Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2018
Сергей Костырко. Постоянство ветра. — [б.м.]:
Издательские решения, 2017.
Свой сборник эссеистики и
родственных ей дневниковых записей почти за три десятилетия литературный критик
и прозаик Сергей Костырко, по всей вероятности, не замышлял как цельное
высказывание. Если книга и задумывалась в качестве чего-то определенного, то
разве что как собрание частных заметок частного лица, ничем, кроме жизненных
обстоятельств автора, между собою как будто не связанных, — собрание,
адресованное частным же лицам и изданное типографским способом ради
удобочитаемости. По крайней мере, так предуведомляет нас Костырко: «На самом
деле, эти вот тексты я писал для себя, и издаю сейчас не для “литературы”, а
для друзей и для “своих”. Не более того».
Как будто — никаких глобальных
претензий. Во многом — хроника повседневности, даже сиюминутности, с
пристальным вниманием к ее фактуре, к предметным подробностям. «Высокая ножка
фужера, утончающаяся книзу и расплывающаяся по столу затвердевшей каплей.
Стеклянный стебелек держит полусферу с темно-красным вином.»
Но все, разумеется, куда сложнее.
И даже не в первую очередь
потому, что «для себя» здесь писано далеко не все. Да, это не совсем — а то и
вовсе не — черновая внутренняя речь: все собранные здесь тексты изначально —
может быть, уже на уровне замысла — литературны, иной
раз даже самоценны в своей литературности. Они внимательно выстроены (о черновиковой, набросочной
небрежности нет и речи) и явно адресуются внешнему взгляду, по крайней мере,
постоянно имеют его в виду. Дневниковые записи, доселе, надо полагать, света не
видевшие, в книгу действительно вошли («В марте пятнадцатого:
Из кофейной тетради», «Пицунда. Из курортной тетради (1991–1992)»), но
многие включенные сюда эссе уже были благополучно опубликованы в многочитаемых бумажных и электронных изданиях: в «Новом
мире», в «Русском журнале», на сайтах «Гефтер» и «Вавилон», и испытание внешним
безличным прочтением выдержали, некоторые же — как, например, воспоминания о
главном редакторе «Нового мира» Сергее Залыгине и критике Александре Носове —
изначально для внешнего прочтения и писались.
Правда, стоило всем этим, по
видимости, разнородным и ситуативным текстам сойтись под одной обложкой, как
они тут же начали своевольничать и срастаться в целое. Вполне вероятно, даже
помимо авторского замысла.
Не будучи выстроена
хронологически — то есть в самом прямолинейном и потому наиболее упрощающем
порядке, книга повинуется иным, более тонким упорядочивающим линиям.
Повествование (а это, вне сомнений, именно оно, цельное в своей прерывистости)
начинается с марта 2015-го — год после аннексии Крыма, предчувствия беды
разлиты в воздухе («…невозможно избавиться от ощущения, что кофейня эта, как и
дом, в котором ее обустроили, как и старинный московский бульвар за окном, —
все это уже антиквариат. Воспоминания о закончившейся жизни»). Остановившись
перед этим обрывом, внимание повествователя отправляется во времени вспять, в предкатастрофические годы, к началу 2010-х — затем к началу
2000-х — пока не достигает нижней точки: последних месяцев перед распадом
Советского Союза. Октябрь-ноябрь 1991-го, Абхазия перед самой войной и
разрухой, типы безмятежных, еще ни о чем не подозревающих курортников. Пройдя
девяностые, мы вместе с автором возвращаемся почти в исходный пункт движения:
последний текст книги, «Когда гремят пушки…» — репортаж с поэтического фестиваля
«Киевские Лавры» катастрофического 2014-го. Война уже идет.
Таким образом, повествование
описывает полный круг — охватывая собою практически все постсоветские годы: от
конца Союза до начала войны на Украине, знаменующего собою уже какую-то совсем другую
эпоху. От краха — до краха.
Костырко говорит о человеке — и
о себе, и о других — в таком состоянии, которое, кажется, очень мало кем (если
вообще) отрефлектировано как следует: на тончайшей,
прозрачной грани больших перемен, непосредственно перед ними или в самом их
начале, когда они еще не вмещаются в осознание, даже не даются чувствам — разве
что неведомому шестому. Большим нарративным структурам, по всей видимости,
такого не ухватить, — а вот как бы беглым, как бы отрывочным записям, будто бы
всего лишь протоколирующим повседневность, — в самый раз.
Что бы ни думал об этой книге
сам автор, мне настойчиво чувствуется, что написанное едва ли не само собою
сложилось в роман — о самочувствии частного человека в большой и неподвластной
ему истории. Одна из сквозных интуиций книги — непрочность исторического,
хрупкость, ненадежность, неубедительность сколачиваемых историей декораций.
Здесь можно заметить и линию
развития главного героя-повествователя. Это — движение в направлении все
большей эмансипации от истории, ко все большей философичности взгляда. Движение
от человека исторического — к человеку философскому, трансисторическому,
надвременному.