Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2018
Об авторе | Олеся Александровна Николаева родилась 6 июня 1955 года в Москве. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Поэт, прозаик, эссеист; лауреат нескольких литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006), профессор Литературного института им. Горького. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в «Знамени» — № 2, 2017. Живет в Переделкине.
Прощёное воскресенье
В России Хронос побеждён,
к пространству пригвождён:
с погодой слит, с рельефом свит
и звездами блазнит.
Здесь Ленин Сталина дерёт
за рыжие усы.
Здесь Сталин Ленина ведёт,
схвативши под уздцы.
И птица Сирин здесь поёт
невиданной красы.
И в недрах — Древний Змей живёт,
и в кузнях — кузнецы.
Башмачкин мокрый снег жуёт,
Тряпичкин жжёт чубук.
И Клячкин открывает рот,
да вырубили звук.
Все рядом: там — приказчик пьян.
Ямщик попал в буран.
Святая Ольга жжёт древлян,
бьёт заяц в барабан.
Бомбист таскает динамит,
язык ломает фрик,
чело Державина томит
напудренный парик.
И стелятся туман и дым,
и Врангель входит в Крым.
Прощается славянка с ним,
а я останусь с ним.
Эпох сливаются слои,
хоть в славе, хоть в крови,
где все чужие — как свои,
пускай и визави.
Глядит зелёная звезда,
Земля пред ней, что взвесь,
и говорит, что навсегда
мы вместе будем здесь!
Бегство
Я осуществила бегство в болезнь:
в немощи телесной и дух мой хвор.
По ночам я слышу бессонную песнь:
стареньких вещей моих разговор.
Вспоминают страсти, спорят, кто прав.
Жизнь мою раскручивают задом наперёд:
туда, где я боялась, — дубовый шкаф
с незакрытой дверцей меня заберёт.
Иль из-под кровати выскочит хорь,
прогрызёт материю, влезет в рукав.
Бабушка приходит, говорит мне: «Корь»
и навек ложится в зеркальный шкаф.
С коврика таращит олень глаза,
и у куклы в буклях щека в крови…
Я болею так же, как бирюза:
гасну и тускнею от нелюбви.
Я бы и сейчас, пока не умолк
весь этот театр, таящий весть,
так бы и ждала, что сказочный волк
подтвердит: как названо, так и есть.
Ничего не умерло. Тот провал,
что скрывал пропавшее и темнил,
всё, над чем ты плакал, что целовал
да в слова обёртывал, — сохранил.
Дирижёр
Что кричал паровозу его кочегар,
скрылось дымом за первой сосной.
Что пчела нажужжала, вкушая нектар,
растворилось в ложбине лесной.
Свиристель, соловей ли — певучую вязь
всю впитал этот воздух густой.
Да и что нашептали нам духи, виясь,
с недоступной для нас частотой?
Как оглох, тайных звуков и знаков ловец:
для ключей не находит замков, —
ловит лишь колебанье воздушных колец
завихренья ночных ветерков.
С молоточками среднего уха — надсад:
не для тонкого мира они.
Только прю и куют, и куют, и стучат,
кузнецу с наковальней сродни.
А меж тем — за доступною слуху страной,
прямо здесь, возле сердца и плеч, —
все симфонии космоса, хор неземной,
гул подземный,
древесная речь.
И судьбы шелестящее веретено,
голос крови и пульс нитяной,
зов потомков и предков моления,
но —
Дирижёр к нам повёрнут спиной.
Февраль
1.
Землю вьюга побелила,
закружила, занесла:
то ли небо обвалила,
то ли к небу приросла:
путь прокладывая торный,
даже тьма свой ластик чёрный
вглубь подвала убрала,
обронила у кола.
Не поймёшь: лишь междометья:
«ох», да «ах», да «видит Бог».
Чуть шагнул через порог —
провалился на столетье,
где частушки пишет Блок.
2.
Объясни, какая сила
дрожжи в пафос всей стране
накрошила, замесила.
Ишь, опять заголосила
с бабьим визгом о войне
бездна в белом зипуне:
бунта зуд, стальная жила,
зуб железный, глаз в огне.
То ли голь стучит в ворота
и открытым держит рот,
толстосум ли для чего-то
лезет задом наперёд.
— Хочет он переворота?
Вот ему переворот:
честь бастарда и блудницы,
совесть вора, власть слепца,
ум глупца, разврат черницы,
поученья подлеца,
гордость мытаря, у барда
типуны на языке.
И взрывается петарда
у Керенского в руке.
Кровь на остром каблуке.
3.
Всё покроет этот снег…
Блок ли, лох ли, печенег, –
черт не разобрать и линий.
Даже Чёрный человек
в белом весь, на шапке иней:
демон или имярек?
Морок, морок этот снег.
…Но как только он сойдёт, —
обнажатся дыры, сучья,
клочья, свалки, сделки, крючья,
воровские сходки, слёт
активистов, случки сучьи,
абортариев отход,
норы и ходы барсучьи,
Философский пароход.
Талой вынесет водою
донесенья из чека
о расстреле Колчака;
лихоманку, паранойю
путать и смещать века;
духов звать издалека,
чтоб зарифмовать с собою;
сращивать наверняка
пыл хлыста, и злость изгоя,
и нахрап временщика.
4.
…Я стою, а подо мною
облака и облака,
снег, подземная река.
И пространство свысока
держит время ледяное —
комья мёрзлого песка…
Отпечатки
Лучи пронзают полость мира.
Метель метёт, а мельник — мелет.
По телевизору банкира
любовница вот-вот застрелит.
Потянет сыростью и дымом.
Пахнёт земным душком животным.
И всё невидимое — зримым
покровом обернётся плотным.
Проступит всё, что было скрыто:
сны, интуиции, догадки,
попытки, помыслы, флюиды,
прозрачных духов отпечатки.
Раденья, сговоры и шашни,
юрода лепет бестолковый
и ропот губ позавчерашний
от горечи прошловековой.
…Всё, что прошло насквозь, навылет,
со мной осталось в спальне, в штольне,
как бы волной воздушной вылит
и выплеснут улов невольный.
И я в своём фамильном замке
смотрю, как смерть стрижёт газоны
и как любовь проводит в дамки
под видом слуг свои резоны.
Старое и новое
Мыслям подростка земные покровы тесны:
всё-то он жаждет себе левизны, новизны,
лиха и лишка.
Мёдом упьётся, и ядом покажется мёд,
шкурку спалит и в чужую себя обернёт,
или как выпадет фишка.
С чем остаётся он, голенький? От кривизны
мутных хрусталиков — только тревожные сны,
от насыщенья — изжога и злая отрыжка,
да новизны этой деланой мелкий помёт…
Разве что старенький только его и поймёт —
старенький плюшевый мишка.
* * *
Уйти в фольклор, в апокрифы и в сказки,
в экзотику, и всё переиграть,
все перемерить парики и маски,
всё перепробовать, потрогать, перебрать…
И наконец, вернуться восвояси
и, опускаясь медленно на стул,
вдруг стать таким, каким ты в первом классе
вошёл в себя и в бездну заглянул.