,
покуда не заслонён телом её большим
от призраков августовской ночи.
Обратно, скорей, скорей!
Варенье уже сварилось, и бабушка на крыльце
всматривается в темноту.
Спать.
Спать.
Спать.
Без вести
Лев пропал без вести в сорок втором.
Дмитрий пропал без вести в сорок третьем.
Похоронные на них не приходили письма.
В книгах потерь значатся их полные тёзки,
родившиеся
на день раньше
на три дня позже,
но их имён
нет, словно они никогда и не жили вовсе.
Словно на смертном пути,
помимо главных ворот
чёрные есть ходы, потайные дверцы,
ведущие в какие-то карманы, прорехи, пазухи,
множество друг о друге не знающих преисподних,
в одинокие, потерянные миры посмертья,
где мертвец, одинокий, как космонавт,
заточён
вне притяжения памяти всех живущих.
Соната Дрогобыча
В городе, где женщины прикуривают от спичек,
а мужчины после пирожных облизывают пальцы,
улицы пахнут вытряхнутыми половиками —
прокисшим сором позавчерашних ссор,
усыпаны оборванными пуговицами болтовни.
Каштанов суставные сумки белеют на тротуаре
бархатным белым исподом, будто в пыточной под щипцами;
ветер предместий веет кладбищенской повиликой,
патокой пасек, дёгтем из смолокурен;
на базаре у ратуши верёвку жуёт телёнок.
В осень в окрестных дворах вырастают тыквы —
спазмы творенья, нарывы формы;
бицепсы, торсы, головы, пятки, икры, ляжки;
в дальнем дворе Голиафа тыкв
четверо вкатывают на телегу;
от изобилья лопается земля,
тёмною сукровицей сочится нефть.
О, урожай октября, о услада слабым!
Яблочное вино — в дождевые бочки!
Варка варенья — пиршество саламандр!
Кто же увидит раздробленные каблуками
суставы каштанов, услышит, как
Бронницкий лес растит могилы в утробе чащи;
ныне Давид не встанет за свой народ.
Соната Гнаденбурга*
Немецкий угол острее нашего, говорил
дальнобойщик, только что возвратившийся из Ростова,
из начала зимы — в жаркую осень над Тереком,
где он живёт в старом немецком доме,
построенном колонистами сто одиннадцать лет назад.
Немецкий угол острее нашего — так и есть, острее;
дома, обшарпанные взглядами за столетье,
окружённые огородами, поленницами, бельём,
рухлядью, что стремится по плоскости расползтись,
которой тесна ограда и узок двор,
узнаются только по скатам крыши,
сложенным, будто молитвенные ладони,
движенье ввысь — против движенья вширь.
Тут, говорил он, жил бондарь; для виноделов
бочки он мастерил — это были бочки!
А сосед его был мясник, там подвал мясницкий,
с крючьями для окороков, колбас,
этот дом себе НКВД забрало,
тут у нас был райцентр, не то, что нынче…
Дальнобойщик выпил с дороги, — а как не выпить,
если до самых гор пылят по полям комбайны,
жаркое, злое ссыпая зерно на спирт;
на постах, размножающихся, как амёбы,
деленьем бетонных блоков, зарастающих плющом
колючей проволоки, автоматчик сверяет лица
с седьмой ксерокопией розыскной бумаги,
и кажется, будто смазанные бородачи
под дурную копирку сочинены.
Мимо немецких оград кирпичных,
за век не отклонившихся от прямой,
такие же бородачи гуляют,
ассалам алейкум, алейкум, эйкум, —
мутные воды Терека гасят звуки,
сглатывают согласные, гасят часть
фразы сыплющимся с берега песком;
нынче великий праздник Курбан-байрам.
Сюда, говорил он, как раз и дошли их танки,
вот, наверное, спятил какой-нибудь лейтенант,
— жара была, иссушающая жара,
в Тереке дохла рыба, стояла вонь, —
когда увидал в бинокль немецкие те дома,
и все пустые — немцев сослали раньше,
решил, что мираж, что блазнится спьяну…
Ещё говорил он, что вырублена лоза,
та, что немцы сажали, но черепица —
черепица служит ещё, пусть порой зацепы
откалываются, и колодец ещё хорош,
хорош, хорош, он твердил, громыхая цепью,
черпнув воды, чтобы мы убедились лично,
над школьным полем футбольным взлетал чёрно-белый мяч,
он смотрел, как в наивысшей точке
мяч зависает, и всё шептал, рыдая,
думая, что никто не слышит:
дедушка Иоганн… дедушка Иоганн…
…все смотались, твари…
бросили нас… поганая немчура…
На обратном пути, меж холмов,
разрушенных эрозией,
на старческие груди похожих,
я попросил остановить машину,
ухо к земле приложив, я слышал
сон мёртвой лозы.
Этна
Дикие голуби воркуют в листве каштанов.
Их слышит сокол, парящий над горным склоном
в струях воздуха, текущего с ледника.
Слышит, но не может найти в листве.
Колокольцы овец звенят, и пастушьи псы,
вместе собравшись, лают на чужака,
покуда пастух спешит подозвать их свистом.
Стадо бредёт по склону, как заблудившаяся соната,
— все звуки смешались, осталась лишь мелодичность, —
и кажется, это воздух высот поёт
переполняясь самим собою, кристаллизуясь.
Все эти звуки, похожие на мольбу
минувших страстей — отыскать им подобие в настоящем,
приютить, а если не получается приютить,
найти им рифму, не отвергать совсем,
повторить как мотив, как образ, как знак судьбы —
все эти звуки владеют тобой, пока
вечером под ногами тропа не дрогнет
и ты не узнаешь, что будущее наступило,
лавой из кратера переливаясь вниз.
* * *
Мон шери! Вчера на бульваре я повстречал старика.
Что-то в нём было греческое, итальянское.
Он бормотал: подайте ветерану Первой Троянской,
вынимая изо рта волосы распадающегося парика.
И я, известный тебе жуир, бонвиван и пройда,
завтракающий шампанским в компании нимф кабаре,
застрахованный от всего на свете в конторе Ллойда,
холодным потом покрылся в июльской густой жаре.
Я вдруг узнал своё тело не влажным, как мякоть устрицы,
трепещущей, уязвлённой лимонным соком;
медными стали мышцы, грубыми, как осока;
лицо позабыло услады пудреницы.
От тяготения к женщинам приобретший женоподобие,
я обратился в мужество всем телом, душою всей.
И старик, осмотрев меня исподлобья,
прошептал, шепелявя: ты долго прятался, Одиссей —
только ты можешь дать приказ деревянную лошадь строить.
Новые декабристы
у Калипсо, у Кирки, у Навсикаи, укрывшись чужим исподним;
пока двадцать шесть веков подряд мы штурмуем Трою;
хоть сюжет наперёд известен, мы заждались тебя в преисподней —
Дорогая, сегодня вечером я не сяду в извозчичьи сани
и не отправлюсь в казарму. Там не ждёт подпоручик Н.
Он не поставит верных солдат в караул у ружейного арсенала.
Мы не поедем потом на квартиру к сочувствующему М.,
не выпьем пунша, не скажем горячечные речи,
и пистолетного пороха не рассыпем на залитую вином
скатерть, на красные пятна по белой глади.
Наутро никто из нас не пойдёт на площадь,
мы не собьём замки с дровяных сараев, чтобы из дров
сложить баррикады, спасающие от картечи.
Мы не построим солдат в каре и не станем ждать
подхода гвардейского экипажа, команды, штурма,
сгрудившихся в переулках толп,
артиллерийских залпов и отступленья на невский лёд.
Мы в цари не выкликнем Константина.
И Николай, ждущий, что мы начнём,
вдруг ощутит пустоту заместо противоборствующей стороны.
Не способный действовать первым, он наш заложник.
Вечный второй, он нуждается в супостате,
только враг наделит его силами и лицом,
только противный натиск вылепит из него фигуру.
Измученный непрерывными страхами мятежа,
он, однако, нуждается в этих страхах,
подсказывающих ему, кем быть,
нуждается в обстоятельствах, подталкивающих под локоть,
советующих взять перо или вынуть саблю.
Эти страхи мучительны, но они
не превыше его способностей ординарных,
годных, чтобы подстраиваться к событьям.
Пусть этим утром узрит он пустую площадь!
Вакуум событий, великолепный мятеж —
абсолютное отсутствие мятежа.
Лишь наши залпы могли его удостоверить,
что он действительно император, лишь целый день
длящегося восстанья ему придал бы
это значенье. И пусть теперь
он стоит пред исторической пустотой,
пред разрывом в династии; готовившийся отвечать
и не получивший вопроса.
Аминь. Аминь.
Трагедия
В актёре умирает режиссёр,
затем рабочий сцены, осветитель,
гримёр, суфлёр, художник по костюмам,
все зрители в партере, на галёрке,
случайные прохожие у театра;
свет угасает, улицы пустынны
и загородом стих собачий лай,
не выйдет дачник на крыльцо фазенды,
пустой состав последней электрички
навеки удаляется во тьму;
сползает, будто скатерть со стола,
пространство, опрокидывая мачты
электропередач, дома, деревья —
всё поглощает колотая рана
в груди у принца датского. Аминь.
* Село в Моздокском районе Республики Северная Осетия — Алания. В 1880 году на месте поместья генерала Смыкалова немцами — переселенцами из Прибалтики была основана колония Гнаденбург. Постановлением № ГКО-698сс от 21.09.1941 «О переселении немцев из Краснодарского и Орджоникидзевского краев, Тульской области, Кабардино-Балкарской и Северо-Осетинской АССР» всё немецкое население колонии было выселено в Казахстан. Гнаденбург был переименован в село Виноградное.