Сегодня вечером мы пришли к Шпаликову: Воспоминания, дневники, письма, последний сценарий; Георгий Кизевальтер. Время надежд, время иллюзий. Проблемы истории советского неофициального искусства. 1950–1960 годы; Свободные люди: диссидентское движение в рассказах участников
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2018
Сегодня вечером мы пришли к Шпаликову:
Воспоминания, дневники, письма, последний сценарий / Сост. А.Ю. Хржановский. —
М.: Рутения, 2018.
«Критики, — говорит в начале
книги ее составитель, Андрей Хржановский, — до сих пор пытаются определить
место Шпаликова в нашей поэзии. Большой он поэт или
не очень. Мне кажется, такие попытки бессмысленны.»
Мысль столь же спорная, сколь
органичная и уместная в рамках замысла сборника. Главный предмет заботы здесь —
не литература, не кино, от которого Шпаликов
неотделим в еще большей степени. Может быть, в каком-то смысле даже не сам
герой книги — несмотря на то, что в этом огромном, почти тысячестраничном
большеформатном томе составитель отважился собрать о Геннадии Шпаликове «все или почти все». То есть, все, написанное о
нем и при его жизни, и после. И множество его собственных текстов разной
степени интимности и черновиковости — начиная с
детства, с конца сороковых: писем, дневников, заметок и заготовок, работ для
предварительного конкурса во ВГИК и материалов ко вгиковской
студенческой газете… В воспоминания Наума Клеймана,
соученика и друга Шпаликова по ВГИКу, включены даже
их письменные разговоры во время лекций.
Из того, что написал сам Шпаликов, в книгу вошло как раз далеко не все. Причем
именно не все законченное и, так сказать, общеадресованное
(из художественного — только последний сценарий «Воздух детства»). У него до
сих пор остается много неопубликованного: не изданы пока «ранние рассказы,
очерки, написанные во время поездок на юг и на север страны». Вообще, настоящее
осмысление его работы в искусстве, полагает Хржановский, только предстоит:
перечитать бы еще как следует. Тем не менее, составитель предпочел всем этим
ранним рассказам и очеркам тексты, по преимуществу, черновиковые
и коммуникативные, с конкретными адресатами, на полпути между «литературой» и
«жизнью» — частью даже публиковавшиеся прежде (например, некоторые письма — в
журнале «Кинограф»). И у этого есть основания.
Здесь — даже не корни
художественных практик, а то, ради чего эти практики вообще существуют: жизнь
поколения, рожденного в конце 1930-х и переживавшего годы «оттепели» как свою
молодость; воздух их времени, шум и гул этой жизни, сгустившейся вокруг
главного героя книги.
Шпаликов
— именно благодаря своей выбивавшейся из рамок индивидуальности — настолько
характерный человек «оттепели», так чутко усвоивший настроения и интонации
времени (и в заметной степени их определивший), его надежды, мифы, очарования,
воодушевления, иллюзии, травмы, что говорить о нем и о сложившемся вокруг него
общении — значит говорить об эпохе вообще. Шестидесятые — главное его время. Их
конца, схлопывания их воздуха, которым он дышал, он, по существу, не пережил.
По этому сборнику можно было
бы писать антропологию «оттепели» — и ее трагедию.
Символ своего времени (больно
быть символом! не нужно человеку им быть!), Шпаликов
— еще и символ недовоплощенности его идеалов. Хуже
того: их принципиальной невоплотимости, неведомой
самим людям шестидесятых (это нормально, — так нам сейчас неведома невоплотимость наших идеалов: такое видно только при
взгляде извне); их — и советского проекта в целом — глубокой, коренной,
неустранимой (гибельной) противоречивости.
«Их было много, раненых и
убитых на этом творческом поле брани,—вспоминает Элла
Корсунская, — но судьба Гены представляется мне особенно злосчастной и
мученической. <…> Он был романтиком. Наперекор всему он верил в
справедливость и человечность мира.» Искренне верил именно в то, что эпоха изо
всех сил внушала человеку. И обманула.
Некоторые жесткие мысли о
шестидесятых высказывает в последнем тексте сборника Дмитрий Быков. Шпаликова он не знал; «оттепель» не была временем его
собственных надежд и разочарований: для человека его поколения шестидесятые —
уже не личная боль, но предмет анализа. Не случайно, считает он, ни один из
сценариев героя книги «не получил адекватного экранного воплощения, лучшие же
работы (“Летние каникулы”, “Прыг-скок, обвалился потолок”, “Девочка Надя, чего
тебе надо?”) и вовсе не добрались до экрана», — «поставить их, — полагает (не
преувеличивая ли?) автор, — не смог бы никто из современников». «Он первым, —
утверждает Быков, видящий в Шпаликове куда большего
бунтаря и индивидуалиста, чем тот, которым он, видимо, был, — сумел
прочувствовать протест человека против его социальной роли, подчеркнуть
растущее несоответствие между тем, как советский социум был структурирован, — и
тем, как он жил.»
Знавала эта эпоха, надо
сказать, бунтарей и порешительнее. Шпаликов просто
был очень чуток к фальши. Судьба его действительно видится свидетельством того,
что «оттепель» не справилась с тем человеком, которого сама же и вызвала к
жизни. Оказалось, что ни искренность, ни самостоятельность мышления и
чувствования, ни дерзкое творчество — главные ценности шестидесятых — на самом
деле никому не нужны. Принять и вместить такое социуму трудно.
Конечно, «оттепель» — время,
когда советская власть всерьез начала кончаться, еще не подозревая об этом, —
свидетельством чего было как раз накопившееся в ней количество фальши.
Но вообще-то книга в целом —
все же о другом: о любви, о благодарности, о памяти, о несбывшихся надеждах.
Это мы читаем — о времени. А люди писали — о своем друге, о ярком, щедро
одаренном и несчастливом человеке, который, по большому счету, в своей
единственности важнее всякого времени — даже когда он для этого времени очень
характерен. «Чувствительность, с которой он воспринимал жизнь и переносил ее на
бумагу, — пишет Петр Вегин, — предполагает полное
отсутствие кожи, — он ощущал радость и боль обнаженными нервными окончаниями…»
Ужился бы он со своей искренностью, с предельностью своих чувств в каком бы то
ни было другом времени? Ох, не знаю.
Георгий Кизевальтер.
Время надежд, время иллюзий. Проблемы истории советского неофициального
искусства. 1950-1960 годы: Статьи и материалы / Сост. и подгот.
текстов Г. Кизевальтера. — М.: Новое литературное
обозрение, 2018.
О коренной противоречивости
«оттепели» говорит в своей книге и Георгий Кизевальтер.
Формально посвященная неофициальному искусству этого времени и написанная
целиком на его материале, книга на самом деле — именно об этом.
Позиция автора крайне жесткая
(не зная предмета так подробно, как он, я даже задаюсь вопросом, вполне ли она
справедлива?): можно даже сказать, что в этом есть нечто и от разоблачения.
Грубо говоря, Кизевальтер рассматривает советское неподцензурное,
свободолюбивое, подлинное и искреннее по своим образующим установкам искусство
как миф — который и деконструирует, показывая, как этот миф устроен (на
конкретных примерах: Анатолия Зверева, Эрнста Неизвестного…) и откуда он вообще
взялся. Говоря еще грубее, он представляет художественный нонкнформизм
1950–960-х как, по большому счету, одну из разновидностей конформизма. Это был,
полагает автор, не только, а то даже и не всегда в первую очередь эстетический
выбор: такой выбор, при всех его трудностях, давал серьезные преференции, ради
которых на трудности стоило соглашаться.
«То, что уже с 1963 года
многие художники стали понимать выгоду нахождения в стане так называемой
художественной оппозиции, — пишет он, — очевидно. <…> известность гонимых
и запрещенных художников росла как на дрожжах и соответственно росло количество
покупателей. <…> в принадлежности к партии нонконформистов появилась еще
и экономическая выгода.» Что же касается Запада, то он нонконформистами,
конечно, интересовался, но по причинам более политическим, чем эстетическим.
Тем более, что многие из них эстетически были не так уж и интересны (говоря
опять-таки грубо, сам факт нонконформизма художника интересным его еще не
делает).
В общем-то, у него выходит,
что преувеличена и гонимость неофициальных
художников, и их связанные с нею страдания, и сама оппозиционность их к
официальному вообще и власти в частности. Да и не было, показывает автор,
никакого единого неофициального искусства; с искусством же официальным разные
представители того, что мы привыкли называть этим именем, вступали в симбиозы
разной степени тесноты и интенсивности. С другой стороны, полагает автор,
хищность советской власти тоже не следует преувеличивать, тем
более, что «двоемыслие было нормой жизни в верхах» (например, «сын Л.Ф.
Ильичева, идеолога травли культуры в 1962–1963 годах, благополучно занимался
живописью в одной из студий Белютина»).
Необходимо признать, что Кизевальтер старается быть объективным. Во-первых, он
основывает суждения строго на документах. Во-вторых, рассматривая свой предмет
с разных сторон, он устраивает диалог свидетельств.
В книге два типа точек
зрения: внутренняя и внешняя. Под внутреннюю отведена первая часть — прямая
речь участников процесса (да все ведущие, знаковые: Эрик Булатов, Оскар Рабин,
Олег Целков, Михаил Гробман…), внешнюю, во второй части, представляет сам
автор. Он не шестидесятник, он из следующих — семидесятник. И представителей
предшествующего поколения, носителей героического самосознания
шестидесятничества, он намерен оценивать как носитель другого исторического
опыта. Наворачивается на язык даже слово — «судить», хотя судящих интонаций у Кизевальтера нет совсем. На уровне интонаций он вполне
бесстрастен и ведет разговор в формате, скорее, исследования. Его задача —
«радикальный пересмотр» искусствоведческих клише, традиционных для описания
этого периода отечественного искусства и самосознания.
На основе множества архивных
материалов, в основном неизвестных прежде, Кизевальтер
не просто обнаруживает «неожиданные эпизоды», и не они — его цель. Он старается
создать, насколько возможно, цельную картину художественного процесса времени
надежд и иллюзий.
Это не совсем
искусствоведение — вернее, антропология и этика с привлечением его средств. Кизевальтер действительно вовлек в исследование много
документального материала и уже одним этим очень способствовал развитию
понимания своего предмета. Как говорила на презентации книги в Музее
современного искусства «Гараж» Екатерина Бобринская1 ,
этот пласт истории русского изобразительного искусства изучен до сих пор очень
плохо, и Кизевальтер во многом проделал ту работу,
которую за последние двадцать пять лет почему-то так и не выполнили
искусствоведы.
Свободные люди: диссидентское движение в рассказах
участников / Сост. А. Архангельский. — М.: Время, 2018. — (Диалог)
История диссидентства —
точнее, многих движений, объединяемых этим именем — как показывают нам со всей
очевидностью герои составивших книгу биографических интервью, прежде всего
этическая.
Это именно они сами и
говорят, собственными словами. Вообще-то они рассказывают о собственных жизнях,
о том, как пришли в диссидентское движение; их задача — не анализ (этим они
занимаются минимально, на уровне отдельных реплик) и тем более не обобщения, а
свидетельство о лично пережитом.
Составитель, Александр
Архангельский, не вмешивается в их монологи ни словом. Ни вопросов, ни
комментариев: только прямая речь. Архангельский почти совсем устранился от
того, чтобы предрасполагать читателя к какой бы то ни было позиции, ограничив
комментирование лишь двумя завершающими книгу списками: «краткой хроникой
послевоенного инакомыслия» и перечнем действующих и упоминаемых лиц — всех, по
алфавиту, от самих участников протестных движений, от вдохновлявших их «лидеров
гуманитарной мысли того времени и поэтов, писателей, драматургов» и «тех, в
чьих домах диссиденты собирались» — до тех, кто их предавал, преследовал и
«курировал». По алфавиту. Чистое, казалось бы, бесстрастие. Он не проверяет,
так ли все было, как говорят рассказчики, не путают ли они чего, не забывают
ли: важно именно то, что и как помнится, — живое свидетельство в его
собственной правде.
«Мы собрали свидетельства, —
говорит Архангельский о проекте, положенном в основу книги, — а судить — не
наше дело и не наше право.» Идея, над осуществлением которой составитель
работал вместе с Татьяной Сорокиной и Ксенией Лученко, состояла в том, чтобы
создать архив видеоинтервью с бывшими диссидентами. Просто для памяти. Для
предстоящего осмысления. В конце 2016 года эти видеозаписи были отчасти
размещены на просветительском ресурсе «Арзамас», а в книгу вошли их
расшифровки, к которым добавили еще несколько интервью.
Собственная позиция у
Архангельского, разумеется, есть. Она обозначена самим названием сборника и
упомянута в коротком предисловии к нему: то, что здесь рассказано — это история
свободных людей в несвободной стране, ставших таковыми (пусть хоть на время)
сознательным решением и усилием. Причем удивительно, что это и для составителя
— история по сути совсем не политическая. Она даже не
очень-то социальная. И выбор каждого из (крайне разных!) рассказчиков если и
политический, то в последнюю очередь. Архангельский называет эту историю «живым
свидетельством веры — в себя, в правду, в свободу, в независимость от духа
времени».
В самом деле: позиции здесь
представлены разные до противоположности — от либералов-западников до
монархистов-националистов (их присутствие в диссидентстве не мешает, однако,
одному из участников разговора, Александру Подрабинеку, настаивать на том, что
правильнее всего называть это движение в целом «демократическим»), от христиан
до неомарксистов. Расположены их свидетельства опять
же в простом алфавитном порядке фамилий участников разговора — никаких
предпочтений. И тем сильнее бросаются в глаза общие черты.
Складывается впечатление, что
политическая позиция практически в каждом случае вторична (не говоря уже о том,
что она могла меняться: вполне реально было, скажем, превратиться из марксиста
в православного националиста; а сторонники разных позиций могли влиять друг на
друга — как, скажем, антикоммунист Вячеслав Игрунов на молодого левака-неомарксиста Глеба Павловского). Причина же несогласия их с
советской властью, в конечном счете, одна: неприятие лжи и фальши. «Все
началось с официальной фальши — и моей реакции на нее», — утверждает глава
союза «Христианское возрождение», «убежденный православный монархист и русский
националист» Владимир Осипов. Тут, конечно, могли быть оттенки — к
сопротивлению существующему порядку вещей мог предрасполагать и темперамент:
«…было желание нарываться — и было интересно все, что связано с конфликтами», —
признается Павловский, настроенный вначале совершенно просоветски
и мечтавший о мировой революции; и, наконец, простая антропологическая
несовместимость с советским порядком вещей: «…это не было связано, —
комментирует свое участие в диссидентстве Арсений Рогинский, — с неприятием
советской системы. Она просто была чужая…»
Конечно, уместившееся в книгу
нельзя считать ни исчерпывающим, ни статистически репрезентативным. Зато в ней
есть несколько ценных списков того, что почитать: из документов (тут две ссылки
на интернет-ресурсы), мемуаров (этот список самый обширный) и исследований (их
перечень пока совсем невелик) и что посмотреть из видеоматериалов.
Основательное осмысление диссидентского движения в самом начале; его полную
историю еще предстоит написать. Внимательное же прочтение того, что здесь
рассказано, станет еще одним шагом не только к ее написанию, но и к пониманию
того, как устроена человеческая природа.
1 К
сожалению, я знаю это из Фейсбука в пересказе Юрия Самодурова
на его странице и не могу сейчас найти ссылку.