Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2018
Об авторе | Игорь Леонидович Волгин, писатель, историк, академик РАЕН, президент Фонда Достоевского, профессор МГУ и Литературного института, лауреат премии Правительства РФ (2016) и Бунинской премии (2017) за сборник стихов «Персональные данные». Предыдущие публикации в «Знамени»: «Из новой книги стихотворений…» № 12 (2014), «На изломе жизни» в № 5 (2017). Живет в Москве.
Памяти Е. Е.
Мы, конечно, в этом неповинны:
просто в мае, в некое число —
ровно на твои сороковины —
всю столицу снегом занесло.
Как не узаконенные ГОСТом
ангелы, бегущие от стуж,
закружились хлопья над погостом,
чтоб принять ещё одну из душ.
Может, в рай блаженные и внидут,
протрубят архангелы отбой,
только снеги белые всё идут
как и было сказано тобой.
И навек твои смежая веки,
над страной, не ведающей нег,
идут припозднившиеся снеги,
словно первый, самый чистый снег.
* * *
Я хоронил товарищей моих —
под звон цикад, под траурные марши.
Сначала, как ведётся, тех из них,
кто был тогда меня намного старше.
Затем настал ровесников черёд.
И, придушив бессмысленные слёзы,
у райских врат, у адовых ворот
я покупал кладбищенские розы.
Но не дай Бог, когда в конце пути,
как будто не исполнившему долга
уже и те, кому до тридцати,
с усмешкой жить приказывают долго.
Зимняя вишня
Граждане, не заводите детей —
век их недолог.
Что в утешение матери сей
скажет психолог?
Мальчики! Девочки! Знать, не с руки
быть молодыми,
если кончаются ваши деньки
в пламени, в дыме.
Благословен, кто прижаться горазд
к смертному лону.
Ибо за каждого родина даст
по миллиону.
Быть ей, наверно, всегда на плаву
(спорт, оборонка),
втайне свою посыпая главу
пеплом ребёнка.
Астапово
Может, и впрямь этот мир иллюзорен
и преисполнен наитий и грёз.
…Но станционный начальник Озолин
благоразумен, толков и тверёз.
Не ожидая событий недолжных,
не одобряя, случись они где б,
он на распутьях железнодорожных
единовластный вершитель судеб.
Но изменяется жизни исходник,
свист паровозный несётся вдогон,
и на путях непостижных господних
ждёт отправленья последний вагон.
Видно, у смерти язык намозолен —
местные вести уходят в улёт.
Чем же ты столь провинился, Озолин,
если в такой угодил переплёт?
Что же, заглянем в буфет станционный,
дёрнем по маленькой — за упокой.
Жаль, что насельник обители оной
нам не махнёт на прощанье рукой.
Ибо он только свидетель и зритель,
неразличимый в пучине утрат.
Старый дурак, станционный смотритель,
птицею-тройкой раздавленный брат.
* * *
Коль режим полового покоя
прописал тебе лечащий врач,
убедившись, что это такое,
не ропщи, не надейся, не плачь.
Утомлённое тело покоя,
затаись, как на пенсии тать,
и режим полового покоя
по часам начинай соблюдать.
Прилетит к тебе Оле Лукойе
и почувствуешь ты, недвижим,
что режим полового покоя
самый добрый на свете режим.
Если встретишь ты женщину, коя
проявляет к тебе интерес,
не нарушь полового покоя,
ибо счастье возможно и без.
Путь безумствуют Рубенс и Гойя,
но до греческих, скажем, календ
пребывай в состояньи покоя,
как потомственный индифферент.
Одуряющий запах левкоя
и закат, что горит за рекой…
Но режим полового покоя
абсолютен, как вечный покой.
Будет небо сиять голубое,
где паришь ты почти невесом,
времена полового разбоя
вспоминая, как сладостный сон.
* * *
Пол-лета, пол-лета, пол-лета прошло.
Красотка Полетта сломала весло.
Красотка Мадина, почуяв почин,
всплыла, как ундина, из водных пучин.
Красотка Сюзанна (коза, но не …ь),
завидев пейзана, пошла с ним гулять.
И в час, когда в Сене не дремлет карась,
вся в розах и в сене ему отдалась.
Фланируя в лодке, но помня мораль,
узрели красотки сию пастораль.
Испив ипокрену, что бил из земли,
о том сюзерену они донесли.
И теша свой норов, сиятельный граф
заставил партнёров пройти полиграф.
Но, собственной гузки не видя в упор,
от перенагрузки сломался прибор.
Напялив колготки на рыбьем меху,
тогда все красотки предались греху.
И нежно Жизели шепнула Зизи:
«Мадемуазели пора на УЗИ!»
Ах, сколь ты не фоткай — но даже шутя,
красотке с красоткой не сделать дитя.
… Лишь крошка Жюстина (в душе русофоб)
месье де Кюстина читала взахлёб.
Под скрипы кибиток чужих палестин
бранил московиток маркиз де Кюстин.
Был строг и короток его эпикриз:
в России красоток не встретил маркиз.
Но в силу понятных (и тайных) причин
хвалил он приятных российский мужчин.
…Не пряча кручины, что в той стороне
красавцы-мужчины остались одне,
что парни на Сене чуть дело — в кусты
и новые сени годами пусты,
что нужные сводки не шлёт Лаперуз,
с надеждой красотки вскричали: «O rus!»
* * *
В памяти твёрдой и ясном уме,
не говоривший ни бе и не ме,
я заявляю публично:
прошлое мне безразлично.
Что там мутилось за гранью веков,
кто пробирался к царице в альков —
я разбираться не стану:
мне это по барабану.
С кем А.С. Пушкин шампанское пил,
кто там геройствовал у Фермопил,
быстры ли струги у Стеньки —
мне это, в общем, до феньки.
Цезарь ли кем-то когда-то убит,
Ленин ли пестует Брестский гамбит,
Данте ль откуда-то выжит —
это меня не колышет.
Вправду ль крестили кого-то в Днепре,
что написали Мольер и Рабле —
вместе, а может, отдельно —
мне это всё параллельно.
Плачет ли сердце в гитарной струне,
тень ли мелькает в туманном окне
тютчево-блоково-фетово —
это мне всё фиолетово.
Сиюминутность ценя однову,
я без оглядки отныне живу.
Кушаю рябчиков с грядки,
ибо живу без оглядки.
Сонму тупых исторических лиц
предпочитаю смешливых девиц,
чей без сомнений и споров
ум занимает Киркоров.
* * *
Я стихи пишу традиционно,
строю их в колонны и в каре.
Тупо ставлю, как во время оно,
точки, запятые и тире.
Стихотворец малого калибра,
никого не бьющий по губам,
я ценю возможности верлибра,
уважаю и анжамбеман.
Но милей мне строгие размеры,
и в любовных стансах вдругорядь
матерную лексику сверх меры
я стараюсь не употреблять.
В избранной компании, за вистом
или меж Лафитом и Клико
вы меня б назвали шишковистом
и послали б очень далеко.
И туда, отнюдь не корча целки,
двинусь я, не тратясь на бензин,
в упованьи, что мои безделки,
может быть, оценит Карамзин.
* * *
Бабушка с дедушкой, мать и отец,
пращуры, праотцы — и, как венец,
в этом порядке творенья
автор стихотворенья.
Вправду ль ты веришь, любимец харит,
что фимиам тебе дружно курит
чуждый высоких наречий
хор благодарных предтечей?
Что, восхищая Москву и Париж,
ты над листом одиноко паришь,
словно Создатель над бездной?
Не обольщайся, любезный.
Ибо в аду, где в почёте стихи,
плачет, свои искупая грехи,
или смеётся до колик
дядюшка твой алкоголик.
* * *
Рождённый в любезной отчизне,
где свету сопутствует тьма,
я прожил две пушкинских жизни,
но так и не нажил ума.
Душевной не маялся смутой,
встревая во всякую нудь.
И честную чашу с цикутой
отнюдь я не принял, отнюдь.
И Русь от меня не балдела,
не слал поздравлений Кабмин.
И Бог моё личное дело,
задумавшись, бросил в камин.
Гнушаясь таковскою мордой,
шли мимо: не вяжущий лык
и внук славянина прегордый,
и, знамо, тунгус и калмык.
И словно бы в миг озаренья
я понял, что дело труба —
что крепко травою забвенья
ко мне зарастает тропа.
Что немощен звук моих песен
за здравие ль, за упокой,
и, значит, народу любезен
навряд ли я буду такой.
Ни жёны не в курсе, ни дети.
Но, может, до Судного дня
на том ли, на этом ли свете
хоть ты да вспомянешь меня?..
* * *
Твои инициалы схожи со словом ОК.
Сорок лет миновало уже, дружок.
Но, завидев литеры О и К,
как дурак, я вздрагиваю слегка.
Будь я сладкоголосым, что твой Алкей,
я, наверно, шепнул бы тебе: окей!
И, быть может, юная, как Суок,
ты опять явилась бы — прыг да скок.
Но давно перепутан весь алфавит,
и от гула вечности нас знобит.
И нельзя, твои руки сжав поутру,
снова лгать, что я без тебя умру.
* * *
Три женщины, которых я любил,
и у которых сам был на примете,
и с коими расстался, как дебил, —
из них, положим, двух уж нет на свете.
Одна была созданием небес,
чистейшим сном, сияньем глаз невинных.
Её портреты асы ВВС,
взмывая к звёздам, вешали в кабинах.
Она, грустя, садилась за клавир.
Она простых придерживалась правил.
И, может быть, оставила сей мир
лишь потому, что он её оставил.
Зато другая наломала дров —
безбашница, что гарцевала в Битце,
изменщица, оторва из оторв,
чьи ножки были лучшими в столице.
Она портвейн глушила из горла,
зане искала душу в человеке.
И, не найдя, до срока умерла —
не знаю точно, кажется, в Бишкеке.
О третьей же я лучше умолчу.
Лишь уповаю с истовою силой,
что на помин души её свечу
мне не затеплить, Бог меня помилуй.
* * *
…лишь
благодарность
И. Бродский
Я перевалил рубеж, приличествующий уходу поэтов,
ибо известно — век их весьма недолог.
Очевидно, из-за множества более важных предметов
их забыл занести в Красную книгу Главный эколог.
Поэтому у них не вполне задалась карьера,
хотя они стали известны в своём околотке —
сражённые собственной пулей, павшие у барьера
или просто сгинувшие от водки.
Итак, мне дали взаймы чужое время, чтоб я его не профукал,
гуляя, как сомнамбула в лазоревых рощах и чащах,
а если, положим, в пятый загонят угол,
чтоб не надеялся на милость властей предержащих.
Моя первая книжка стоила двенадцать копеек,
а последняя тянет, пожалуй, рублей на тыщу,
и мой фейс, припудрив его, помещают в телек,
дабы я призывал сограждан вкушать духовную пищу.
И не скажет ни один святой отец или ребе,
что, может, лучше питаться акридами и носить власяницу
и следить полёт вольного журавля в небе,
а не кормить с руки опостылевшую синицу.
Занавес — и поздно выходить на поклоны,
ибо зрители смылись до окончания действа.
И если вдруг вдалеке твои нарисуются клоны,
шансов других не будет, как сказано — не надейся.
Я по жизни читал Плутарха и даже Эмпирика Секста,
изменял подругам, годы тратил впустую.
Но из этого, допустим, не столь совершенного текста
нельзя изъять ни единую запятую.