Лариса Йоонас. Кодумаа
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2019
Лариса Йоонас. Кодумаа. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2017.
«Кодумаа» — третья книга Ларисы Йоонас. Она отличается от предыдущих — «Самый белый свет» (2006) и «Младенцы безумного града» (2017) — тем, что в её заглавии впервые появляется Эстония: kodumaa — не что иное, как родина. Однако написано это слово кириллицей, что сразу же наводит на мысль: у автора с кодумоой отношения особенные.
Геннадий Калашников в своей рецензии на книгу Йоонас1 называет поиск родины её главенствующим мотивом. С ним трудно не согласиться, можно лишь добавить, что с этим мотивом неразрывно связаны мотивы утраченной родины, памяти и проблема идентичности, характерные для поэтов русской эмиграции, к которым, как кажется, можно отнести и Ларису Йоонас. Если эмигранты первой волны хотели «вернуться в Россию стихами» и воображали родную страну недостижимым раем, то ностальгия поэтов и писателей третьей волны была не такой тотальной (у них появляются и другие темы для общения и творчества) и полной противоречий2 . Йоонас ближе к ним — и по времени, и по темам: «я люблю любимую страну // я ее и славлю и кляну…». Или:
…я не понимаю эту клинопись
говорю на пришлом языке
и сама чуждаюсь этой иности
отторгаюсь телом как пирке…
Однако маркеры конкретной родины у Йоонас — почти невидимые, неосязаемые. Только иногда чувствуется еле уловимый запах прошлого — вероятно, советского:
…Ничего не помню, только этот запах.
Теперь так ничего не пахнет.
Раньше во всём был запах тления, едва уловимый,
Может быть, от этих тряпок, которыми мыли
наши коридоры —
Выщербленный кафель терракотового цвета,
Кафель, который должен быть чистым,
Но уже создан тёмным…
Здесь же — и указание на память, причём буквально девичью: героине вспоминаются нежные поцелуи с городом юности, ягодное дыхание, можжевеловые пустоши — ощущения, которыми и живёт молодость, но не факты, адреса, имена и прочие формальности, даже если это название страны, в которой всё это было и которой нет уже почти тридцать лет:
Фотографии моей страны
здесь мы ещё неразделимы
<…>
Такая чудесная страна
не помню даже как она называлась
Чудесного мира нет, забыты лозунги и госпрограммы, и уже никто не уезжает после института по распределению. Но есть люди, которые всё это пережили и хранят осколки той жизни в памяти, поддерживая равновесие мира сегодня:
иногда я много работаю и мало сплю
и начинаю забывать своё предназначение
зачем для чего и ради каких целей
меня забросили в этот заснеженный город…
<…>
если бы вспомнить
а пока ни шагу в сторону
на случай если
именно я держу этот мир
Действительно, героиня держит этот мир, свой мир, который, с одной стороны, кажется мрачным («женщины приходят чёрно-белые…»), но с другой — в стихах чувствуется и та девчонка, умеющая чувствовать красоту, замечать то, что никогда не увидят чёрно-белые люди в своём чёрно-белом городе. Пусть даже это и просто наступление лета, которое хоть на несколько секунд заставляет забыть о печальной доле поэта, разлучённого с родиной:
…Глаз вязнет в этом мягком и ворсистом зелёном,
жёлтые гвозди одуванчиков выстреливают шмелями.
Сами слова — петуния, бегония — имеют кислый оттенок,
и ароматы их бесконечны,
ослепляют, лишают фокуса.
Прищурившись, едва определяешь контур
своего предназначения.
Неслучайно здесь появляется тема предназначения поэта и поэзии, которая, по словам самой Йоонас, заключается в служении миру. Очень по-пастернаковски звучит фраза поэта, правда, пока ещё не обретшая поэтической формы: «…даже толпы поклонников… не дадут ощущения, что всё происходит не зря. Художник должен служить миру. …если служения нет, произведение есть мёртвый груз…». И здесь опять же всплывают аналогии с эмигрантами третьей волны, почитавшими Пастернака, Цветаеву… Да, и у Йоонас это есть: её тексты прямо или косвенно отсылают и к Пастернаку, Цветаевой, а ещё и к Мандельштаму, Блоку, Слуцкому или посвящены современным поэтам, например, Геннадию Каневскому…
любовь протекшая по нам
вытапливалась прочь из кожи
её оплакал пастернак
у мандельштамова изножья…
Или: «Провинциал достал чернил и плачет…» — римейк известной строчки Пастернака.
Получается диалог как с ушедшими поэтами и прошлым, так и с ныне живущими поэтами и современностью: «Поэт не бывает второй или третий, мы не колбаса, чтобы лежать на весах!». Помогает осуществить этот диалог, найти связь времён единственное верное оружие поэта — язык.
Язык — это средство коммуникации.
Что говорит тобой, когда ты говоришь на своём языке?
Вот моё время,
тикающее у меня на языке…
Язык, как и положено одному из органов чувств, придаёт воспоминаниям вкус настолько умело («оконный свет бел и жёлт, он тает на моем языке»; «ворсистое море горячего воздуха растворяется на моём языке»), что героиня, распробовав их на вкус, кажется, вполне серьёзно задаётся вопросом, хотя и не ставит вопросительного знака: «почему это небо, которое там вдалеке, оно по-прежнему ясное только на моем языке».
Если диалог героини со временем происходит, то внутри она одинока, изолирована, как «остров человечий, не укоренившийся пока». Но именно в этой изоляции (вероятно, намеренной, — вдруг это и есть тот размывающийся контур предназначения?) появляются стихи на родном языке, бесконечном и рекурсивном:
…я не слышу других слов, у меня на языке
мой язык, заплутавший в моём языке.
«Кто мы, откуда, куда мы идём?» — словно говорит этот язык, но героиня мужественно берёт его за руку и ведёт за собой. И каждый раз, проходя мимо какого-либо приборостроительного завода, становящегося сейчас арт-объектом, видя эту надпись на крыше, символично заменившую советскую — «Слава труду», можно думать об ушедшей родине, искать язык, описывающий твою память, и слагать гармоничные стихи, почти навзрыд.
Виктория Сайфутдинова
1 Геннадий Калашников. «Когда я говорю на моём языке…» // Дружба народов. — № 6. 2018.
2 См. редакторскую колонку Сергея Довлатова в «Новом американце», № 52, 1981.