Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2018
Что такое метафизическая поэзия — точно не знает никто.
«Крайне трудно не только определить, что такое “метафизическая поэзия”, но и решить, какие поэты и в каких стихах представляют ее» (Элиот)1 .
На этой трудности слегка поскользнулся в своей недавней, в целом интересной статье Сергей Баталов.
Статья эта называлась «Русская метафизическая поэзия: новый взгляд»2 .
От английских поэтов-метафизиков Баталов почти сразу переходит к современным; в «промежутке» упомянуты лишь Борис Рыжий и Денис Новиков… Впрочем, и перечень тех, кого Баталов называет «современными русскими метафизиками», выглядит слегка случайным. Алексей Дьячков, Роман Рубанов, Ната Сучкова, Феликс Чечик, Андрей Фамицкий.
Поэты серьезные, но…
«И вот все — метафизики! — иронизирует Игорь Дуардович в своем жестком отклике на статью Баталова. — …Ощущение, что товарищ так и не просек, где она вообще — метафизика как данность, а где как отдельный товар»3 .
Должен признаться, я тоже это не совсем «просекаю». Утешает, правда, что это затруднение я испытываю «в хорошей компании» (см. выше признание Элиота).
Стихи, о которых пойдет речь, вначале были просто отобраны: привлекли внимание, заинтересовали, показались важными. Лишь перечитав, ощутил родовое их свойство: метафизичность. Не метафизическая поэзия per se — но некоторое ее присутствие, веяние, капля. Немного ее света в холодной воде — если переиначить название известного романа.
Ирина Ермакова. [Портал] (Арион, 2018, № 1)
Ирина Ермакова — не метафизик, скорее — мифолог, мифограф.
Ломкая — но без надрыва — интонация; мифологичность, уходящая в стихах последних лет все более вглубь, подальше от поверхности.
В первом «Арионе» этого года — ее стихотворение о рухнувшей сосне. Называется «Портал» и имеет подзаголовок «брату». Длинные реплики рассказчицы, короткие — ее визави (вероятно — брата), выделенные курсивом. Стихотворение долгое — приведу только начало и финал.
Корни и темень — вход, где сосна
рухнула, помнишь? — обрыв обрушив,
срез предъявляя: жизнь не одна,
каждая новая — выше, суше, —
и закачалась, свисая криво
на узловатых корней канатах,
срез и подземная перспектива.
— Я почти не помню шестидесятых.
Событие — момент падения сосны, соединение в одном мгновении жизни и смерти (одна из важных тем у Ермаковой). Смерть «дана» мифологично, хтонически: как «корни и темень», «подземная перспектива».
Празднично скатерть шуршит вышивная,
пар над тарелками поднимая,
смех за столом, драгоценные тени,
узкая ваза винной сирени,
солнце горит на ножах, пробегает
ток по рукам, накренясь проплывает
хлебница, крошки летят и опять
— В воздухе вспыхнувшем зависают
Образ жизни приращен картиной застолья, происходящего в момент падения дерева. Но пир этот происходит у (или недалеко от) обрыва — и шум от падения вторгается в него.
двери захлопают ахнет посуда
выскочить и по обрыву сбежать
ты или я? — Да не видно отсюда!
щепки разбитой сосны под ногами
осыпь песчаная дурочка-память
силится выскочить из игры
ходом подземным быльем пустяками
сгустком янтарным в разломе коры.
К антитезе жизни и смерти добавляется третий важный образ — память, «дурочка-память». Его сниженность не должна смущать: так у Ермаковой остраняются наиболее абстрактные понятия (можно вспомнить «дурочку-жизнь» из ее одноименного стихотворения). Память причастна одновременно и жизни, и смерти, она стремится выскочить из их игры — и из игры детской, распадаясь — как само стихотворение в финальных строках — на фрагменты, гаснущие образы: подземный ход, былье, сгусток смолы…
Андрей Тавров. Из записок Гамлета. Цикл
стихотворений (Новая Юность, 2018, № 1)
А вот и Гамлет, идеальный герой метафизической поэзии.
«Гамлетиана» последних лет приросла новым циклом. После «Гамлет, Клавдий, Лаэрт и Гертруда…» Кушнера, «Играем Гамлета» Караулова, «Гамлета в Крыму» Золотарева… Да много после чего.
В том числе — после «Элегии на одной струне» самого Таврова, которая вышла в той же «Новой Юности» двадцать лет назад4 .
«Из записок Гамлета» состоит из записей-фрагментов, обозначенных днями. Первый — 20 марта, последний — 7 августа. Эти загадочные даты никак не соотнесены с событиями пьесы; упомянуто только плаванье в Англию (22 марта), а по фразе «крокодилов есть… нетленная, ей богу, пища…» (22 июля) можно предположить, что этот день как-то связан с похоронами Офелии.
Стихотворные фрагменты чередуются с прозаическими — эссеистикой, местами несколько косноязычной. «Судьба, ей богу, формируется в переменном узле напряжений, возникшем от столкновения человеческой воли <…> столкнувшейся с усилием воли сверхприродной…»
К счастью, кроме этих «столкновений столкнувшейся воли» есть еще стихи — в них философская мысль гораздо больше «у себя дома».
Чудовище, что целых сорок лет
ловили в непролазных дебрях,
все ж поймано, его ведут на свет,
и тень решетки скачет, будто зебра.
Зверь, как медведь, лохмат, во вшах и язвах,
смердит, как нужник, прячет гнойный лик
и, как химера, состоит из разных
пород и тел, в один вмещаясь миг.
Толпа беснуется — сжечь заживо отродье!
Рви на куски! Зверь открывает рот,
и музыки хрустальной половодье
из гнойных губ струится и плывет,
как сердцу — глубь, как деве — ореол,
как старцу — мир и древу жизни — ствол.
Сонет — излюбленная форма поэтов-метафизиков — подчиняет себе некоторую импрессионистичность, «размытость» поэтической мысли Таврова, придавая ей эмблематическую отточенность.
Образ поющего монстра дорастает до символа поэзии и, возможно, всего искусства. Не говоря уже о мастерстве, с которым это написано, о внутренних рифмах, учащающихся к финалу, и метафорическом богатстве. «…И тень решетки скачет, будто зебра…»
Евгений Никитин. Сами будем котыши (Новый
мир, 2018, № 1)
Перехожу на глуховатый минор — речь пойдет о поэте, мне не слишком близком.
Поэтический голос Никитина, похоже, еще не устоялся. При разнообразии стилистических регистров (всеми он владеет хорошо) — какое-то однообразие настроения. Хмуроватого. И однообразие темы: о себе в основном… Тут, вроде бы, — если проглядеть биографическую справку, — и есть о чем писать и думать. Детство в Молдавии, отрочество и юность в Германии, возвращение в Россию… Работал телеведущим, дворником, разносчиком реклам, продавцом, переводчиком и преподавателем немецкого языка…
Лидия Гинзбург писала о необыкновенном чувстве юмора у Ахматовой; и добавляла, что в стихах ей это чувство совершенно не пригодилось.
Никитину пока не пригодилась его биография.
Возможно, из него вскоре вылупится поэт со своим голосом и своей темой. (Сегодня стихотворцы превращаются в бабочек где-то к сорока.) Или переведет наново «Фауста».
Обращаю внимание на одно стихотворение из «новомирской» подборки — оно написано талантливо.
Пили-ели кофе, лампочка горела,
и лицо напротив моего
на себя как будто в зеркало смотрело.
Больше не случилось ничего.
Прежние повадки, те же разговоры,
дворик и веранда, стол с окном,
и сквозняк швыряет бабушкины шторы
на стакан с вином.
Я все это видел — то ли на картине,
то ли просто мелом на стене.
Угол батареи в белой паутине,
человек с собой наедине.
Шестидольник — редкий в современной лирике — создает замедленный, медитативный ритм. Событием становится отсутствие события: «Больше не случилось ничего…». Количество персонажей расплывчато: вначале — вроде бы, двое, в конце — один. Важнее предметы, переданные с наглядностью экфрасиса.
Метафизическая «капля», pointe — в последней строке. «Человек с собой наедине» — состояние, с которого, собственно, начинается философская рефлексия, «диалог души с самой собой».
«После стихотворения нет никакого дальше», написал как-то Никитин в ФБ (он вообще много и продуктивно думает о современной поэзии).
Действительно, после этого стихотворения никакого «дальше» нет. Всё в нем, внутри. Только тишина, которая возникает в нем, еще какое-то время продолжается после чтения.
Алексей Порвин. «От сырости деревья
пустотелы…» и др. стихи (Волга, 2018, № 1–2)
К Порвину, пожалуй, определение «поэт-метафизик» применимо с наименьшим числом оговорок.
В отличие от многих, наследующих Мандельштаму (либо Ходасевичу с его зябким прозаизмом), Порвин идет от раннего Пастернака. Как и у автора «Марбурга» и «Пиров», каждая абстракция — кончетти поэтов-метафизиков — у Порвина олицетворяется и легко входит в стихотворную ткань.
«Над малыми встанет малый» —
пророчество выбрало меркнущий двор:
о сердце, зачем ты сжало
о всякой правде искрящийся сор?
Зацвел халцедонский лихнис
(другое название «барская спесь»)
— на запах его откликнись,
глухая к музыке водная взвесь.
Дворовую лужу хлещет
ребенок прутом, загоняя во вдох
мельчайшие эти вещи –
пылинки, фразы, закатный всполох.
Ты каплями впредь не висни,
биений прозрачное облако, брось:
всё стиснуто силой жизни —
сильнее неба, безжалостней слёз.
«Пророчество», «сердце», «водная взвесь», «облако биений» — все это живые лица, с которыми поэт беседует и к которым обращается с разными просьбами и поручениями.
Перебивы амфибрахия с по-разному «вбитыми» паузами создают ощущение спотыкания, сбивчивой речи — силящейся точнее передать мысль. Мысль эта — о «малости» как основе жизни5 . О ее «малых», о ее «искрящемся соре», «взвеси», «мельчайших вещах», составляющих «силу жизни». Которая «сильнее неба, безжалостней слез…».
Алексей Дьячков. Протяженность минут (Урал, 2018, № 3)
Дьячков, напомню, фигурировал у Баталова как «современный поэт-метафизик».
«Стихи Алексея Дьячкова — это возвращение в детство»; их метафизичность (по Баталову) — в том, что «…мир этого детства имеет неземные, вневременные черты»6 .
Что касается детства как важной темы у Дьячкова — да, это так; лежит на поверхности7 .
Но если говорить о метафизичности некоторых его стихов, то она — не во вневременности этого «детского» мира. Он как раз у Дьячкова вполне временен, историчен, насыщен приметами семидесятых — восьмидесятых.
«В современной поэзии мне не хватает предельной серьезности», заметил недавно Дьячков8 . Здесь, возможно, и стоит искать ключ. «Предельная серьезность» (не путать с пафосом) — одно из условий метафизичности.
«…любовь, а преданность делами
Докажем в завтрашнем бою!»
Снесли замерзшие тела их
В могилу общую одну.
Припорошили снежной кашей,
Недолговечной крошкой льда
И за полуторкою дальше
Поковыляли в два рядка.
Смерть созревала где-то рядом,
И мир рассеянно притих.
Мы шли, не поднимая взгляда,
В шинельках сереньких своих —
Бесчувственное злое племя…
Снег вдоль дорог был груб и желт.
Стояло до привала время,
Но вскоре сдвинулось, пошло.
Светилось небо после стирки,
И костерок шуршал золой,
Так после песни грампластинка
Бессмысленно шуршит порой.
Стихотворение начинается как раз с «патетической» серьезности, с клишированных, слегка казенных слов прощания с убитыми. Чтобы затем произошел переход к серьезности подлинной — предельной.
Переходом служит пейзаж — пустотный, лишенный, кроме снега и неба, каких-то деталей. «Метафизический ландшафт», как такой обычно называют.
Затем появляются собственно «кончетти», смерть и мир (последний — как синоним жизни). «Смерть созревала где-то рядом, / И мир рассеянно притих…» И, наконец, третий, самый важный — время. «Стояло до привала время, / Но вскоре сдвинулось, пошло». («Стояло время или шло назад» — вспоминаем из пастернаковского перевода Рильке.)
В финале происходит выход из метафизического состояния — в обычное, земное: время снова идет, небо светится, костерок шуршит золой, хотя на всем и продолжает лежать отсвет бессмысленности. «Так после песни грампластинка / Бессмысленно шуршит порой».
…Формат обзора, «переучета» освобождает от необходимости выдавать под занавес какие-то выводы. Знак вопроса — в отношении того, что такое метафизическая поэзия — никуда не исчез.
Это абстракции, кончетти, входящие — в поэтически «препарированном» виде — в плоть стиха? Да. Особая ритмика, придающая развертыванию мысли некоторую замедленность, созерцательную медитативность? И это верно. Настрой на «предельную серьезность» (философ может шутить, но сама философия шутит и смеется крайне редко)? И это — возможно. В любом случае метафизичность не есть какое-то особое достоинство — стихи могут быть прекрасны и без всякой метафизики.
1 Eliot T. S. The Metaphysical Poets.
Review of “Metaphysical Lyrics and Poems of the Seventeenth Century: Donne to
Butler”. Selected and edited, with an Essay, by Herbert J. C. Grierson (Oxford:
Clarendon Press. London; Milford) // The Times Literary Supplement, October
1921. (перевод мой, Е.А.).
2 Арион, 2017, № 4.
3 Кудрин О., Шубинский В., Балла О., Чередниченко С., Жучкова А., Пестерева Е., Погорелая Е., Абдуллаев Е., Комаров К., Дуардович И., Пермяков А., Коробкова Е. Заметки, записки, посты//Новая Юность, 2018, № 1. (http://magazines.russ.ru/nov_yun/2018/1/zametki-zapiski-posty.html)
4 Тавров А. Гораций дней да гамлет речи // Новая Юность, 1998, № 3 (30).
5 На память приходит «Малютка-жизнь, дыши…» Тарковского; а ребенок с прутом вызывает другой его известный образ: дитя, гонящее палочкой медный обруч, из «Эвридики» .
6 Баталов С. Русская метафизическая поэзия… С.18.
7 Об этом и мне доводилось писать. См.: Семиградье. Семь поэтических сборников 2013 года // Дружба народов, 2014, № 3. С. 220.
8 Дмитрий Тонконогов, Алексей Дьячков. Варфоломеевские
посиделки // Арион, 2018, № 1.