Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2019
Посмотри, ленивый мальчик, посмотри на муравья и старайся последовать его примеру.
Владимир Одоевский. Городок в табакерке
Этот «критический переучёт» собирался в конце прошлого года, после «замораживания» «Журнального зала» и его фактического «рассыпания».
О проблемах «Журнального зала» сказано так много, что, наверное, не стоит повторять всё это вновь и вновь и в очередной раз воспроизводить здесь эту «риторику катастрофы». Да, мы устали читать и слушать о «конце прекрасной эпохи литературоцентризма» и о «широко объявленной смерти» толстых журналов. Об их смерти говорят уже лет двадцать с лишним, — за эти годы успели умереть и родиться, родиться и умереть десятки, если не сотни новых журналов — сетевых и бумажных, а приговорённые к смерти «толстяки», как тот «курилка», всё ещё живы. Тяжело и трудно живы, но живы.
А настоящая проблема «Журнального зала» — проблема контекста, прежде всего. В конце концов, не станет такой «общей площадки» — осиротевшие журналы уйдут «на зимние квартиры», обоснуются на собственных сайтах, все они, дай бог, не пропадут и в пределах электрической Сети будут находимы. Вот только «Журнальный зал» не был механическим собранием текстов: он не просто облегчал поиск и упрощал существование профессиональным обозревателям и критикам, и не только самим фактом хорошо устроенного «собрания», сетевой библиотеки, — повышал общий рейтинг (посещаемость, кликабельность или как угодно ещё это назовите). Он давал ощущение общего связного пространства, в котором все существовали вместе, а не порознь, играли на одном поле, окликали друг друга, хвалили, ругали, ссорились, мирились, спорили — и всё это было похоже на литературный процесс.
Впрочем, как выяснилось, и в таком — рассыпанном — состоянии мы читаем друг друга и делаем всё вышеперечисленное — ругаем, хвалим, даже иногда спорим. Только делаем это в разных, очень разных, порой неожиданных местах, и знаем об этом только мы, — кажется, больше никто нашей интересной литературной жизни не замечает. Пример анекдотический: один почтенный литератор отвечает на фейсбучный комментарий другого почтенного литератора памфлетом в «Литературной газете». Другой пример (не анекдотический, но по-своему замечательный) — наш прошлогодний «переучёт» («Уходящая натура» // Знамя. № 12, 2017). Как недавно выяснилось, он был прочитан и «отозвался» — в новой-старой рубрике «Вопросов литературы», между тем как сами «ВопЛи» ушли из «Журнального зала» в свободное плавание приблизительно тогда же — год назад.
Так что вот: не прошло и года, и мы встретились… в безвоздушном пространстве.
Игорь Шайтанов. Метакритика: к возрождению рубрики // Вопросы литературы, № 4 (2018).
Рубрика, которая давно когда-то уже существовала и называлась «Критика критики». Затем она прекратилась: надо думать, у автора и редактора нашлись другие дела, гораздо более злободневные и увлекательные. И теперь она вернулась, — не исключено, потому, что те самые «увлечения» в известный момент… «приостановились». Иными словами, от сюжетов премиальных Игорь Шайтанов вернулся к сюжетам журнальным и критическим, так что нет худа без добра. И в самом деле, мы столько сетовали, что премиальные скандалы сделались главным, если не единственным содержанием литературного процесса, так что тот факт, что на какое-то время скандалов станет меньше, а критики больше, должен радовать. (Даст бог, и Русский Букер найдёт нового спонсора, и пусть будет больше премий, хороших, разных и непредсказуемых, — а Букер был именно что непредсказуем. Но возвращение Игоря Шайтанова в критику при любых обстоятельствах радует!)
Впрочем, восемь из двадцати страниц «Метакритики» посвящены славной истории Русского Букера: «начальник премии» разбирается с её хулителями и «сплетниками», отряхает их прах etc. Затем переключается на «маргинальных» сочинителей «манифестов», — речь, видимо, о «кураторской поэзии» и присущей ей «сопроводительной» критике. Это давняя «слабость» Шайтанова, здесь он, как в былые времена, эффектен и красноречив. И когда б не самоповторы и автоцитаты, об этом имело бы смысл говорить, вот только все слова давно сказаны и ходы записаны. Но затем следуют положительные примеры — достойные «поэтические» критики, воспитанники журнала «Вопросы литературы», — прилагается список по алфавиту, от Евгения Абдуллаева до Елены Погорелой. Наконец, автор вспоминает о наших скромных заслугах, и настоящим предметом «метакритики» становятся журнал «Знамя», его критики и его поэты. Первый и главный — Михаил Айзенберг, который виноват в том, что «из боязни лирического разбега» пишет короткие стихи, но …«не Ходасевич». «Знаменская» подборка Айзенберга называлась «Но посмотри на муравьёв», и критику это даёт повод не без иронии порассуждать о метафизическом минимализме, о сужении поэтического пространства, «сжимании формы» и о соответствующем соотношении поэзии и критики. Идея, кажется, в том, что откуда взяться критике, коль скоро поэзия слова доброго не стоит. И дальше Шайтанов «присматривается к муравьям», то есть к содержанию поэтического отдела «Знамени», но язвительной пушкинской «энтомологии» в этом нет. Так… «вялые стихи» и вялая критическая эмоция. «Не самые мои стихи», или, в лучшем случае, «наши второстепенные поэты». — Тут, разумеется, цитата, и в оригинальной некрасовской статье речь шла, ни много ни мало, о Тютчеве, но Шайтанов вспоминает здесь о «коньковцах» — «без потрясения, но с интересом», по ходу называя Гадаева — Радаевым (оговорка или опечатка, но характерная).
Нам всё же представляется, что пусть поэзия — «дело вкуса», но критика поэзии, а тем более «критика критики» может быть какой угодно, но не «импрессионистической». И когда заслуженный критик, умеющий убедительно показать, чем плохие стихи — плохи, останавливается на оценочных эпитетах и констатациях вроде «не самые мои стихи», то по смыслу жеста это — как если бы он развёл руками и сказал: «Ну вот не нравится мне, и всё!».
Следующий выпуск «Метакритики» — по сути, продолжение разговора о поэтической критике, и ведёт его один из «положительных героев» первого выпуска, поэт и критик, редактор ростовского журнала «Prosodia» Владимир Козлов.
Владимир Козлов. Ничья земля современной поэзии // Вопросы литературы, № 5 (2018).
Это большая статья (настоящая «большая статья»!), в начале которой автор сообщает, что для разговора о поэзии и поэтической критике недостаёт предмета. «Предмет» понимается буквально: это такая книга, которая представляла бы современную поэзию. Наверное, что-то вроде убийственно-огромных антологий, которые издавал «Центрполиграф» в начале 2000-х. Впрочем, есть несколько книг «о стихах», но их авторы (Д. Бак, М. Айзенберг, И. Фаликов и И. Шайтанов) «не претендуют на объективность». И это правда, одна из книг так и называется — «Дело вкуса». И, добавим от себя, это нормально. Критик — не историк, какая у него дистанция?
В логике журнала автор «Метакритики» вполне последователен: он точно так же сетует на критический «минимализм», который выражается в «дайджестах» и поверхностных коротких «рецензиях». Другая беда — выдающая себя за критику «культурная журналистика», которая «социологична», то есть, либо, «ничему не удивляясь», фиксируется на книжном рынке, либо «интересничает», вдаваясь в картины литературных нравов. Всё так, хотя я представляла себе «культурную журналистику» несколько иначе, и к социологии она не приближается. Настоящая социология — это как раз «дело вкуса», иными словами, литературный вкус — категория социологическая (не только и не столько эстетическая), и будь поэтическая критика, в самом деле, социологической, то есть, возьмись она объяснить, почему тот или иной поэт востребован в тех или иных обстоятельствах, как возникает мода на поэзию и как она уходит, — цены бы такой критике не было.
Некоторая часть пространной статьи посвящена подсчётам. Козлов нелениво посчитал количество критических рубрик и поэтических рецензий в разных журналах — от «Детей Ра» до «Нового мира» и от «Воздуха» до «Ариона». При этом в его списке блистательно отсутствуют «НЛО» и сетевые ресурсы вроде «Кольты» с «Медузой». В чём смысл такой статистики — непонятно, но она не казалась бы странной, когда б этот автор читал и почитал исключительно Елену Погорелую и Евгения Абдуллаева. Но всё не так: этот автор, — кроме, разумеется, Игоря Шайтанова, — читает и почитает Михаила Айзенберга и Григория Дашевского. Именно они подсказали ему две (или три) большие идеи, на которых, как на китах, держится нынешняя поэтическая критика: это «экзистенциальная» философия языка, ситуативный культурный контекст и большая литературная традиция («историческая поэтика»).
Вообще, это замечательно, что в выборе положительных и отрицательных героев авторы «Метакритики» друг с другом не согласны. Последние страницы «Ничьей земли» посвящены разоблачению любимого критика «Ариона» и «Дружбы народов» — Евгения «Человека с барометром» Абдуллаева. Абдуллаев тут предстаёт «художником с барочным сознанием», при этом в силу отсутствия профессионального филологического образования он «эклектичен», и его многосерийная «Поэзия действительности» — образчик «лужковского стиля». В самом деле, Абдуллаев по образованию философ (хотя признаемся: для того чтобы популярно изложить сюжет о платоновской пещере и выгородить на нем замысловатое построение о поэзии, прорывающейся к действительности, профессионального философского образования не требуется), и, как это часто бывает с философами — враг филологической узости, друг эстетической широты. Всё это, в самом деле, выглядит архаично, проблема лишь в том, что и сам предмет устарел: Козлов препарирует статьи 2010–2015 годов, — для истории нормально, для критики — нет.
Но прежде чем говорить здесь об относительно свежих идеях «человека с барометром», упомянем ещё об одной статье Вл. Козлова в присущем ему журнале «Prosodia». Посвящена она другому герою «Метакритики», «наблюдателю муравьёв» и «не Ходасевичу», лишенному «лирического разбега» минималисту и неметафизику. Короче говоря, Владимир Козлов на страницах своего журнала представляет Михаила Айзенберга.
Владимир Козлов. Хранитель места поэзии — Михаил Айзенберг // Prosōdia, № 9 (2018).
В отличие от «эклектического философа» Е. Абдуллаева, Вл. Козлов демонстрирует все преимущества профессионального филологического анализа. Он подробно разбирает сборник «Скажешь зима», показывая и рассказывая, как именно происходит «самоустранение» субъекта из «минималистической» лирики Айзенберга, и в чём настоящий «метафизический» смысл этого минимализма. Здесь он произносит слово «фрагмент», называя его почему-то «древним». Наверное, затем, чтоб не произносить слова «Тынянов» и «архаисты-новаторы», которые он запретил произносить недоучившимся филологам в «метакритическом» своём выступлении. Я, наверное, должна отнести это на свой счёт, коль скоро в недавней статье о том же самом сборнике все эти слова произнесла. И мне придётся процитировать собственную статью из прошлогоднего «НЛО» (№ 146), где речь как раз о тютчевском «фрагменте» и новой метафизике Айзенберга: «Тютчев — поэт архаический, вернее, из “архаистов-новаторов”. Он применил малую лирическую форму (фрагмент) к большой риторике, наследию XVIII века. Малые фрагменты Айзенберга — …работа с традицией, скорее, метафизической, нежели риторической: порой кажется, что это свёрнутый в несколько коротких строф весь опыт русской метафизической поэзии последнего столетия. В целом, если говорить о неких контурах литературной истории, о её векторах и связующих линиях, то это будет путь от Тютчева с его “фрагментами” большой риторики — через Ходасевича, превратившего громоздкие фигуры большой риторики в тонкую пуантировку, смешавшего её пафос с обыденностью тона.»
Вообще, автоцитаты — дурной тон, но мне хотелось закрыть «метакритическую» тему «минималиста» Айзенберга: так получилось — он стал главным героем этого «Переучёта», что, наверное, не странно, если мы заговорили о поэзии, критике и поэтической критике. Что же до статьи о «хранителе места», то это — опыт «пристального чтения», написанный с любовью к поэзии и с почтением к поэту. Так что даже некоторая стилистическая неряшливость («сама поэтическая ткань позволяет выводить идеи, позволяющие прочесть поэзию Айзенберга целиком») простительна и не портит впечатления. Но я процитирую ещё одно место из этой статьи, скорее из соображений собственного «синтаксиса»: мне это нужно, чтобы перейти к другой теме, — не метакритической, а возрастной.
Вл. Козлов, говоря об Айзенберге-критике, начинает с того, что тот «представил в своей эссеистике примерно три разных поколения поэтов. И даже самому молодому из этих поколений — уже за пятьдесят, оно уже несёт потери от преждевременных смертей». Это не совсем так: «самое молодое» из представленных у Айзенберга поколений, наверное, всё же сорокалетние (Мария Степанова, Евгения Лавут и др.). Но тема характерная, почти апокалиптическая, так что вот:
Евгений Абдуллаев. О поздних дебютах и конце света // Дружба народов, № 8 (2018).
Как-то получилось, что у этого «Переучёта» «лейтмотивные герои», но ничего не поделаешь, на узком толстожурнальном пространстве не так уж много народу, причём по обе стороны. Иногда кажется, что пишут и читают здесь одни и те же люди.
Но как бы то ни было, «человек с барометром» заметил и просчитал общее старение дебютантов (в прозе, главным образом), измерил средний возраст авторов, печатавшихся в журналах в конце 1990-х — начале 2000-х: «В 1997 году он был 52 года, а в 2009 снизился до 35 лет». Теперь толстожурнальным дебютантам снова под 50, и Абдуллаев пытается всю эту литературную демографию каким-то образом осмыслить. Похоже, он прав, и писательство, в самом деле, перестало, наконец, восприниматься как основная профессия, скорее, как вторая: в литературу теперь приходят «люди со стороны», чаще филологи (Денис Драгунский, Александр Архангельский), но необязательно; хороший пример — театральный художник Эдуард Кочергин.
В целом абдуллаевская «демография» может быть не более чем очередной волной, и в следующем десятилетии «дебютанты» вновь помолодеют. Тут забавно другое: Абдуллаев представляет немолодого, 1977 года рождени, я дебютанта, зовут его Саша Щипин. И тут вряд ли уместна аналогия с дебютировавшим в своё время на Западе Сашей Соколовым, — там другие ономастические привычки. Тут же, в самом деле, похоже на «инфантилизацию литпроцесса». — «И в ближайшее время на нас хлынут писатели Вовы, Пети, Васи, Ани?..»
Другой «антигерой» шайтановской «Метакритики», вероятно, должен закрыть собой ту брешь, которую толстожурнальные авторы привыкли видеть на месте поколения тридцатилетних. Это Кирилл Корчагин, стартовавший в привычном для дебютанта возрасте, но имеющий в активе как минимум две независимые профессии. Корчагин — тот критик, которому интересна недавняя история и которому свойственна дистанция, а также присущая такой дистанции оптика. Это ещё один пример «пристального чтения», но такого, которое не имманентно, а исторично. В «Новом мире» Корчагин пишет о ленинградской неофициальной поэзии «длинных семидесятых» и о Викторе Кривулине, её идеологе.
Кирилл Корчагин. Виктор Кривулин и Михаил Лифшиц: история, коллективность и литературный канон // Новый мир, № 8 (2018).
Речь тут о разных проектах русского модернизма ХХ века, фактически о ревизии левого модернизма и о выборе «неофициального канона», о философских и эстетических основаниях такого канона, его зависимости (в широком смысле) от эстетики Лифшица и Лукача и об одном из «главных советских слов», которое во многом определяло всё это ранне- и позднесоветское «гегельянство», — о местоимении «мы». Корчагин показывает, как «мы» Кривулина («инклюзивное», предполагающее включённость в поколение и его ценности) отличается от нормативного советского «мы», означавшего «коллективность» как таковую, а в «аллергическом» восприятии неофициальных поэтов 1970-х — массовость:
Я ненавижу слово мы.
Я слышу в нём мычанье стада,
Безмолвье жуткое тюрьмы
И гром военного парада
(Владимир Ковенацкий)
И, соответственно, кривулинское «претерпевающее мы»:
Нас вывезут по Выборгской на Охту —
по набережной мимо штабелей,
где волны медные, от сырости намокнув,
на мелких распадаются людей.
Это «претерпевающее мы» принципиально, полагает Корчагин, потому что «только тот, кто претерпевает, пребывая инструментом в чужих руках, гегелевский раб, может осознать себя как часть исторического процесса, увидеть его движение во всей сложности и полноте, а следовательно, получить доступ к той тотальности, которая, по Кривулину и Лифшицу, лежит в основе любого настоящего искусства. Открытость к страданию, к превращению в жертву социальных катаклизмов и делает мы Кривулина инклюзивным — включающим всех тех, кто готов разделить опыт существования в истории».
Александр Алёхин. Отчего рыбы разучились летать // Арион, № 3 (2018).
И последняя статья сегодняшнего «Переучёта» — вновь о поэтической арифметике и «русских второстепенных поэтах».
Главный редактор «Ариона», в самом деле, повторяет неоднократно помянутую здесь некрасовскую формулу, но имеет в виду не условного «поэта Тютчева». Вовсе нет. Речь об «армии поэтов», о тех, которые стоят за первой дюжиной — «высшей лигой» и за тесным «вторым рядом» «просто хороших» и «настоящих» (Алёхин полагает, что таковых десятка два–три). А те, кто в задних рядах, вся прочая «пишущая братия» — это «гумус», «плодородный слой», на котором вырастают «цветы и усыпанные розами кусты». Кстати, приводя всю эту арифметику, редактор «Ариона» предусмотрительно не называет ни одного имени. Что, в общем, понятно. С «первой дюжиной», как правило, вопросов не возникает, а вот в тесных рядах «хороших» и «настоящих» при конкретном подсчёте возможен ропот. Но суть не в этом. Настоящая проблема, по мысли Алёхина, в том самом «гумусе», который прежде «товар давал», а нынче «кисть жидкая». Я сейчас цитирую не Алёхина, а гробовых дел мастера Безенчука. Алёхин же полагает, что в хорошие времена эти рыбы могли летать, то есть могли однажды «выпрыгнуть из воды», выскочить за пределы своих возможностей, и будто бы именно эти счастливые моменты рыбьих полётов запечатлевали толстые журналы. (Тут можно поспорить, но допустим, что так.) А нынче рыбы не летают, «подлесок поредел», редакционные портфели отощали. Почему это так, в чём причина? Разумеется, говорят нам, всё в том же «упадке толстожурнальной культуры», и в том, что нет больше жёсткой иерархии (а как же тогда вся эта арифметика с «высшей лигой», «вторым рядом» и т.д., откуда она берётся?), ну и Интернет проклятый во всём виноват: отныне незачем тянуть себя за волосы и прыгать выше головы, всегда можно выложить стишки в сеть и собрать урожай лайков. Да только нет такого поэта на Стихире и блогера в фейсбуке, кто не мечтал бы напечататься… да хоть в журнале «Арион». А что «кисть жидкая», так, может, не всё так славно обстояло с журнальным «гумусом»? Хотя, наверное, в самом деле, Стихи.ру не безвредны: такое количество привселюдно явленных беспомощных стихов, должно быть, оказывает давление — в буквальном смысле — на неокрепшие умы.
А вообще этот «Переучёт» получился у нас поэтическим, «метакритическим» и арифметически безутешным. И чтоб хоть как-то спасти эту картинку с «вялой метафизикой», «минималистической критикой», «стареющими дебютантами», нелетающими рыбами и рассыпающимся «Журнальным залом», приведём напоследок стихи из осеннего «Знамени». Их автор когда-то снискал расположение строгого Игоря Шайтанова, авось теперь он простит за них и журнал, и его критиков, и его поэтов.
Ёлочные игрушки на тонких лесках висят,
непременный ломтик лимона в стакане чаю
тонет. Моим молодым любимцам под пятьдесят —
только ни времени я, ни пространства не замечаю:
Зимы в наших широтах суровы, зато и снег обилен и чист,
как подгулявший Моцарт, чуть слышно поёт-играет.
И одинокий фонарик бродит, как тот гармонист:
из последних силёнок горит, дурак, а всё-таки не догорает.
(Бахыт Кенжеев)