Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2018
Об авторе | Олег Рябов родился в 1948 году. По специальности радиоинженер. Работал в НИИ научным сотрудником, Облкниготорге — товароведом, Оперном театре — дежурным электриком. Впервые стихи и рассказы были опубликованы в газете «Ухта» Коми АССР в 1968 году. Автор пятнадцати книг стихов и прозы. Финалист конкурса «Ясная Поляна» с книгой «Четыре с лишним года». Главный редактор журнала «Нижний Новгород». Публикация в «Знамени»: «Шатков, или Жизнь поэта» (№ 6 за 2017 год).
1
Солнце только-только выбралось на пригорок и пока еще не
начало по-июльски жарить, но ящик свой персональный лучше заранее затащить за
магазин, в тенек. Там до открытия можно посидеть или даже подремать часок. Хотя
— до какого открытия, если замок на входной двери висит нетронутый уже третий
месяц, заржавел — но надеждой жив человек. Так, по привычке, каждое утро Жулин
сюда и приходит, как в клуб какой-то. Это его точка! Хотя денег на ларек все
равно нет — в кармане монетка то ли китайская, то ли индийская, с квадратной
дыркой. Он ее нашел на берегу речки неделю назад.
Иногда Жулину кажется, что он изрядно поглупел за последнее
время: не может сам себе вразумительно объяснить, как оказался один-одинешенек
в этом, ставшем для него чужом, поселке без постоянной работы, без
определенного жилья, без семьи, без денег, без друзей, без надежды на будущее.
Всю жизнь он считал себя человеком активным и разумным и мог не только решать,
как самому жить дальше, но и поучить этому окружающих. А тут как в ступор какой-то
попал: будто из реальной жизни в фантастический мир провалился. И иногда
казалось Жулину, что он спит, но чаще понимал он все же, что это жизнь такая
настала. И еще Жулин понимал, что крыша у него уже поехала.
Шарик, здоровенный лохматый пес с рваным и торчащим в сторону
ухом, улегся в ногах; вот кому не надо ничего объяснять, он и так все понимает.
Подошла Марковна, бывшая учительница — молодая, тридцать с
небольшим, а уже спилась. Чего подошла-то — знает же, что этот ларек не
работает уже сколько времени! Жулин боялся Марковны: ему всегда казалось, что
она пристает к нему, в смысле домогается, а он психологически не может ей
ответить взаимностью. Он одновременно и жалел ее как женщину образованную, и в
то же время брезговал как чего-то грязного и неухоженного. Конечно, Жулин
понимал, что он и сам далеко не шикарно выглядит, а в социальном плане они с
Марковной вообще на одном уровне. Тем не менее с собой он ничего поделать не
мог, а вот в отношении дам у него претензии были.
Можно было бы объяснить Марковне, что на другом конце
поселка, в Завражье, есть работающая точка, и если она хочет иметь результат,
то надо идти туда. Но лучше этого не делать, потому что она все равно пойдет не
в Завражье, а либо в лес направится и там заблудится, либо где-нибудь упадет и
заснет. Так что пусть уж тут сидит. Вон в прошлом году свалилась в кучу
скошенного борщевика: и саму еле откачали, в районную больницу возили, вся в
ожогах была, и глаз потеряла, вытек.
А вот и Катюха появился — идет,
улыбается. Катюха — местный дурак, даун он: глазки
маленькие, кругленькие, посажены рядом, нос всегда соплями забит, слюна изо рта
постоянно бежит, он ее рукавом не забывает вытирать, идет-косолапит, с боку на
бок переваливается, мычит что-то радостно, руками машет. Марковна Катюху не любит — может, признает в нем конкурента в
категории замечательных личностей поселка.
Замечательные личности в любом жилом массиве должны быть: а
уж космонавт ли это — или народный артист, или спортсмен олимпийский, а то и
просто идиот — неважно! Вон самый красивый храм на Руси освятили в честь
великого праздника Покрова Пресвятой Богородицы, а в народе христианском
прижилось название Василия Блаженного. Значит ли это, что идиоты уже при жизни
святыми становятся? Или не все? Конечно, блаженный — это не идиот, но Христа
ради юродивые на Руси — это вид уродства, связанный с потерей ума.
В поселке такие личности — это Марковна и Катюха.
И Жулин Николай Иванович подозревает, что в ближайшее время может к ним
присоединиться. Да в общем-то даже и не подозревает, а понимает, что это
логичное завершение жизненного пути советского интеллигента в постперестроечной
стране. А может, это просто определенный этап? Можно же в пятьдесят лет
попробовать все переменить и начать сначала. Ну пусть не с начала, а с
середины. Хотя Жулин два года назад попытался «сначала», и — не получилось!
Решил он в тот раз пешком добраться до станции, чтобы оттуда
на электричке в город махнуть. Раньше автобусы ходили, но вдруг перестали, и
никто не знает — почему. До станции тут недалеко, рукой подать — двадцать
километров, а через лес и вообще двенадцать. Только все боятся ходить на эту
станцию или лень просто? Ждут, когда им все привезут. Хотя и ждать-то уже мало
кому осталось: жили тут раньше, когда Жулин Николай Иванович сюда приехал, пять
тысяч человек, а сейчас и пятисот-то не будет.
Он, Жулин, два года назад через лес на станцию пошел да
почему-то не дошел: назад в поселок вернулся через два дня, и голый притом: без
рубахи, без штанов, без ботинок. Да-да, так и пришел в поселок в пиджаке и в трусах.
Его кое-кто с тех пор и стал звать Голым. А когда у тебя имя-отчество забывают
да еще погремуху привешивают, то это, считай, уже
звоночек.
Жулин сейчас уже плохо помнил, почему в лесу тогда заплутал,
но страшно не было, и готов он был теперь снова попробовать добраться до
станции. Почему не по дороге? По дороге все говорят, что опасно. Непонятно
почему, но по дороге можно только на машине или на мотоцикле — даже на
велосипеде нельзя, хотя велосипед у Николая Ивановича есть. Он когда-то на
велосипеде к себе на летное поле ездил, где стоял его домик с вывеской
«администрация», в котором был его кабинет, а сам он был начальником и
уважаемым в поселке человеком.
Только подумать: почти тридцать лет уже живет Жулин в этом
поселке! Когда-то приехал сюда по распределению после окончания авиационного
техникума поднимать или развивать (теперь и не помнит!) малую авиацию. Поселок
казался маленьким городком: таким был уютным, аккуратным, с парком и скверами,
библиотека, клуб, кинотеатр были, артисты на гастроли приезжали известные. Раз
в месяц обязательно его, Жулина Николая Ивановича, в город вызывали за
инструкциями очередными. Была куча друзей, были вокруг красивые женщины, были
мечты и планы, и осуществлялись удачные проекты, а вот когда все кончилось или
развалилось — не заметил. Только не осталось друзей: почти все разъехались,
точнее, разбежались, а кто остался, уже поторопились перебраться на кладбище.
Кладбище здешнее сразу за речкой. Да и не река это, а ручей
какой-то, хотя на карте она есть, и название ее солидное — Плес. Тридцать, да и
двадцать лет назад красивая была: с камышинками, кувшинками — мальчишки окуней
ловили. А теперь замусорилась, и стоит вода болотиной черной, а вместо окуней
симпатичных живут в речке какие-то ротаны скользкие и
противные. Говорят, эти уродцы черные из Сибири, с Дальнего Востока к нам
переселились, а принесли икру ротанью в наши края, в
речку Плес, утки или другие какие-то птицы на своих лапах. Раньше, в общем,
таких рыб у нас не водилось.
Кладбище прямо напротив жулинской
избушки. Раньше он в домах специалистов жил. Стояли такие в центре поселка
четыре двухэтажных дома, и котельная там была, которая их обслуживала, и была у
Жулина своя двухкомнатная квартира. Рядом — детский сад, школа, почта. И жена у
Николая Ивановича Жулина тогда была, и дочка была. Да только они, женщины,
первыми беду предчувствуют: интуиция у них, какое-то животное чутье, что ли?
Уехали они, уже десять лет как, сказали: «Догоняй».
Он тогда даже не понял, что значит «догоняй». Потом понял, но
уже тогда, когда закрыли местный аэропорт, который он строил, развивал и на
который, можно сказать, всю жизнь свою положил, а числящиеся за ним четыре
«кукурузника» или «аннушки», АН-2, списали. Понял он:
не догнать.
Зачем? Жена во Франции: пристроилась ухаживать за каким-то
нашим русским богатеньким старичком, живущим в альпийской деревне в своем
дорогущем шале. Дочка последнюю весточку из Австралии прислала лет пять уже
назад, а потом и совсем потерялась.
А может, это и не дочка потерялась, а просто Жулин свой
телефон мобильный потерял, а вместе с телефоном и жену, и дочку, и не только
их. Взять хотя бы эти дома специалистов: сначала они почему-то опустели, а два
месяца назад, как раз в мае, Жулину объяснили, что надо сваливать из этого
дома, электричество обрезали и котельную стали по кирпичику разбирать, за месяц
метра на два ниже стала. Кажется, и людей в поселке нет, и непонятно кому
кирпичи эти нужны, а тащит кто-то куда-то зачем-то. Вот и выделили Жулину
избушку старенькую да маленькую на берегу ручья, напротив кладбища, с
печкой-голландкой. Старуха, бывшая хозяйка избушки, померла, а Жулина поселили
вместо нее. Привезли машину дров березовых напиленных, наколотых, сказали:
«Живи пока!». А что значит «пока» — не сказали. А вот кто его поселял в эту
старушечью избушку, да кто дрова ему привез, да кто вообще сейчас всем
командует — Жулин не понимал, а потому и грустил.
И грустно одновременно, и вмешиваться, и менять ничего не
хотелось. Так же грустно и безразлично было, когда бывший зампредрайисполкома
Сосипатов залез пьяный в последний «живой» самолет,
взлетел (вместе с Жулиным машину к полету готовили), а через пятьсот метров
плюхнулся в овраг в перелеске. Вылез тогда Сосипатов
из машины, сам без царапинки, и пошел домой водку допивать, а остатки той
последней «аннушки» до сих пор в овраге валяются.
Раньше через речку мостик был, солидный мостик на бетонных
быках. Конечно, трудно сваи бетонные назвать быками, но трактор «Беларусь» по
нему спокойно проходил. А теперь накиданы доски узенькие да плохонькие на сваи,
и все ходят. Да все одно — раз в месяц кто-нибудь в речку-то и свалится — даже
когда не пьяные. Народ какой-то неловкий в поселке остался — ловкие все уехали.
Раньше там, за речкой, цеха завода стояли, на котором
работала половина поселка. Завод Министерству обороны принадлежал,
изготавливали на нем всякие керамические ролики, потому что рядом имелись
залежи необходимой для этого белой глины. Только названия у завода не было: был
номер какой-то, а в народе его потому и звали «ящик». Вот эти пять ящиков
бетонных, которые сейчас мертвые, с выбитыми оконными проемами стоят, когда-то
весь поселок кормили. Правда, относился к этому заводу еще и лесной массив на
много тысяч гектаров, обнесенный забором с колючей проволокой, кое-где давно
поваленным. Лес тот полигоном все называли. Зачем он нужен был заводу — никто
из местных жителей не ведал. Однако прилетали на вертолетах иногда полковники
пузатые да краснорожие, чтобы поохотиться на этом
полигоне: зайцев погонять, вальдшнепов пострелять, а по зиме и кабанчика взять.
Где-то после десяти часов, уже припекать начало, и Жулин
оставил свою компанию из Марковны, Катюхи и лохматого
пса и отправился на почту. Надо было забрать там старые газеты и справиться, не
было ли каких-либо весточек для него оттуда, из города. Две глупости великие,
конечно: читать старые газеты, а вторая — думать, что о тебе кто-то помнит в
городе, где жизнь еще продолжается.
2
Стопку газет прошлогодних молоденькая девчушка сунула Николаю
Ивановичу чуть не в нос, а еще сердито почему-то сказала:
— Тебе, Жулин, телеграмма!
Вот так, подумалось, уже незнакомая пятнадцатилетняя сикуха с тобой на «ты»! Может, она из деревни какой, и там
так принято? А может, уже везде так принято?
Телеграмма была от дочери: «Мама умерла. Приезжай». Где
умерла, куда «приезжай» — не понял Жулин. Еще он не понял: почему в телеграмме
латинскими буквами были набраны русские слова. И еще: на бланке не было ни
времени, ни места отправления.
Хотя решение принял сразу — надо ехать.
Куда? — Да не куда, а отсюда!
Поначалу решил, что на станцию пойдет с утра, время терпит:
переночует, соберется и пойдет. А сегодня попрощаться успеет со всеми своими. А
потом понял Николай Иванович, что и прощаться ему не с кем, и собирать с собой
нечего, и ждать некого. Хотел перед уходом зайти да посидеть в своей избушке на
прощание — так ведь и избушка-то не его: документы на собственность так и не
были оформлены! Паспорт Жулин всегда носил в кармане пиджака. А посидеть перед
дорогой можно и на почте.
Так все само и получилось.
Перешел Жулин по мостику на другую сторону речки, перелез
через поваленную ограду из колючей проволоки и мимо полуразвалившихся заводских
корпусов направился на полигон, а точнее — в лес. Часа через три-четыре, не
торопясь если, он будет на станции, там — на электричку, а к вечеру — уже и в
городе. В городе все пойдет по-другому. Город — это же не очень далеко, просто
там все пойдет по-другому.
Направление Жулин знал: надо идти было прямо на юго-запад.
Сначала шел через густой мелкий осинник, в низинках
приходилось прямо-таки продираться через ольху и ивняк. Перебрался через три
оврага, в глинистых склонах были видны брошенные лисьи норы. Про эти три оврага
Жулин помнил — он и в прошлый раз их форсировал. Потом с час через старый лес —
береза и сосна, — пока не вышел на высокий лысый угор.
Тут Жулин в первый раз присел передохнуть, по его расчетам,
он прошел половину пути: где-то далеко-далеко, почти по горизонту, полз большой
товарный состав, вагонов с пятьдесят. А если глянуть вниз, под холмом среди
лугов бежала темно-зеленой тропинкой гривка густых кустов — наверняка там течет
какой-то ручей. Посидев, Жулин направился к ручью.
Уже далеко перевалило за полдень, а настоящее июльское марево
только начало доставать. Пока брел через огромное поле, заросшее синим люпинусом, все было ничего, а вот когда люпинус
кончился и пошли какие-то фиолетовые цветы зонтиками, высокие довольно, Жулин
всерьез ощутил их дурманящий запах, и голова закружилась, и во рту
слюноотделение обильное возникло, и в глазах круги красные. Жулин понял, что
это отравление, пусть пока не опасное, но уходить с этого цветущего поля надо.
Только во все стороны до самого горизонта синели эти незнакомые цветы — хоть бы
где лесок, тропинка или холмик какой.
Жулин помнил, что надо идти на юго-запад, и уверенно зашагал
в сторону солнца. Скоро и кромка леса увиделась.
Пока пробирался к опушке соснового бора, перед глазами так и
стояли синие и красные круги. Да еще икры на ногах стало сводить и ягодицы
заломило, будто туда два кирпича засунули. То ли это от дурмана цветочного, то ли
уже старость наступает. Если цветочки, то это ерунда — пройдет, отдышится в
лесу. А вот если старость, то это плохо — думалось всегда Жулину, что здоровья
у него еще много. Вспомнилось, как в детстве горными лыжами занимался, ездил на
сборы в Домбай да в Закарпатье, пока по юношам катался, а какие нагрузки на
ноги на тренировках придумывались — а тут вдруг устал.
Лес после травы да цветов полевых показался родным и
знакомым. Жулин во второй раз сел передохнуть: интересно, что ноги болели, а
усталости он не чувствовал, и пить, и есть не хотелось.
Он снова шел в сторону солнца, на юго-запад. Сосняк скоро
поменялся на редкий осинник, смешанный с фантастической высоты крапивой: во
многих плетях ее, а как еще назовешь форму такого растения, было больше двух метров,
а может, даже и до трех. Продираться сквозь такую крапиву было очень сложно:
она здорово жглась, и через пятнадцать минут уже и руки, и брови, и щеки его
начали распухать, а ноги запинаться и заплетаться в прочных и длинных
крапивных, похожих на веревки, стеблях. Он спустился в довольно глубокий овраг,
рассчитывая, что там не будет крапивы, но ее там оказалось не меньше. К тому же
овраг стал поворачивать совсем уже на запад и появились вечерние комары.
Хотя Жулин сделал в овраге и полезное наблюдение: он
обнаружил в двух местах следы человеческого пребывания — брошенные пластиковые
бутылки и старую пробитую покрышку от «Жигулей». Значит, направление выбрано
правильно — станция недалеко. Выбрался он на опушку леса совсем неожиданно,
когда уже матом хотелось ругаться, а не песни петь, как в начале пути.
Солнце багровым слепящим шариком садилось на гребенку леса.
Перед Жулиным раскрылась безрадостная картина: лысая площадка, на которую он
вышел после целого дня скитаний, была его родным взлетным полем. Там, в конце
его, можно даже разглядеть будку, в которой был когда-то его персональный
кабинет, и на будке этой когда-то висела гордая табличка «Администрация
аэровокзала».
До Жулина вдруг дошла бессмысленность всех его попыток, фантасмагоричность его положения и понимание дьявольского
наваждения. Хотелось сесть на землю и зарыдать, но Жулин театрально вскинул
руки и захохотал. Подумалось, что это поле и здание будки в конце его — мираж,
галлюцинации, вызванные отравлением синими цветочками. Действительно — цветные
круги в глазах еще крутились, и слегка подташнивало, но это могло быть и от
нервного напряжения, и от усталости.
3
Жулин направился через огромное поле к знакомому до боли
строению. Издали оно казалось значительным и внушительным — это от обилия воспоминаний,
связанных с ним. Но по мере приближения, когда стали видны ребрами торчащие
голые стропила крыши, и пять оконных дыр, и черный дверной проем, здание
бывшего аэровокзала превратилось с обычную полуразвалившуюся будку. Он сел на
теплую, за день нагретую июльским солнышком землю прямо под окном кабинета
своего бывшего «офиса», прислонился к кирпичной стенке спиной и замер, отдыхая.
Его очередной побег не удался.
Все же за день Жулин сильно устал: спина побаливала и ноги
гудели, хотелось пить, но не так чтобы невтерпеж. Солнце, проколовшись о
вершинки сосен, растеклось по закатному небосклону багровым озером. Летние ночи
приходят быстро: перед самым заходом солнца вдруг пропадают весь день порхавшие
бабочки (ночные появятся позднее), на какой-то непродолжительный перерыв
замолкают кузнечики, затихают щебет певчих пичуг и резкие крики стрижей, и
ненадолго наступает тишина — потом уже, с сумерками, приходят другие, ночные
звуки.
Жулин сидел на земле и наблюдал, как с довольно приличной
скоростью, на поле из дальнего оврага, которым оно заканчивалось и из которого
он только что выкарабкался, наползает белый, густой и, казалось, живой язык
вечернего тумана. Потом язык превратился в высокую белесую стену, которая не
торопясь направилась в сторону жулинской будки.
Вставать с земли и идти домой в поселок не хотелось — как-то пригрелся он
здесь, у стенки. Ну а еще: вернуться домой — это признать свое полное
поражение, а так — можно попробовать еще раз, с утра.
Он знал, где он ошибся, где неправильно свернул с нужного
направления. Завтра он выйдет на станцию и поедет в город.
Очень скоро холодное туманное месиво накрыло его, и Жулин
решил перебраться в будку. Было уже совсем темно. Он не разглядел, да и не
понял сразу, что ни стенных перегородок, ни полов в домике не было — люди
добрые, которым стройматериалы нужнее, давно уже все растащили. Тем не менее
Жулин наощупь спустился на земляной пол, да и не пол это вовсе, а самая
настоящая земля, и так же наощупь, держась за стенку, натыкаясь и перешагивая
бревенчатые слеги без половиц, пробрался в угол, в тот самый, где когда-то
стоял его стол. В углу всегда как-то уютнее и стоять, и сидеть, и лежать. Жулин
улегся, свернувшись калачиком, и поначалу ему показалось даже, что земля теплая
и она его греет.
Чтобы встать на заре и, выспавшись, сразу отправиться в путь,
надо срочно заснуть. Для этого надо думать о чем-то хорошем и добром, что не
волнует и не заставляет продумывать всякие нереальные варианты. Сначала Жулин
решил думать про дочь и про жену. Но не вспоминались они — в голове крутились
только слова «жена» и «дочь», и это ихнее «догоняй», а лица их в память не
возвращались, и что-то хорошее и веселое, связанное с ними, в голову тоже не
приходило.
Тогда он решил вспоминать отца. Но папа всегда стоял у него в
глазах, да нет — не в глазах, а где-то там, в памяти, как застывшая статуя —
стоит в дверях, не двигаясь, а голос его Жулин хорошо слышит: «Дай пожрать!».
Это он маме говорит. А они с мамой встречают папу с работы. Сколько Жулину лет
тогда было — не поймешь, но он маме до пояса, а мама теплая и гладит его по
голове. Значит — лет пять, наверное.
Думать про маму легче всего: она надежная, нежная, ласковая —
всегда обнимет, погладит, пожалеет. Коньки-снегурки, которые на валенки
сыромятными ремешками с палочками крепились, мама купила и поначалу всегда сама
ему прилаживала. На велосипеде двухколесном мама учила его ездить — держала
сзади за сидушку и бежала за ним. Рубашки белые ему с
самого утра всегда гладила.
В город приду, надо будет перво-наперво на могилку к маме
сходить, подумалось Жулину — лет десять уже не был. И стало ему после этой
мысли как-то покойно.
Земля в углу полуразобранной будки, обманчиво показавшаяся
ему поначалу и сухой, и мягкой, и даже теплой и на которую он с надеждой
улегся, проявила свое коварство: совсем скоро стало понятно, что землю эту надо
греть, и Жулин решил про себя: «Я ее согрею». И он чувствовал, как он греет
землю, физически чувствовал: тепло бежало по его внутренним жилам и стекало в
нее сквозь ткань пиджака и штанов. Жулину даже казалось, что земля, его родная
земля, просит у него этого тепла все больше и больше и даже высасывает его
сквозь одежду.
Но я согрею ее, думалось Жулину, он отдавал земле все свое
тепло, окончательно засыпая и думая, что он еще «догонит». Это было совсем уже
на рассвете, когда выпала утренняя роса.