Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2018
Об авторе | Леонид Владленович Бахнов (1948 г. р.) — прозаик, критик, редактор. Автор журналов «Дружба народов», «Знамя» «Новый мир» и др. Член Союза писателей Москвы и Ассоциации «Свободное слово».
Честно сказать, я бы не отказался иметь эту книгу в библиотеке. Мало что прекрасно изданная, на бумаге высшего качества, с картинками автора…
Когда-то светлой памяти Юрий Владимирович Давыдов, лауреат светлой памяти премии Аполлона Григорьева, которую ежегодно присуждала светлой памяти Академия русской современной словесности, сказал примерно так: «Великая французская революция оставила множество исторических документов, из которых можно увидеть, как развивались события, кто были их главными действующими лицами, как складывались их судьбы и тому подобное. Но вот такая деталь: сколько стоил пучок укропа у какой-нибудь торговки в первые дни? Обладать таким знанием для историка было бы ни с чем не сравнимым счастьем!».
…Так вот, из книги «Сергей Боровиков. Серапионы и тараканы. Книжка с картинками» можно без труда выудить и такие сведения. Потому как среди множества «картинок», выполненных то в цвете, то простым карандашом, то на тетрадном листочке, то на блокнотном, то на каком-нибудь редакционном формуляре, официальном приглашении, бог знает на чем, — вдруг да и промелькнут столбики цифр: колбаса… кефир… яйца…
Жизни мышья беготня, в общем. Или аромат эпохи — кто как хочет.
Стоит ли говорить читателям «Знамени» о том, кто такой Сергей Григорьевич Боровиков, кавалер ордена «Знамени» за 2013 год, на протяжении более чем десятилетия печатавший в журнале свои заметки «В русском жанре», а в 2002 году опубликовавший еще и «филологический роман» «Крюк»?
Вряд ли. Ну, может, еще напомнить, что значительную часть своей жизни он отдал литературно-художественному журналу «Волга», где с 1971 года работал последовательно корректором, редактором отдела критики, заведующим отделом критики, заведующим отделом прозы и, передохнув в начале 1980-х с годик на вольных хлебах, вернулся уже главным редактором. При нем этот прежде незаметный провинциальный журнал превратился в одно из лучших литературных изданий России. Увы, в 2000 году история журнала закончилась: из-за финансовых трудностей он был вынужден объявить о прекращении работы, несколько лет, поддерживаемый областным начальством и переменив название, помаленьку загнивал, пока в него не вернулся Боровиков с остатками прежней команды и новым главным редактором. Тут журнал вновь ярко вспыхнул, но весной 2008-го администрация Саратова благополучно его загасила. Не стало ни «Волги», ни «Волги — ХХI».
Нет, все-таки кое-что добавлю — о заметках Боровикова «В русском жанре». Заметках вполне себе вольных: час назад писатель решил вспомнить о десяти замечательных годах, когда выходил альманах «Золотой век», глядишь — а он уже цитирует поэта: «Я ругаюсь и буду упорно ругаться хоть тысячу лет, потому что хочу в уборную, а уборных в России нет!» — и рассуждает об особенностях отечественного менталитета в означенной сфере. Об этих заметках кто только не писал — от Роднянской, Немзера и Кузнецовой до Чудаковой и Войновича. Вспоминали то Розанова, то Горького, то даже Достоевского. Не помню, поминал ли кто-нибудь «Бесконечный тупик» Галковского — мне кажется, что и он бы пришелся к слову.
Но я бы хотел напомнить о том времени, когда Сергей Боровиков обратился к своей «мозаичной эссеистике», определив ее жанр как «ленивый», «нетщеславный». Русский, словом.
Это было, когда не существовало Фейсбука. За много лет до того.
Сегодня многие «личные страницы» в Фейсбуке — это типичное «В русском жанре».
Предугадал. И даже с некоторой степенью патриотизма.
Ходят слухи, что с изданием «Серапионов и тараканов» автору помогли его саратовские друзья и почитатели. Собственно, так и сказано: «Книга выходит к 70-летию автора». То есть они сделали ему своего рода подарок к юбилею. Если так — честь им и хвала. А заодно и издательству «Саратов: музыка и быт», осуществившему столь изысканную работу.
Будучи давним читателем С.Б. и ознакомившись с указанным предуведомлением, я решил было, что книга — это своего рода «избранное». Отнюдь. Три года назад издательство «Время» выпустило все наличные на тот момент выпуски «В русском жанре». Их набежало сорок пять. В «Серапионах и тараканах» этот раздел начинается с № 46, а кончается № 53. (К этому надо добавить, что только что вышла еще одна книжка С.Б. — «Пробел» («Саратов: музыка и быт», 2018), где напечатаны №№ 54–55). Так что все тексты новые, равно как и «картинки» (этот дар автора для меня и вовсе неожиданность!).
Но из всего, что есть в этой книге — и тестов, и рисунков, и фотографий, даже игры шрифтами, — за всем этим легко углядеть характер знакомый, ершистый. И очень, очень въедливый. По-прежнему не желающий проходить мимо и склонный к непредвзятому колебанию треножников.
Пожалуйста, буквально первые страницы: С.Б. пишет о трехтомном дневнике К.И. Чуковского, вышедшем в 2011 году и подготовленном его внучкой, Е.Ц. Чуковской («Лукавый Бедекер»). Сколько времени литературная общественность ждала столь полного издания, ведь предшествующее, двухтомное, было порядком покорежено цензурой!
Что привлекло внимание критика?
С удивлением отметив непреходящую жалость Корнея Ивановича к самому себе и пропев оду списку имен при любой грамотно изданной книге non fiction («Я погружаюсь в них, как девушки в любовный роман, как дедушки в военные мемуары»), автор останавливается на отношении Чуковского к Шолохову. Кропотливо цитирует те места, где поминается Михаил Александрович — трезвый, пьяный, проявляющий домостроевские замашки, готовящийся выступить в защиту ярых антисемитов и т.п., — и вот к какому выводу приходит:
«Итак, весьма динамичный портрет — от симпатичного человека с прогрессивными идеями о роспуске Союза писателей до предводителя черной сотни. И при этом почти одновременны записи: Шолохов («как говорят»!) собирается на встрече в Кремле громить интеллигенцию, и к Шолохову же К.И. обращается с просьбой об увеличении пенсии вдове Збарского, что тот и исполняет. И во все годы личные впечатления вполне благожелательны, отрицательные же черпаются К.И. с чужих слов и слухов. <…> Нельзя сказать, что Чуковский везде уклоняется от прямых оценок и суждений, однако дело обстоит так, что автор дневника (за исключением личного, как потрясшая его смерть младшей дочери) остается несколько в стороне <…> Я даже колебался — уподобить ли его дневники гербарию или путеводителю, и выбрал все же путеводитель».
Не слишком-то лестно, не правда ли? А тут еще цветной рисунок — лиса с человеческой рукой.
Но таково уж оно, перо Сергея Боровикова. Бывает, что не щадит даже горячо любимых и без конца перечитываемых им Чехова и Толстого. Не говоря о Бунине, которого он тоже весьма чтит, но лучше бы тот не писал «Темных аллей».
По мнению Боровикова.
В следующем тексте («Строгий свидетель»), посвященном тоже дневнику, на сей раз Любови Васильевны Шапориной, выпущенному издательством НЛО, Боровиков горячо спорит с автором вступительной статьи к книге, утверждающим: «Самым точным, по-видимому, наименованием мировоззрения Шапориной было бы слово патриотизм», в который входили «любовь к России», «национал-большевизм» и «антисемитизм». Весьма последовательно, с цитатами и фактами в руках, С.Б. камня на камне не оставляет от «трех источников, тех составных частей» приписываемого автору дневников мировоззрения. Не так уж самозабвенно, закрыв глаза, Шапорина любила Россию, национал-большевичкой и вовсе не была, а пассажи, где выказана нелюбовь к отдельным евреям, вполне мирно соседствуют с сочувственными, и вообще — «если уж говорить о “мировоззрении” нашей героини, его не стоит выводить составными частями; его цельная основа — от первых записей петербургской институтки до последних ленинградской старушки — глубокая религиозность».
Или еще такая небольшая вещичка — об Антонине Пирожковой, вдове Бабеля («С Бабелем и без Бабеля»). Едва ли не первой она добилась официальной реабилитации мужа, известного человека, но была при этом пламенным творцом так называемого «большого стиля». В чем тут фишка? Да в том и фишка, что жертва (ладно, вдова жертвы) большого террора вместо того, чтобы проклинать мучителей, вдохновенно работает на них, создает подлинные шедевры архитектуры. «Разве, — пишет С.Б., — великое творение Душкина и Пирожковой — станция “Маяковская” — результат приспособленчества и страха?»
Нет, конечно. Тогда чего же? А вот — «невозможности творца отказаться от предоставленного шанса создать шедевр (курсив автора)». Вывод, возможно, спорный и не исчерпывающий, но Боровикова очень интересуют такие люди. Однозначность и одномерность — это не для него.
Написал и поежился: не слишком ли пафосно? Лучше, наверное, сказать по-другому: почуяв запах расхожести, он тут же становится в стойку: что тут не так?
С подобными людьми лучше держаться настороже. Сто раз подумать, прежде чем что-нибудь ляпнуть. Доказывай потом, что ты не верблюд.
Но откуда же он такой взялся, Сергей Григорьевич Боровиков? С таким вот характером?
Как закалялась сталь?
В книге есть очерк (именно так определен жанр) об отце автора — «Григорий Федорович». Который начинается круто: «В присутствии моего отца люди часто чувствовали себя неловко». Думаете, дальше автор берет отца под защиту? Ничуть не бывало. Дальше еще круче: про его скаредность, про деспотические замашки, неумение найти общий язык с детьми и тому подобное. Думаю, не каждый бы решился предъявить такой жесткий счет родному человеку во всеуслышание. При всем том в этом пронзительном очерке сквозят не только старые обиды, но и любовь, и, главное, понимание, которое то ли приходит с годами, то ли было всегда, но пряталось.
Чего стоит хотя бы тот случай, когда Сергею, вчерашнему студенту, довольно могущественный в городе человек предлагает выгодную работу. Кроха с радостным сообщением бежит к отцу — и что же? Лицо того затуманивается. «Ты хоть понимаешь, что это за должность и кто на нее идет? — спросил он не столько зло, сколько печально. — Эта должность называется “Подай спички!”. Туда идут лакеи». И дальше С.Б. говорит о том, как отец, известный в городе человек, фронтовик, писатель, секретарь местного отделения СП, не любил начальства — вообще, никакого! — и как ему нелегко было жить, имея такую черту характера.
В этом очерке, собственно, весь Боровиков. Подробный. Старающийся быть беспристрастным, так, чтобы родственность, не дай бог, не победила объективности оценок. То же самое у него и с Чеховым, Толстым, Достоевским, Булгаковым — со всеми бесчисленными и без конца штудируемыми писателями, с которыми он чувствует духовное родство.
Впрочем, я пока не об этом. Не об ухватчивом взгляде Сергея Боровикова, не о его понятиях писательской чести, а о том, что детство, отрочество и его университеты были закаляющими. Воспитывающими характер.
Ему всегда надо было сопротивляться. То характеру отца. То характерам главных редакторов той, еще «доборовиковской», «Волги». То давлению партийных и местных властей. То давлению «писательской общественности». И одновременно что-то раскладывать по полочкам, убеждаться в своей правоте.
Таким его лепило время — тоже, между прочим, закаляющее.
Хотя это, конечно, кого как.
Первой книгой С.Б. была книга об Алексее Николаевиче Толстом. В ту пору — ближе к концу 70-х, признается писатель, он был государственником и тяготел к «русской партии». К этому же склоняла и работа под руководством верного, но в нынешнюю пору прочно забытого сына отечества Николая Шундика.
Испытав многие прелести службы тех лет в литературном журнале, могу только посочувствовать Сергею Григорьевичу. Одно дело, скажу я вам, почитывать, иронически сощурив глаз, шедевры каких-нибудь алексеевых—проскуриных (кто их нынче раскроет!), совсем другое — служить на этой кухне. Да еще в провинции, где завидуют и жрут друг друга подчас изощреннее и сладостнее, чем в столице, где все погрубее и попроще. А еще ведь начальственные кабинеты, собрания-заседания, обком… Как сказано у того же Боровикова: «Коммунистическая партия, может быть, и утвердится у власти в России, но лишь после того, как умрет последний, кто помнит партийные собрания».
Что делать человеку в такой ситуации? Можно, конечно, потихоньку спиваться. Или искать отдушину. Наш герой выбрал второе. Хотя выпивку как значимый элемент жизни отнюдь не отрицал и не отрицает, в чем признается не без гордости. Что ж, писатель без выпивки в русский жанр как-то не вписывается. Для кого-то аксиома, а С.Б. в свое время целых два выпуска «Русского жанра» посвятил пьющим в русской литературе («Из жизни пьющих», «Метафизика алкоголя»), плюс бесчисленное количество разбросанных по разным выпускам розничных наблюдений, да и в новой книге не обошел эту тему: «Алкогольная составляющая в произведениях Булгакова».
Но главной отдушиной выбрал все-таки… как бы это назвать? Да так и назвать — писательство. То бишь проживание жизни как литературы, а литературы как жизни. У него это прямо бросается в глаза: каждого писателя — неважно, какого ранга и какой эпохи — он воспринимает как живущего где-то рядом, чуть ли не за стеной. Закапывается в его тексты, дневники, письма, штудирует документы, воспоминания о нем современников, пытается отшелушить правду от сплетен, тратя на это тонны времени и труда.
Зачем, — удивленно спрашивает сам себя, — я прочитал от корки до корки скучнейшую стенограмму Второго съезда писателей СССР? Только лишь для того, чтобы уяснить, почему секретарь ЦК Суслов поручил отвечать на мракобесную речь Шолохова мракобесу Гладкову?
Правда, позже эта стенограмма ему все-таки не раз пригодится.
Не знаю, вел ли он дневники во времена оны. Может, и вел, ибо откуда столько подробностей? Большой вопрос, будет ли читатель будущих времен интересоваться литературным и окололитературным бытом позднесоветского периода. Но если будет — вот он, кладезь, энциклопедия нравов этой Атлантиды. И дело тут не в фактах, деталях, подробностях разной степени драматичности и комизма, на что Сергей Григорьевич большой мастер. Проведя почти всю жизнь в писательской среде, в центре, можно сказать, литературной жизни провинции, он, конечно, знает всю эту механику наизусть. Равных ему в этом деле среди пишущих можно перечесть по пальцам одной руки.
Почему, — задастся вопросом гипотетический интересант, — в семидесятых годах одних писателей издавали и переиздавали бесчисленными тиражами, а других ограничивали одной-двумя книгами без всяких переизданий?
С.Б. на этот вопрос ответить проще простого. «В сталинские годы и долгое время спустя регламентация, конечно, была, — пишет он в одном из ранних выпусков «Русского жанра». — И сводилась она к поощрению угодных, запрету неугодных <…> Во времена же процветания жалобщика и еще немногих — только им, по инструкции Госкомиздата, дозволялось издавать и переиздавать десятки томов в год, тогда как любой, не ставший исключением из правила писатель не имел права даже на два переиздания, и, если таковое вдруг планировалось, его строго уведомляли о необходимости выбора лишь одной книги».
Но вот что примечательно: Госкомиздат Госкомиздатом, мощнейшая организация, но рядышком, — он вспомнит, — «для подкорма остальных, чтобы вовсе не остервенились, было создано учреждение под названием Бюро пропаганды художественной литературы». Это бюро, вспоминает С.Б., устраивало писателям выступления на предприятиях, в вузах, разных учреждениях, вывозило в колхозные Дома культуры и платило скромный гонорар.
Спасибо богоугодной конторе! Но Боровиков не был бы самим собой, если бы заодно не вспомнил, какие бои разгорались при дележе мест, как писатели топили друг друга и что, помимо такого рода выручаловки, Бюро пропаганды на союзном уровне организовывало еще пышные декады — «Дни литературы с огромными залами, гомерическим обжорством и пьянством в каком-нибудь экзотическом местечке с участием местного руководства, сногсшибательными подарками, дармовым коньяком в гостиничном холодильнике на опохмелку, и с милицейскими эскортами, и многим-многим другим приятным».
Так что рисунок, преподносимый Боровиковым, выглядит не черно-белым, а исполненным в любимой его технике — цветными карандашами.
С.Б., конечно, тертый калач. На патриотической мякине не проведешь — потершись среди литераторов «русской партии», он пишет о них более-менее следующее: «Удивительный все же народец местные литераторы из профессиональных “патриотов”. Послушаешь, а даже и почитаешь кое-что — яростнее врагов у “антинародного режима”, как они любят выражаться, и быть не может. И они же вечно толкутся вокруг руководящих кресел, кто бы на них ни уселся, клянча на изданьице-переизданьице—званьице к …летию. Их исчерпывающая характеристика: “…самою полною сатирою на некоторые литературные общества был бы список членов с означением того, что кем написано”. Пушкин, 1833».
Но и перед «либеральной» публикой он не испытывает большого пиетета. Скажем, недоумевает: почему Михаилу Ромму за его «Обыкновенный фашизм» готовы простить все «культовские» прегрешения, а Ивану Пырьеву несмотря на «Братьев Карамазовых», — нет. Хотя (скрупулезно считает) у Ромма этих самых прегрешений даже больше?
Это из прежних записей. Но и в «Серапионах» выползает подобная же «злопамятность»: «Удивительно, но в хвалебных рецензиях “Белой березы” были и К. Рудницкий («Возмужание героя»), и В. Саппак («Воспитание мужества»), и Д. Данин («Роман о долге и верности»), и А. Рыбаков («Роман о мужестве и стойкости советского народа»), и В. Огнев («Народ победить нельзя»)».
(Напомню: «Белая береза» М. Бубеннова — знаменитый «культовский» роман времен борьбы с космополитизмом, Сталинская премия первой степени; все названные писатели имели репутацию борцов с «культом личности» разной степени пламенности.)
Откуда это у Боровикова? Думаю, из того же стремления оставаться в «пределах строгой справедливости» (А.С. Пушкин). Напомню, что и любимым Чехову с Толстым он тоже ничего не желает спускать.
Пристрастен ли С.Б.? О да! И совершенно этого не скрывает. Одно из эссе он называет «А я люблю товарищей моих» (о книгах Н. Ивановой и С. Чупринина). А старому другу Евгению Попову сооружает аж целый «трельяж» (три эссе).
Имеет право. Тем более что делает это отнюдь не без самоиронии.
Часто ли хочется с ним спорить? Пожалуй, такое желание возникало бы чаще, если бы в манере С.Б. ощущалось желание дразнить, эпатировать. Но этого почти нет. Есть желание поговорить: разобрать что-то подробно, по косточкам — и убедить. Вот, держите, две цитаты. Одна, например, из Булгакова. А другая, например, из А.Н. Толстого. Похожи?.. Вот и говорите теперь, что они дышали разным воздухом и вообще были антиподы!
Впрочем, нередки случаи, когда больше всего ему хочется убедить самого себя.
…Есть в «Серапионах» такая шутливая запись. С.Б. спрашивает сам себя: «Как бы сложилась моя судьба при советской власти?». И отвечает: «Журнал мне удавалось бы делать все лучше, что достигалось бы, во-первых, моим вкусом и высокими требованиями к публикуемым текстам, а также тем, что благодаря заступничеству Москвы и все большего доверия обкома, а также природной осторожности мне бы удавалось в меру наглеть в отношениях с цензурой, не допуская крупных идеологических ошибок, но постоянно устраивать небольшие скандалы». И дальше про то, как за плюрализм он в легкую бы получал от товарищей по русофильству, зато все больше завоевывал доверие Москвы, сделался бы хозяином журнала, получил бы орден, потом еще один, потом бы сделался главредом «толстого» журнала в Москве. И так далее вплоть до шикарной дачи и получения Госпремии.
Заканчивает же он свою оптимистическую трагедию так:
«…Если вы полагаете, что я жалею о несостоявшейся карьере, то ошибаетесь.
Так, разве что чуть-чуть.
Что чуть-чуть?
Или вы чуть-чуть ошибаетесь, или я чуть-чуть жалею».
Здесь следует улыбнуться. Что я и делаю. Потому как живо представляю себе автора «Серапионов и тараканов», самозабвенно, поздней ночью (бессонница же!) корпеющим над столь любезным ему списком имен к двухтомнику «В русском жанре» для издательства «Советский писатель».
Каковой (двухтомник) в описанных С.Б. обстоятельствах имел бы ровно столько же шансов состояться, как пересказанная здесь биография, которую обитатели Фейсбука назвали бы простым русским словом «троллинг».
Аминь!