Степан Бранд. Хлеб переехал
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2018
Степан
Бранд. Хлеб переехал. — М.: Abramis
brama, 2017.
Как вы знаете, Набоков был энтомологом. И,
когда представляешь себе, как нежно и трепетно бабочка укладывается под стекло
с помощью пинцета, невольно понимаешь, что обратная сторона этой нежности —
робость. Современная поэзия могла бы быть разделена на два типа. Один — поэзия
робкая, которая в своей лиричности касается самых тонких чувств, она робка в
силу своего нежного к ним прикосновения. Другой — поэзия, полная иронии,
сарказма, даже цинизма, которые помогают человеку сталкиваться с реалиями жизни
в наименее травматичной для него форме. Много раз, затрагивая в беседе со
Степаном Брандом темы поэзии, мы приходили к этой
дихотомии. Стихи самого Бранда — первого типа.
Есть вещи, прикосновение к которым требует
особой осторожности. Они не табуированы, но чуткий человек испытывает робость,
прикасаясь к ним. Рильке писал молодому поэту: «Ищите глубину предметов: туда
никогда не проникнет ирония». Кажется, Бранду дается
эта глубина.
Стихи его касаются вещей, способных
исчезнуть от прикосновения:
Лодок
нескладных цвет грязный
встречен свеченьем косым,
плеском поверхностной фразы
взвешен в боязни осин.
Страшась поверхностных фраз, автор
пытается описать то, что разрушается так же легко, как крылья бабочек или
тишина в грибном лесу.
Стихи Бранда —
своего рода машина времени для их главного героя. Он — будто наблюдатель из
будущего, который смотрит на себя в детстве, в юности и делает тонкие замечания
к тому, что ему удалось осторожно собрать, как энтомологу, прикасаясь к этому
чутко и робко. В стихах проглядывает попытка сохранить чудесные воспоминания
как нить, пронизывающую всю проходящую жизнь, и потому они так точны и
отчетливы.
Там
сквозь окно — как часть большой таблицы —
ложится свет на добрые
страницы
и превращает буквы из рецепта
в размашистых воздушных
мотыльков.
Потом звонят друзья: «Ты
завтра выйдешь?»
И вдруг ты просыпаешься —
здоров.
Тех мотыльков ты больше не
увидишь.
Чувство разрушения реальности, ее
непрочности, по которой идешь, как по тонкому льду, боясь ступить в тонкое
место, рифмуется с детским желанием разбить замерзшую лужу каблуком, чтобы
увидеть, что будет.
Иногда можно разглядеть генезис языка Бранда, в котором сочетается и вкус к особенным словам, и
ностальгические ноты, и любовь к классической музыке:
Златоглазка
на потолке
как маленькая молитва
собирает летательные слова
и садится на свитер.
Фрескобальди
и лай собак
встречаются в моем чайнике.
Такие встречи в «чайнике» Бранда делают его стихи филигранно выверенными с точки
зрения формы, которая существует в классической, органной гармонии с
содержанием. Возможно, на это повлияло обучение автора в Лингвистическом
университете, работа с переводом, но я склоняюсь к версии, что дело тут в
первую очередь все-таки в любви поэта к академической музыке и в чтении хорошей
литературы.
Все в этой книге говорит о прошедшем — от
преобладания формы прошедшего времени в глаголах до собственных иллюстраций
автора, сделанных на билетиках в метро, которые уже вышли из употребления.
Бранд посещал
поэтические студии Дмитрия Веденяпина и Алексея Кубрика, и, наверное, там
сложилась компания из поэтов, которых можно назвать близкими Бранду. Это Денис Крюков, Ольга Виноградова, Илья Эш, Виген Аракелян. Все они
примерно одного возраста, и в их стихах можно найти взаимные переклички. Но
если Степан и Денис Крюков, например, перекликаются своей ностальгической
интонацией и в каком-то смысле — выбранным направлением, то Илья Эш, Ольга Виноградова — в большей степени последователи обэриутов, а Илья — в какой-то мере еще и английских
модернистов. Лета Югай, например, пишет свои стихи в
фольклорном ключе, Денис Крюков и Василий Бородин устраивают blackouts1 ,
а Бородин — еще и бард. В этом смысле стихи Бранда
более традиционны, но от этого они нисколько не теряют в поэтическом напряжении
благодаря точности выражаемых переживаний.
В 2010-м, 2013-м и 2015-м Бранд входил в лонг-лист
молодежной поэтической премии «Дебют». Из повлиявших на него поэтов сам Бранд называет Фета, Пастернака, Поплавского, из
современных — Байтова с Айзенбергом. Действительно,
манеру создания лексического вакуума, в котором происходит чудотворение, Бранд почерпнул у Айзенберга, в то же время
не взяв у него того чувства боли, которое так характерно для родившихся в
середине века и заставших его болезненные разломы. С Байтовым Бранда объединяет способность доверить читателю свою
искренность, с надеждой на то, что ее поймут и почувствуют то же самое.
Помимо писания стихов, Бранд
преподает перевод в МГЛУ, а также занимается линогравюрой и рисованием. Поэтому
его стихи включают в себя, кроме цитат из современных авторов, например, из
Николая Байтова, образы из живописи и академической
музыки. Однако при этом Бранд дистанцируется от
постмодернистского центонного письма и не слишком
погружается в ироничное бичевание реальности и самого себя, с осторожностью
прикасаясь к тем тонким фактам бытия, которые делают его поэтическую речь
хрупкой и гармоничной.
Конечно, нельзя совершенно отказывать
поэту в иронической составляющей его стихов, но там, где она заметна, это,
скорее, добродушный юмор, чем язвительность, который, кстати, тоже роднит его с
Байтовым. Такой юмор берет начало в уютном московском детстве, между собранных
из веток шалашей, голубятен, крика детворы:
Там
кто-то, отделясь от дачников,
с тележкой
дребезжащей тащится,
вот на нее наклеить датчики —
и в мире будет меньше хаоса.
Или совершенно серьезное:
Але?
Гленн Гульд играет Баха,
и свет рождается из взмаха,
и вот, ответом на звонок,
возник приплюснутый мирок.
Этот уменьшительно-ласкательный мирок
рождается благодаря внутреннему покою автора, который, словно в медитации,
пребывает то в Москве, заполненной точками встреч с излюбленными предметами, то
в дачно-лесном царстве, и всюду находит нанизываемые на нить грибы средь
леса букв.
1 Blackout (англ.)
— внезапное затемнение; в данном случае, вероятно, — внезапная,
обескураживающая читателя утрата текстом ясности. — Прим. ред.